Вальс, бросьте... Переменим разговор...
     Вальс. Я вам переменю... Отлично... Одним  словом, генерал, потрудитесь
немедленно известить вашу дочь, что за ней будет послан самолет. Где она?
     Берг. Что  это  вы, голубчик,  что это вы так меня пугаете:  дочка  моя
никогда не летала и, покуда я жив, летать не будет.
     Вальс. Я вас спрашиваю: где -- ваша -- дочь?
     Берг. А почему, сударь, вам это приспичило?
     Вальс. Она должна быть немедленно доставлена сюда... Немедленно! Кстати
-- сколько ей лет?
     Берг. Ей-то? Семнадцать.  Да... Моей покойнице было бы теперь пятьдесят
два года.
     Вальс. Я жду. Живо -- где она?
     Берг. Да на том свете, поди.
     Вальс. Я вас спрашиваю: где ваша дочь? Я везу ее с собой на мой остров.
Ну?
     Берг (к Сону). Никак не  пойму,  чего он от меня хочет... Какой остров?
Кого везти?
     Вальс. Я вас спрашиваю...
     Сон. Вальс, будет, перестаньте... Это нехорошо!
     Вальс. Молчать,  скотина! Я вас спрашиваю в последний раз, генерал: где
находится ваша дочь?
     Берг. А я вам сказать не намерен, грах, грах, грах.
     Вальс. То есть  --  как  это не  намерены? Я... Значит,  вы  ее от меня
спрятали?
     Берг. И еще как спрятал. Ни с какими ищейками не добудете.
     Вальс. Значит, вы... вы отказываетесь ее мне доставить? Так?
     Берг. Голубчик, вы, должно быть, хлопнули лишка... а если это шутка, то
она в сомнительном вкусе.
     Вальс. Нет, это вы шутите со мной! Признайтесь, -- а? Ну, что вам стоит
признаться?.. Видите, я готов смеяться... Да -- шутите?
     Берг.  Нисколько. Румяную  речь люблю, -- есть  грех,  --  но  сейчас я
серьезен.
     Сон. Вальс, это  так! это так!  Что-то изменилось! Он  в самом деле  не
шутит!
     Вальс. Отлично. Ежели ваша дочь не будет  здесь, в этой комнате, завтра
-- вы понимаете, завтра же, -- то я приму страшные, страшнейшие меры.
     Берг. Примите любые. Моей девочки вы не увидите никогда.
     Вальс. О, я  начну  с меры  несколько старомодной: вы,  генерал, будете
повешены, -- после длительных и весьма разнообразных пыток. Достаточно?
     Берг. Честно предупреждаю, что  у меня сердце неважнец, так что вряд ли
программа пыток будет особенно длительной, -- грах, грах, грах.
     Сон.  Вальс! Генерал!  Довольно, дорогой генерал, оставьте его... вы же
видите...
     Вальс. Я приму  другие  меры, и приму  их сию  же минуту.  Или  вы  мне
доставите эту девчонку, или  вся  ваша страна, город за городом, деревня  за
деревней, взлетит на воздух.
     Берг. Видите ли, я никогда  не  понимал благородных  дилемм трагических
героев. Для меня все вопросы -- единороги. Взрывайте, голубчик.
     Вальс. Я взорву весь мир... Она погибнет тоже.
     Берг.  Иду  и на это. Вы  не хотите понять,  дорогуша, простую  вещь, а
именно, что гибель мира плюс моя гибель плюс гибель моей дочери в тысячу раз
предпочтительнее, чем ее, извините за выражение, бесчестие.
     Вальс. Быть по-вашему, -- я женюсь на ней.
     Берг. Грах, грах, грах! Уморили, батюшка...
     Вальс. А если я буду великодушен? Если я буду безмерно щедр? Генерал, я
вам предлагаю миллион... два миллиона...
     Берг. Ну вот, -- я же говорил, что все это шутка...
     Вальс. ...один  тотчас, другой  по  доставке... Впрочем, сами назначьте
цену...
     Берг. ...и притом шутка довольно хамская.
     Вальс. Я больше не могу... Где она, где она, где она?
     Берг. Не трудитесь искать: она так же хорошо спрятана, как ваша машина.
Честь имею откланяться. (Уходит.)
     Вальс. Держите его! Сон, я должен знать... Не может быть, чтобы не было
способа... Сон, помогите!
     Сон. Увы, игра проиграна.
     Вальс. Какая  игра? Что вы такое говорите?.. Вы опутываете меня дикими,
смутными мыслями,  которые  я не хочу впускать  к себе, -- ни за  что... Вот
увидите... завтра же я начну такой террор, такие казни...
     Сон. Вальс, я вас поощрял,  я поддакивал вам до сего  времени, иsбо все
думал: авось такой способ вам может пойти на пользу, -- но теперь я вижу...
     Вальс. Молчать! Не потерплю! Этот тон запрещен в моем царстве!
     Сон. Напротив, -- вижу, что он необходим...
     Вальс. Вон отсюда.
     Сон. Сейчас ухожу, -- я в вас разочаровался,  -- но напоследок хочу вам
поведать маленькую правду. Вальс, у вас никакой машины нет.  (Заходит за его
спину и исчезает за портьеру.)
     Уже  вошли: военный министр и  полковник, оба теперь в штатском; первый
сразу  садится за  стол,  как сидел  в  первом  действии, и  склоняется  над
бумагами.
     Вальс. Сон! Где он? Где... (Подходит к столу, где сидит министр.)
     Министр (медленно поднимает голову). Да, это, конечно, любопытно.
     Вальс. Значит,  вы  полагаете, что все  это выдумка, что  я это  просто
так?..
     Министр.  Постойте,   постойте.   Во-первых,  успокойтесь.   Во-вторых,
постарайтесь понять то, что я вам скажу...
     Вальс. Ну, погодите... Теперь я знаю, как мне нужно поступить.
     Министр. А  скажу  я вам вот  что: ваше открытие, как бы  оно  ни  было
интересно и значительно -- или,  вернее, именно  потому,  что  вы  его таким
считаете...
     Вальс. Ну, погодите...
     Министр. ...не может быть темой того беспокойного разговора, который вы
со мной, у меня в служебном кабинете, изволили вести. Я попрошу вас...
     Вальс. Хорошо  же! Я вам покажу...  Ребенку, отсталому ребенку было  бы
ясно! Поймите,  я  обладаю орудием такой мощи, что все ваши бомбы перед  ним
ничто -- щелчки, горошинки...
     Министр.  Я  попрошу  вас  не повышать  так  голоса.  Я  принял вас  по
недоразумению, -- этими делами занимаюсь не я, а мои подчиненные, --  но все
же я выслушал вас, все принял к  сведению и  теперь не задерживаю  вас. Если
желаете, можете ваши проекты изложить в письменной форме.
     Вальс. Это все, что вы можете мне  ответить? Мне, который может  сию же
секунду уничтожить любой город, любую гору?
     Министр (звонит). Надеюсь, что вы не начнете с нашей прекрасной горки.
     Полковник отворил окно.
     Смотрите, как она хороша... Какой покой, какая задумчивость!
     Вальс. Простак,  тупица! Да поймите же,  -- я  истреблю весь мир! Вы не
верите?  Ах, вы не  верите? Так  и  быть,  --  откроюсь вам:  машина  --  не
где-нибудь, а здесь, со мной, у меня в кармане, в груди...  Или вы признаете
мою власть со всеми последствиями такового признания...
     Уже вошли соответствующие лица: Гриб, Граб, Гроб.
     Полковник. Сумасшедший. Немедленно вывести.
     Вальс. ...или  начнется  такое разрушение... Что  вы делаете,  оставьте
меня, меня нельзя трогать... я -- могу взорваться.
     Его выводят силой.
     Министр. Осторожно, вы ушибете беднягу...

        Занавес.

             Сентябрь, 1938


Человек из СССР

        Драма в пяти действиях

        Действие первое

     Кабачок-подвал.  В глубине  --  узкое  продольное окно, полоса  стекла,
почти во  всю  ширину  помещения.  Так как  это  окно  находится  на  уровне
тротуара,  то видны ноги прохожих. Слева  -- дверь, завешенная синим сукном,
ее порог на уровне нижнего края окна, и посетитель  сходит в подвал по шести
синим ступенькам. Справа от окна -- наискось идущая  стойка,  за  ней --  по
правой стене -- полки с бутылками, и  поближе к авансцене  -- низкая  дверь,
ведущая в погреб. Хозяин,  видимо, постарался  придать кабачку русский жанр,
который  выражается в синих  бабах и павлинах, намалеванных на задней стене,
над полосой окна, но  дальше  этого его  фантазия  не  пошла. Время -- около
девяти часов весеннего  вечера.  В кабачке еще не началась жизнь, -- столы и
стулья  стоят  как  попало.  Федор  Федорович,  официант,  наклонившись  над
стойкой,  размещает  в   двух  корзинах   фрукты.  В  кабачке   по-вечернему
тускловато, -- и  от этого лицо Федор  Федоровича и его белый китель кажутся
особенно  бледными.  Ему  лет  двадцать  пять, светлые  волосы  очень гладко
прилизаны,  профиль --  острый,  движенья не  лишены  какой-то  молодцеватой
небрежности.   Виктор   Иванович  Ошивенский,  хозяин  кабачка,  пухловатый,
тяжеловатый,  опрятного вида старик с седой бородой и в  пенсне, прибивает к
задней стене справа от окна большущий белый лист, на котором можно различить
надпись "Цыганский хор". Изредка  в полосе окна слева направо, справа налево
проходят ноги. На желтоватом фоне вечера они выделяются с плоской четкостью,
словно вырезанные из черного картона.
     Ошивенский некоторое время прибивает, затем судорожно роняет молоток.
     Ошивенский. Черт!.. Прямо по ногтю...
     Федор  Федорович. Что же  это  вы  так  неосторожно,  Виктор  Иванович.
Здорово, должно быть, больно?
     Ошивенский. Еще бы не больно... Ноготь, наверно, сойдет.
     Федор Федорович.  Давайте,  я  прибью.  А  написано  довольно  красиво,
правда? Нужно заметить, что я очень старался. Не буквы, а мечта.
     Ошивенский. В конце концов, эти цыгане только лишний расход. Публики не
прибавится. Не сегодня завтра мой кабачишко... как вы думаете, может быть, в
холодной воде подержать?
     Федор Федорович. Да, помогает. Ну  вот, готово! На  самом видном месте.
Довольно эффектно.
     Ошивенский. Не сегодня завтра  мой  кабачишко  лопнет.  И опять  изволь
рыскать по этому проклятому  Берлину,  искать,  придумывать что-то...  А мне
как-никак под семьдесят. И устал же я, ох как устал...
     Федор Федорович. Пожалуй, красивей будет,  если  так: белый  виноград с
апельсинами, а черный с бананами. Просто и аппетитно.
     Ошивенский. Который час?
     Федор  Федорович.  Девять.  Я   предложил  бы  сегодня  иначе   столики
расставить. Все равно, когда на будущей неделе начнут распевать ваши цыгане,
придется вон там место очистить.
     Ошивенский. Я начинаю думать, что  в затее кроется  ошибка. Мне  сперва
казалось, что эдакий ночной  кабак,  подвал вроде "Бродячей  Собаки",  будет
чем-то особенно  привлекательным. Вот то, что ноги мелькают по  тротуару,  и
известная --  как это говорится? -- ну, интимность, и так далее. Вы все-таки
не слишком тесно ставьте.
     Федор Федорович. Нет, по-моему, так выходит хорошо. А  вот эту скатерть
нужно переменить. Вино вчера пролили. Прямо -- географическая карта.
     Ошивенский. Именно. И стирка обходится тоже недешево,  весьма недешево.
Я вот и говорю: пожалуй, лучше было  соорудить не подвал, -- а просто  кафе,
ресторанчик, что-нибудь очень обыкновенное. Вы, Федор  Федорович, в  ус себе
не дуете.
     Федор Федорович. А зачем мне дуть? Только  сквозняки распускать.  Вы не
беспокойтесь,  Виктор Иванович, как-нибудь вылезем. Мне лично все равно, что
делать, а лакеем быть, по-моему, даже весело.  Я уже третий год  наслаждаюсь
самыми низкими профессиями, -- даром что капитан артиллерии.
     Ошивенский. Который час?
     Федор Федорович. Да я же вам уже  сказал: около  девяти.  Скоро  начнут
собираться. Вот эти ноги к нам.
     В  полосе  окна появились ноги, которые проходят сперва  слева направо,
останавливаются,  идут  назад,  останавливаются  опять,  затем  направляются
справа  налево.  Это ноги Кузнецова, но в силуэтном  виде, то  есть плоские,
черные, словно вырезанные из черного картона. Только их очертания напоминают
настоящие  его ноги, которые (в  серых  штанах  и  плотных желтых  башмаках)
появятся на сцене вместе с их обладателем через две-три реплики.
     Ошивенский. А в один прекрасный день и вовсе не соберутся. Знаете  что,
батюшка, спустите штору,  включите свет. Да... В один прекрасный день... Мне
рассказывал  мой коллега по кабацким делам, этот, как его... Майер:  все шло
хорошо,  ресторан  работал отлично, --  и  вдруг нате вам: никого...  Десять
часов, одиннадцать, полночь -- никого... Случайность, конечно.
     Федор  Федорович. Я говорил,  что эти  ноги к нам. Синее сукно на двери
запузырилось.
     Ошивенский. Но случайность удивительная. Так никто и не пришел.
     Раздвинув  сукно,  появляется Кузнецов  и  останавливается  на  верхней
ступеньке. Он в сером дорожном костюме, без шапки, желтый макинтош перекинут
через  руку. Это  человек  среднего  роста  с  бритым  невзрачным  лицом,  с
прищуренными  близорукими  глазами.  Волосы  темные,  слегка  поредевшие  на
висках, галстук в горошинку бантиком. С первого взгляда никак не определишь,
иностранец ли он или русский.
     Федор Федорович бодро). Гутенабенд. (Он включает свет,  спускает  синие
шторы. Проходящих ног уже не видно.)
     Ошивенский (низко и протяжно). Гутенабенд.
     Кузнецов (осторожно сходит  в подвал). Здравствуйте. Скверно, что прямо
от двери вниз -- ступени.
     Ошивенский. Виноват?
     Кузнецов. Коварная  штука, --  особенно, если  посетитель  уже нетрезв.
Загремит. Вы бы устроили как-нибудь иначе.
     Ошивенский.  Да,  знаете, ничего не  поделаешь,  -- подвал. А  если тут
помост приладить...
     Кузнецов. Мне сказали, что  у вас в официантах служит барон Таубендорф.
Я бы хотел его видеть.
     Ошивенский. Совершенно справедливо: он у меня уже две недели. Вы, может
быть,  присядете,  -- он должен прийти с минуты  на минуту. Федор Федорович,
который час?
     Кузнецов. Я не склонен ждать. Вы лучше скажите мне, где он живет.
     Федор Федорович. Барон приходит ровно  в девять. К открытию сезона, так
сказать. Он сию минутку будет здесь. Присядьте, пожалуйста. Извините, тут на
стуле коробочка... гвозди...
     Кузнецов (сел, коробка упала). Не заметил.
     Федор  Федорович.  Не  беспокойтесь... подберу... (Упал на  одно колено
перед Кузнецовым, подбирает рассыпанные гвозди.)
     Ошивенский. Некоторые  как раз  находят  известную прелесть  в том, что
спускаешься сюда по ступенькам.
     Кузнецов. Вся эта бутафория ни к чему.  Как у вас идет дело?  Вероятно,
плохо?
     Ошивенский. Да, знаете, так  себе... Русских мало, --  богатых то есть,
бедняков,  конечно, уйма.  А  у  немцев  свои  кабачки, свои привычки.  Так,
перебиваемся, каля-маля. Мне казалось сперва, что идея подвала...
     Кузнецов. Да, сейчас в нем пустовато. Сколько он вам стоит?
     Ошивенский. Дороговато. Прямо скажу -- дороговато. Мне сдают его. Ну --
знаете, как  сдают: если  б  там подвал мне нужен был под  склад, -- то одна
цена, а так -- другая. А к этому еще прибавьте...
     Кузнецов. Я у вас спрашиваю точную цифру.
     Ошивенский. Сто двадцать марок. И еще налог, -- да какой...
     Федор Федорович (он заглядывает под штору). А вот и барон!
     Кузнецов. Где?
     Федор Федорович. По ногам можно узнать. Удивительная вещь -- ноги.
     Ошивенский.  И  с вином не повезло. Мне  навязали  партию, --  будто по
случаю. Оказывается...
     Входит  Таубендорф. Он  в шляпе,  без пальто, худой,  с  подстриженными
усами, в  очень  потрепанном, но  еще изящном смокинге.  Он  остановился  па
первой ступени, потом стремительно сбегает вниз.
     Кузнецов (встал). Здорово, Коля!
     Таубендорф.  Фу  ты, как хорошо! Сколько зим,  сколько лет! Больше зим,
чем лет.
     Кузнецов.  Нет,   всего   только  восемь  месяцев.   Здравствуй,  душа,
здравствуй.
     Таубендорф. Постой же... Дай-ка  на тебя посмотреть... Виктор Иванович,
прошу жаловать: это мой большой друг.
     Ошивенский. Айда в погреб, Федор Федорович.
     Ошивенский и Федор Федорович уходят в дверь направо.
     Таубендорф (смеется). Мой  шеф глуховат. Но он --  золотой человек. Ну,
Алеша, скорей, -- пока мы одни, -- рассказывай!
     Кузнецов. Это неприятно: отчего ты волнуешься?
     Таубендорф. Ну, рассказывай же!.. Ты надолго приехал?
     Кузнецов. Погодя. Я только с вокзала и раньше всего хочу знать...
     Таубендорф. Нет,  это  удивительно! Ты черт знает что видел, что делал,
-- черт знает какая была опасность... и вот опять появляешься, -- и как ни в
чем не бывало!.. Тихоня...
     Кузнецов  (садится). Ты бы,  вероятно, хотел меня видеть  с опереточной
саблей, с  золотыми бранденбургами?  Не  в  этом деле. Где живет теперь  моя
жена?
     Таубендорф (стоит  перед  ним).  Гегельштрассе пятьдесят  три,  пансион
Браун.
     Кузнецов. А-ха. Я с вокзала катнул туда, где  она жила  в мой последний
приезд. Там не знали ее адреса. Здорова?
     Таубендорф. Да, вполне.
     Кузнецов. Я ей дважды писал. Раз из Москвы и раз из Саратова. Получила?
     Таубендорф. Так точно. Ей пересылала городская почта.
     Кузнецов. А как у нее с деньгами? Я тебе что-нибудь должен?
     Таубендорф.  Нет,  у  нее  хватило. Живет она очень  скромно.  Алеша, я
больше не могу, -- расскажи мне, как обстоит дело?
     Кузнецов.  Значит,  так:  адрес,  здоровье,  деньги...  Что  еще?   Да.
Любовника она не завела?
     Таубендорф. Конечно, нет.
     Кузнецов. Жаль.
     Таубендорф.  И вообще -- это возмутительный вопрос.  Она такая прелесть
-- твоя жена. Я никогда не пойму, как ты мог с ней разойтись...
     Кузнецов. Пошевели мозгами, мое счастье, -- и поймешь. Еще один вопрос:
почему у тебя глаза подкрашены?
     Таубендорф (смеется). Ах, это грим. Он очень туго сходит.
     Кузнецов. Да чем ты сегодня занимался?
     Таубендорф. Статистикой.
     Кузнецов. Не понимаю?
     Таубендорф. По  вечерам я здесь лакей,  -- а днем я статист на съемках.
Сейчас снимают дурацкую картину из русской жизни.
     Кузнецов. Теперь перейдем к  делу. Все обстоит отлично. Товарищ Громов,
которого я, кстати сказать, завтра  увижу в  полпредстве,  намекает  мне  на
повышение по службе,  -- что, конечно,  очень приятно. Но по-прежнему мало у
меня монеты. Необходимо  это поправить:  я должен здесь встретиться  с целым
рядом лиц. Теперь слушай: послезавтра  из Лондона  приезжает сюда Вернер. Ты
ему передашь вот это... и вот это... (Дает два письма.)
     Таубендорф. Алеша, а помнишь, что ты мне обещал последний раз?
     Кузнецов. Помню. Но этого пока не нужно.
     Таубендорф.  Но я  только пешка. Мое дело сводится к таким пустякам.  Я
ничего не знаю. Ты  мне ничего не хочешь рассказать. Я не желаю быть пешкой.
Я не желаю заниматься передаванием писем. Ты обещал мне, Алеша, что возьмешь
меня с собой в Россию...
     Кузнецов.  Дурак.  Значит,  ты это передашь Вернеру  и кроме  того  ему
скажешь...
     Ошивенский и Федор Федорович возвращаются с бутылками.
     Таубендорф. Алеша, они идут обратно.
     Кузнецов. ...что цены на гвозди устойчивы... Ты же будь у меня завтра в
восемь часов. Я остановился в гостинице "Элизиум".
     Таубендорф.  Завтра  что,  -- вторник? Да  --  у  меня  как раз  завтра
выходной вечер.
     Кузнецов. Отлично. Поговорим -- а потом поищем каких-нибудь дамочек.
     Ошивенский.  Барон,  вы  бы  тут  помогли.  Скоро  начнут   собираться.
(Кузнецову.) Можно вам предложить коньяку?
     Кузнецов. Благодарствуйте,  не  откажусь.  Как  отсюда пройти на  улицу
Гегеля?
     Ошивенский.  Близехонько: отсюда направо  -- и третий  поворот: это она
самая и есть.
     Федор Федорович (разливая коньяк). Гегельянская.
     Таубендорф.  Да  вы,  Виктор  Иванович,   знакомы   с  женой  господина
Кузнецова.
     Кузнецов. Позвольте представиться.
     Ошивенский.  Ошивенский.  (Пожатие рук.)  Ах!  Простите,  это  я  нынче
молотком тяпнул по пальцу.
     Кузнецов. Вы что -- левша?
     Ошивенский. Как же,  как же, знаком. На пасхе  познакомились. Моя жена,
Евгения Васильевна, с вашей супругой в большой дружбе.
     Таубендорф. Послушай, как ты угадал, что Виктор Иванович левша?
     Кузнецов. В какой руке держишь гвоздь? Умная головушка.
     Ошивенский. Вы, кажется, были в отъезде?
     Кузнецов. Да, был в отъезде.
     Ошивенский. В Варшаве, кажется? Ольга Павловна что-то говорила...
     Кузнецов. Побывал и в Варшаве. За ваше здоровье.
     Входит Марианна. Она в светло-сером платье-таер,  стриженая. По ногам и
губам можно в ней сразу признать русскую. Походка с развальцем.
     Таубендорф. Здравия желаю, Марианна Сергеевна.
     Марианна. Вы  ужасный  свинтус, барон!  Что это вы  меня  не подождали?
Мозер меня привез обратно на автомобиле, -- для вас было бы место.
     Таубендорф. Я, Марианночка, одурел от съемки, от юпитеров, от гвалта. И
проголод