щь
надеяться не  приходится, -- обиделась жаба. Я не трус, я  боюсь не за себя,
но я вовсе не хочу, чтобы первый попавшийся мерзавец всадил в меня пулю.

Вера.
     Я не понимаю, Алеша, одной маленькой вещи. Ведь я отлично помню, не так
давно  мы  как-то  все вместе обсуждали  вопрос:  что  будет, когда Барбашин
вернется.
     Любовь вышла.

Трощейкин.
     Предположим...

Вера.
     И вот тогда ты совершенно спокойно... Нет, ты не стой ко мне спиной.

Трощейкин.
     Если я смотрю в окно, то недаром.

Вера.
     Боишься, что он подкарауливает?

Трощейкин.
     Э, не сомневаюсь, что он где-то поблизости и ждет момента...

Вера.
     Ты тогда  спокойно все  предвидел и уверял, что  у  тебя нет злобы, что
будешь  когда-нибудь  пить  с  ним  брудершафт.  Одним  словом,  кротость  и
благородство.

Трощейкин.
     Не помню. Напротив: не было дня,  чтобы я не  мучился его возвращением.
Что ты полагаешь, я не подготовлял отъезда? Но как я мог предвидеть, что его
вдруг простят?  Как, скажи? Через  месяца два была бы моя  выставка... Кроме
того, я жду писем... Через год уехали бы... И уже навеки, конечно!
     Любовь возвращается.

Любовь.
     Ну вот. Мы сейчас завтракаем. Верочка, ты остаешься у нас, правда?

Вера.
     Нет, миленькая, я пойду. К маме  еще раз  загляну  и уж  пойду к  себе.
Знаешь, Вашечка из больницы приходит, надо его накормить. Я приду днем.

Любовь.
     Ну, как хочешь.

Вера.
     Между прочим, эта его ссора с мамой меня начинает раздражать. Обидеться
на  старую женщину  оттого,  что  она  посмела  сболтнуть,  что  он  кому-то
неправильно диагноз поставил. Ужасно глупо.

Любовь.
     Только приходи сразу после завтрака.

Трощейкин.
     Господа, это чистейшее безумие! Я тебе  повторяю в последний раз, Люба:
нужно отменить сегодняшний фестиваль. К черту!

Любовь (Вере).
     Какой он странный, правда? Вот, он будет так зудить еще час и нисколько
не устанет.

Трощейкин.
     Превосходно. Только я присутствовать не буду.

Любовь.
     Знаешь Верочка, я, пожалуй, выйду с тобой до угла: солнышко появилось.

Трощейкин.
     Ты выйдешь на улицу? Ты...

Вера.
     Пожалей мужа, Любинька. Успеешь погулять.

Трощейкин.
     Нет, милая моя... если ты... если ты это сделаешь...

Любовь.
     Хорошо, хорошо. Только не ори.

Вера.
     Ну вот, я  пошла. Тебе,  значит, нравятся  мои  перчатки?  Симпатичные,
правда? А ты, Алеша, успокойся... Возьми себя в руки... Никто твоей крови не
жаждет...

Трощейкин.
     Завидую,  голубушка,  твоему  спокойствию!  А  вот  когда  твою  сестру
ухлопают  наповал, тогда  вот ты  вспомнишь -- и попрыгаешь.  Я,  во  всяком
случае, завтра  уезжаю. А если  денег не  достану, то буду знать,  что хотят
моей гибели. О, если я  был бы ростовщик, бакалейщик,  как  бы меня берегли!
Ничего, ничего! Когда-нибудь  мои  картины  заставят людей почесать затылки,
только я этого не увижу. Какая подлость! Убийца  по ночам бродит под окнами,
а  жирный адвокат советует  дать  утрястись.  Кто  это  будет  утряхиваться,
собственно  говоря?  Это  мне-то в  гробу  трястись  по  булыжникам?  Нет-с,
извините! Я еще постою за себя!

Вера.
     До свиданья, Любинька. Значит, я скоро приду. Я  уверена, что все будет
хорошо, правда? Но, пожалуй, все-таки лучше сиди дома сегодня.

Трощейкин (у окна).
     Люба! Скорей сюда -- он.

Вера.
     Ах, я тоже хочу посмотреть.

Трощейкин.
     Там!

Любовь.
     Где? Я ничего не вижу.

Трощейкин.
     Там! У киоска. Там, там, там. Стоит. Ну, видишь?

Любовь.
     Какой? У края панели? С газетой?

Трощейкин.
     Да, да, да!
     Входит Антонина Павловна.

Антонина Павловна.
     Дети мои, Марфа уже подает.

Трощейкин.
     Теперь видишь? Что, кто был прав? Не высовывайся! С ума сошла!..

        Занавес

        Действие второе

     Гостиная, она же  столовая.  Любовь, Антонина  Павловна.  Стол,  буфет.
Марфа убирает со стола остатки завтрака и скатерть.

Марфа.
     А в котором часу он придет-то, Любовь Ивановна?

Любовь.
     Вовсе не придет. Можете отложить попечение.

Марфа.
     Какое печение?

Любовь.
     Ничего. Вышитую скатерть, пожалуйста.

Марфа.
     Напугал меня Алексей Максимович. В очках, говорит, будет.

Любовь.
     Очки? Что вы такое выдумываете?

Марфа.
     Да мне все одно. Я его сроду не видала.

Антонина Павловна.
     Вот. Нечего сказать -- хорошо он ее натаскал!..

Любовь.
     Я никогда  и не сомневалась,  что Алеша собьет  ее  с  толка. Когда  он
пускается  описывать  наружность человека,  то начинается  квазифантазия или
тенденция. (Марфе.) Из кондитерской все прислали?

Марфа.
     Что было заказано, то и прислали. Бледный, говорит, ворот поднят, а где
это я узнаю бледного от румяного, раз -- ворот да черные очки? (Уходит.)

Любовь.
     Глупая бытовая старуха.


Антонина Павловна.
     Ты, Любушка, все-таки попроси Ревшина последить за ней, а то она вообще
от страху никого не впустит.

Любовь.
     Главное, она врет. Превосходно может разобраться, если захочет. От этих
сумасшедших разговоров я и сама начинаю верить, что он вдруг явится.

Антонина Павловна.
     Бедный   Алеша!  Вот  кого  жалко...  Ее   напугал,  на  меня  накричал
почему-то... Что я такого сказала за завтраком?

Любовь.
     Ну, это понятно, что он расстроен.
     Маленькая пауза.
     У  него  даже начинаются галлюцинации...  Принять какого-то  низенького
блондина, спокойно  покупающего газету, за...  Какая  чушь! Но ведь  его  не
разубедишь. Решил, что Барбашин ходит под нашими окнами, значит, это так.

Антонина Павловна.
     Смешно,  о чем  я сейчас подумала: ведь из всего  этого  могла бы выйти
преизрядная пьеса.

Любовь.
     Дорогая моя  мамочка! Ты чудная, сырая женщина. Я  так рада, что судьба
дала мне литературную мать. Другая бы выла и причитала на  твоем месте, а ты
творишь.

Антонина Павловна.
     Нет, правда.  Можно  было бы перенести на сцену, почти не меняя, только
сгущая  немножко. Первый  акт:  вот такое  утро, как  нынче  было... Правда,
вместо Ревшина  я бы  взяла другого  вестника,  менее трафаретного.  Явился,
скажем,  забавный  полицейский  чиновник  с  красным  носом  или  адвокат  с
еврейским акцентом. Или,  наконец,  какая-нибудь  роковая красавица, которую
Барбашин  когда-то бросил. Все  это можно  без труда  подвзбить.  А  дальше,
значит, развивается.

Любовь.
     Одним словом: господа, к нам в город  приехал ревизор.  Я вижу,  что ты
всю  эту  историю воспринимаешь  как  добавочный  сюрприз  по случаю  твоего
рождения. Молодец,  мамочка!  А  как,  по-твоему, развивается  дальше? Будет
стрельба?

Антонина Павловна.
     Ну,  это еще надобно подумать. Может быть,  он сам покончит  с  собой у
твоих ног.

Любовь.
     А мне очень  хотелось бы знать окончание. Леонид Викторович  говорил  о
пьесах, что если  в первом действии висит на стене ружье, то в последнем оно
должно дать осечку.

Антонина Павловна.
     Ты  только,  пожалуйста,  никаких глупостей не делай. Подумай, Любушка,
ведь  это -- счастье,  что ты за  него не вышла. А как  ты злилась  на меня,
когда я еще в самом начале старалась тебя урезонить!

Любовь.
     Мамочка, сочиняй  лучше  пьесу. А  мои воспоминания с твоими никогда не
уживаются, так  что не  стоит и  сводить.  Да, ты  хотела нам  почитать свою
сказку.

Антонина Павловна.
     Прочту,  когда соберутся гости.  Ты уж  потерпи. Я  ее  перед завтраком
пополнила и отшлифовала.
     Маленькая пауза.
     Не понимаю,  отчего мне  от Миши не было письмеца. Странно. Не болен ли
он...

Любовь.
     Глупости. Забыл, а в последнюю минуту помчится галопом на телеграф.
     Входит Ревшин, чуть ли не в визитке.

Ревшин.
     Еще раз здравствуйте. Как настроеньице?

Любовь.
     О, великолепное. Что вы, на похороны собрались?

Ревшин.
     Это  почему?   Черный   костюм?  Как  же  иначе:   семейное  торжество,
пятидесятилетие  дорогой   писательницы.  Вы,  кажется,  любите  хризантемы,
Антонина Павловна... Цветок самый писательский.

Антонина Павловна.
     Прелесть! Спасибо, голубчик. Любушка, вон там ваза.

Ревшин.
     А знаете, почему цветок писательский?  Потому  что у хризантемы  всегда
есть темы.

Любовь.
     Душа общества...

Ревшин.
     А где Алексей Максимович?

Антонина Павловна.
     Ах,  у  бедняжки  сеанс.  Рисует   сынка  ювелира.  Что,   есть  у  вас
какие-нибудь вести? Беглого больше не встречали?

Любовь.
     Так я и знала: теперь пойдет слух, что он сбежал с каторги.

Ревшин.
     Особых  вестей не имеется.  А  как вы  расцениваете положение, Антонина
Павловна?

Антонина Павловна.
     Оптимистически. Кстати, я убеждена, что, если  бы мне дали пять минут с
ним поговорить, все бы сразу прояснилось.

Любовь.
     Нет, эта ваза не годится. Коротка.

Антонина Павловна.
     Он  зверь, а я со  зверьми умею  разговаривать.  Моего  покойного  мужа
однажды хотел обидеть  действием пациент, -- что будто, значит,  его жену не
спасли вовремя. Я его живо угомонила. Давай-ка эти цветочки сюда. Я  сама их
устрою -- у меня там ваз сколько угодно. Моментально присмирел.

Любовь.
     Мамочка, этого никогда не было.

Антонина Павловна.
     Ну,  конечно: если у меня есть что-нибудь занимательное  рассказать, то
это только мой вымысел. (Уходит с цветами.)

Ревшин.
     Что ж -- судьба всех авторов!

Любовь.
     Наверное, ничего нет? Или все-таки позанялись любительским сыском?

Ревшин.
     Ну что ты опять на  меня  ополчаешься... Ты же... вы же...  знаете, что
я...

Любовь.
     Я знаю,  что вы  обожаете развлекаться чужими  делами.  Шерлок Холмс из
Барнаула.

Ревшин.
     Да нет, право же...

Любовь.
     Вот поклянитесь мне, что вы его больше не видели.
     Страшный звон. Вбегает Трощейкин.

Трощейкин.
     Зеркало разбито! Гнусный мальчишка разбил мячом зеркало!

Любовь.
     Где? Какое?

Трощейкин.
     Да в передней. Поди-поди-поди. Полюбуйся!

Любовь.
     Я  тебя  предупреждала, что после  сеанса он должен сразу  отправляться
домой, а не шпарить в футбол. Конечно, он сходит  с ума, когда пять мячей...
(Быстро уходит.)

Трощейкин.
     Говорят, отвратительная  примета. Я в приметы не верю, но почему-то они
у меня в жизни всегда сбывались. Как неприятно... Ну, рассказывайте.

Ревшин.
     Да  кое-что есть. Только убедительно прошу -- ни слова вашей женке. Это
ее только взбудоражит, особенно ввиду того, что она к этой истории относится
как к своему частному делу.

Трощейкин.
     Хорошо-хорошо... Вываливайте.

Ревшин.
     Итак, как только мы с вами расстались, я отправился на его улицу и стал
на дежурство.

Трощейкин.
     Вы его видели? Говорили с ним?

Ревшин.
     Погодите, я по порядку.

Трощейкин.
     К черту порядок!

Ревшин.
     Замечание по  меньшей  мере анархическое, но все-таки потерпите. Вы уже
сегодня испортили отношения с Вишневским вашей склонностью к быстрым словам.

Трощейкин.
     Ну, это начхать. Я иначе устроюсь.

Ревшин.
     Было, как  вы знаете, около десяти. Ровно в половине одиннадцатого туда
вошел Аршинский, -- вы знаете, о ком я говорю?

Трощейкин.
     То-то я его видел на бульваре, очевидно, как раз туда шел.

Ревшин.
     Я решил ждать, несмотря  на  дождик.  Проходит  четверть часа, полчаса,
сорок минут. Ну, говорю, он, вероятно, до ночи не выйдет.

Трощейкин.
     Кому?

Ревшин.
     Что -- кому?

Трощейкин.
     Кому вы это сказали?

Ревшин.
     Да тут из лавки очень толковый  приказчик и еще  одна дама из соседнего
дома с  нами стояли. Ну, еще  кое-кто  -- не помню. Это совершенно не важно.
Словом,  говорили,  что  он уже  утром  выходил  за  папиросами,  а  сейчас,
наверное, пойдет завтракать. Тут погода несколько улучшилась...

Трощейкин.
     Умоляю вас -- без описаний природы. Вы его видели или нет?

Ревшин.
     Видел. Без двадцати двенадцать он вышел вместе с Аршинским.

Трощейкин.
     Ага!

Ревшин.
     В светло-сером костюме. Выбрит, как  бог, а выражение на лице  ужасное:
черные  глаза  горят,  на  губах  усмешка,  брови  нахмурены.  На   углу  он
распрощался с Аршинским и вошел  в ресторан. Я так, незаметно, профланировал
мимо и сквозь витрину  вижу: сидит за столиком у  окна и что-то записывает в
книжечку. Тут ему подали закуску, он ею занялся, -- ну а я почувствовал, что
тоже смертный, и решил пойти домой позавтракать.

Трощейкин.
     Значит, он был угрюм?

Ревшин.
     Адски угрюм.

Трощейкин.
     Ну, кабы я был законодателем, я бы за выражение лица тащил бы всякого в
участок -- сразу. Это все?

Ревшин.
     Терпение.   Не  успел  я  отойти  на  пять  шагов,  как  меня  догоняет
ресторанный лакей с запиской. От него. Вот она. Видите, сложено и сверху его
почерком:  "Господину  Ревшину,  в  руки".  Попробуйте угадать,  что  в  ней
сказано?

Трощейкин.
     Давайте скорей, некогда гадать.

Ревшин.
     А все-таки.

Трощейкин.
     Давайте, вам говорят.

Ревшин.
     Вы бы, впрочем, все равно не угадали. Нате.

Трощейкин.
     Не понимаю... Тут ничего не написано... Пустая бумажка.

Ревшин.
     Вот  это-то  и жутко. Такая белизна  страшнее всяких угроз. Меня  прямо
ослепило.

Трощейкин.
     А он  талантлив,  этот гнус. Во всяком  случае, нужно сохранить.  Может
пригодиться как вещественное доказательство.  Нет,  я больше не могу жить...
Который час?

Ревшин.
     Двадцать пять минут четвертого.

Трощейкин.
     Через полчаса придет мерзейшая Вагабундова: представляете себе, как мне
весело  сегодня  писать  портреты?  И  это ожидание...  Вечером  мне  должны
позвонить... Если  денег не  будет, то придется вас  послать  за  горячечной
рубашкой для меня. Каково  положение!  Я кругом  в  авансе, а  в  доме  шиш.
Неужели вы ничего не можете придумать?

Ревшин.
     Да что  ж,  пожалуй... Видите ли,  у меня  лично свободных денег сейчас
нет, но в крайнем случае я достану вам на билет, -- недалеко, конечно, -- и,
скажем, на две недели жизни там, с условием, однако,  что Любовь Ивановну вы
отпустите к моей сестре в деревню. А дальше будет видно.

Трощейкин.
     Ну, извините:  я  без нее не  могу. Вы это  отлично знаете. Я  ведь как
малый ребенок. Ничего не умею, все путаю.

Ревшин.
     Что ж,  придется  вам все путать. Ей будет там  отлично, сестра у  меня
первый  сорт, я  сам буду наезжать. Имейте в  виду, Алексей  Максимович, что
когда мишень разделена на две части и эти части в разных местах, то стрелять
не во что.

Трощейкин.
     Да   я  ничего  не  говорю...   Это  вообще  разумно...  Но  ведь  Люба
заартачится.

Ревшин.
     Как-нибудь можно уговорить. Вы  только подайте так,  что,  дескать, это
ваша мысль, а не моя. Так будет  приличней.  Мы  с  вами сейчас  говорим как
джентльмен с джентльменом, и, смею думать, вы отлично понимаете положение.

Трощейкин.
     Ну, посмотрим. А как вы  считаете, сэр,  -- если действительно я завтра
отправлюсь, может  быть,  мне загримироваться? У меня как  раз  остались  от
нашего театра борода и парик. А?

Ревшин.
     Почему же? Можно. Только смотрите, не испугайте пассажиров.

Трощейкин.
     Да,  это все как  будто...  Но, с другой стороны, я  думаю, что если он
обещал, то он мне достанет. Что?

Ревшин.
     Алексей Максимович, я не в курсе ваших кредитных возможностей.
     Входят Любовь и Вера.

Вера (Ревшину).
     Здравствуйте, конфидант.

Трощейкин.
     Вот, послушай, Люба, что он рассказывает. (Лезет в карман за запиской.)

Ревшин.
     Дорогой  мой,  вы  согласились  этого рискованного  анекдота  дамам  не
сообщать.

Любовь.
     Нет, сообщите немедленно.

Трощейкин.
     Ах, отстаньте вы все от меня! (Уходит.)

Любовь (Ревшину).
     Хороши!

Ревшин.
     Клянусь, Любовь Ивановна...

Любовь.
     Вот о чем я вас попрошу.  Там,  в передней, бог знает какой разгром. Я,
например,  палец порезала.  Пойдите-ка -- нужно  перенести из спальни другое
зеркало. Марфа не может.

Ревшин.
     С удовольствием.

Любовь.
     И  вообще  вы  будете  следить,  чтоб  она  не  шуганула  какого-нибудь
невинного гостя, приняв его за вашего сегодняшнего собеседника.

Ревшин.
     Любовь Ивановна, я с ним не беседовал -- вот вам крест.

Любовь.
     И заодно скажите ей, чтоб  она пришла  мне помочь накрыть к чаю. Сейчас
начнут собираться.

Вера.
     Любочка, позволь мне накрыть, я это обожаю.

Ревшин.
     Увидите, буду как цербер. (Уходит.)

Любовь.
     Всякий  раз, когда  ожидаю  гостей, я почему-то думаю  о том, что жизнь
свою я  профукала. Нет, лучше маленькие... Так что ж ты  говоришь? Значит, у
него все та же экономка?

Вера.
     Да, все та же. Эти?

Любовь.
     Хотя бы. А откуда Лиза ее знает?

Вера.
     Она как-то рекомендовала Лизу  Станиславским, а я ее от них получила. Я
как сегодня пришла от  тебя, застала ее за оживленной  беседой с  дворником.
Барбашин да Барбашин  -- сплошное  бормотание.  Словом, оказывается, что  он
приехал без предупреждения, вчера  около семи вечера, но  все  было в полном
порядке, так как экономка там все время жила.

Любовь.
     Да, я хорошо помню эту квартиру.

Вера.
     Нынче  ночью он  выходил куда-то, а потом  чуть ли не с утра  писал  на
машинке письма.

Любовь.
     Ах, Вера, как это все, в  общем, плоско. Почему я должна интересоваться
сплетнями двух старых баб.

Вера.
     А все-таки интересно, сознайся! И немножко страшно.

Любовь.
     Да -- и немножко страшно...
     Входят Марфа с тортом и Антонина Павловна с фруктами.

Вера.
     Вдруг он правда  замышляет что-нибудь зловещее? Да,  вот еще:  будто бы
очень отощал в тюрьме и первым делом  заказал котлет  и бутылку шампанского.
Вообще  Лиза  тебя  очень жалела... Сколько будет  человек приблизительно? Я
правильно сосчитала?

Любовь.
     Писатель...  Тетя  Женя, дядя Поль...  Старушка Николадзе...  Мешаев...
Ревшин...  Мы  четверо...  кажется,  все. На всякий случай, еще  один  бокал
поставим.

Вера.
     Для кого это? Или?..

Антонина Павловна.
     Мешаев говорил, что, может быть, будет его брат. А знаешь, Любуша...

Любовь.
     Что?

Антонина Павловна.
     Нет, ничего, я думала, что это из старых вилочек.
     Входит Трощейкин.

Трощейкин.
     Ну  вот,  слава  богу. Люди начинают  просыпаться. Люба, сейчас  звонил
Куприков  и  умолял  нас  не выходить  на улицу.  Он  сейчас  у меня  будет.
Очевидно, есть что-то новое. Не хотел по телефону.

Любовь.
     Очень жаль,  что придет. Я совершенно не выношу  твоих коллег.  Видишь,
Вера, бокал пригодится. Ставь-ка еще лишний.

Трощейкин.
     Да, кажется, люди  начинают понимать, в каком  мы  находимся положении.
Ну, я, знаешь, подкреплюсь.

Любовь.
     Оставь торт, не будь хамом. Подожди, пока соберутся гости, тогда будешь
под шумок нажираться.

Трощейкин.
     Когда придут гости, то я буду у себя. Это уж извините. Хорошо, я возьму
просто конфету.

Вера.
     Алеша, не  порти. Я так чудно устроила. Слушай, я тебя сейчас шлепну по
пальцам.

Антонина Павловна.
     Вот тебе кусочек кекса.
     Звонок.

Трощейкин.
     А, это  старуха Вагабундова.  Попробую сегодня  дописать. У  меня  руки
трясутся,  не могу  держать кисть,  а  все-таки  допишу ее, черт бы ее взял!
Церемониться особенно не буду.

Вера.
     Это у тебя от жадности руки трясутся.
     Входит Ревшин.

Ревшин.
     Господа, там пришла какая-то особа: судя по некоторым признакам, она не
входит в сегодняшнюю программу. Какая-то Элеонора Шнап. Принимать?

Трощейкин.
     Что это такое, Антонина Павловна? Кого вы зазываете? В шею!

Антонина Павловна.
     Я ее не приглашала. Шнап? Шнап? Ах, Любушка... Это ведь, кажется,  твоя
бывшая акушерка?

Любовь.
     Да. Страшная женщина. Не надо ее.

Антонина Павловна.
     Раз она пришла меня поздравить, то нельзя гнать. Не мило.

Любовь.
     Ка