или я уйду.

Барбошин.
     Ну а телеграмму можно передать?

Трощейкин.
     Телеграмму? Откуда? Давайте скорее.

Барбошин.
     Я только что  интерцептировал  ее носителя,  у самого вашего  подъезда.
Боже мой, боже мой, куда я ее засунул? А! Есть.

Трощейкин (хватает и разворачивает).
     "Мысленно  присутствую  обнимаю  поздрав...".  Вздор  какой.  Могли  не
стараться. (Антонине Павловне.) Это вам.

Антонина Павловна.
     Видишь, Любочка, ты была права. Вспомнил Миша!

Мешаев Второй.
     Становится поздно! Пора на боковую. Еще раз прошу прощения.

Антонина Павловна.
     А то переночевали бы...

Трощейкин.
     Во-во. Здесь и ляжете.

Мешаев Второй.
     Я, собственно...

Барбошин (Мешаеву).
     По некоторым внешним  приметам, доступным  лишь опытному глазу, я  могу
сказать, что вы  служили  во флоте, бездетны, были недавно у врача  и любите
музыку.

Мешаев Второй.
     Все это совершенно не соответствует действительности.

Барбошин.
     Кроме того, вы левша.

Мешаев Второй.
     Неправда.

Барбошин.
     Ну, это вы скажете судебному следователю. Он живо разберет!

Любовь (Мешаеву).
     Вы не думайте, что это у нас приют  для умалишенных.  Просто  нынче был
такой день, и теперь такая ночь...

Мешаев Второй.
     Да я ничего...

Антонина Павловна (Барбошину).
     А  в вашей профессии есть много привлекательного для беллетриста.  Меня
очень интересует, как вы относитесь к детективному роману как таковому.

Барбошин.
     Есть вопросы, на которые я отвечать не обязан.

Мешаев Второй (Любови).
     Знаете,  странно:  вот  --  попытка   этого  господина,   да  еще  одна
замечательная встреча, которая у меня только что была,  напомнили мне, что я
в свое время от нечего делать занимался хиромантией, так, по-любительски, но
иногда весьма удачно.

Любовь.
     Умеете по руке?..

Трощейкин.
     О, если  бы вы могли предсказать, что с нами будет! Вот мы здесь сидим,
балагурим, пир  во  время  чумы, а у меня такое  чувство, что можем в  любую
минуту взлететь  на воздух. (Барбошину.) Ради Христа, кончайте  ваш дурацкий
чай!

Барбошин.
     Он не дурацкий.

Антонина Павловна.
     Я  читала  недавно  книгу  одного  индуса.  Он  приводит  поразительные
примеры...

Трощейкин.
     К сожалению, я неспособен  долго жить  в  атмосфере поразительного.  Я,
вероятно, поседею за эту ночь.

Мешаев Второй.
     Вот как?

Любовь.
     Можете мне погадать?

Мешаев Второй.
     Извольте. Только я давно этим не занимался. А ручка у вас холодная.

Трощейкин.
     Предскажите ей дорогу, умоляю вас.

Мешаев Второй.
     Любопытные линии. Линия  жизни, например... Собственно, вы  должны были
умереть давным-давно. Вам сколько? Двадцать два, двадцать три?
     Барбошин принимается  медленно и  несколько  недоверчиво  рассматривать
свою ладонь.

Любовь.
     Двадцать пять. Случайно выжила.

Мешаев Второй.
     Рассудок у вас послушен сердцу, но  сердце у  вас  рассудочное. Ну, что
вам еще сказать? Вы чувствуете природу, но к искусству довольно равнодушны.

Трощейкин.
     Дельно!

Мешаев Второй.
     Умрете... вы не боитесь узнать, как умрете?

Любовь.
     Нисколько. Скажите.

Мешаев Второй.
     Тут, впрочем, есть некоторое раздвоение,  которое меня  смущает... Нет,
не берусь дать точный ответ.

Барбошин (протягивает ладонь).
     Прошу.

Любовь.
     Ну,  вы  не  много  мне  сказали.  Я  думала, что  вы  предскажете  мне
что-нибудь  необыкновенное,  потрясающее... например,  что  в  жизни у  меня
сейчас обрыв, что меня ждет удивительное, страшное, волшебное счастье...

Трощейкин.
     Тише! Мне кажется, кто-то позвонил... А?

Барбошин (сует Мешаеву руку).
     Прошу.

Антонина Павловна.
     Нет, тебе почудилось. Бедный Алеша, бедный мой... Успокойся, милый.

Мешаев Второй (машинально беря ладонь Барбошина).
     Вы   от  меня  требуете   слишком   многого,   сударыня.  Рука   иногда
недоговаривает. Но есть, конечно, ладони болтливые, откровенные. Лет  десять
тому назад я предсказал одному человеку всякие катастрофы,  а  сегодня,  вот
только что,  выходя из поезда,  вдруг вижу  его  на перроне вокзала.  Вот  и
обнаружилось,  что  он  несколько  лет  просидел  в  тюрьме  из-за  какой-то
романтической драки  и  теперь уезжает  за границу навсегда.  Некто Барбашин
Леонид Викторович. Странно  было  его  встретить  и тотчас  опять проводить.
(Наклоняется над рукой Барбошина,  который тоже сидит с  опущенной головой.)
Просил кланяться общим знакомым, но вы его, вероятно, не знаете...

        Занавес

             1938


Изобретение Вальса

        Предисловие (к американскому изданию "Изобретение Вальса")

     Первоначально  написанная по-русски в местечке Кап д'Антиб (французская
Ривьера)  в   сентябре  1938  г.,  эта  пьеса  под  двусмысленным  названием
"Изобретение  Вальса"  -- которое означает не только "изобретение, сделанное
Вальсом", но также "изобретение вальса" -- появилась в ноябре того же года в
"Русских  записках",  эмигрантском журнале,  выходившем  в  Париже.  Русская
труппа предполагала поставить ее там в  следующем сезоне, и под руководством
талантливого Анненкова  начались  было  репетиции,  прервавшиеся  с  началом
второй мировой войны.
     Читатели этого несколько запоздалого  перевода должны  иметь в виду две
вещи: во-первых, телетаназия1 в  30-х  годах была значительно  менее  модной
темой,  чем  ныне, так  что  некоторые  места  (в  которых  мы с сыном особо
тщательно старались не сбить старомодные складки былого воображения)  звучат
пророчески,  даже  дважды  пророчески,  предугадывая  не  только  позднейшую
атомистику, но и  еще более поздние пародии на эту тему -- что можно считать
прямо-таки  мрачным рекордом. Во-вторых, для того чтобы избавить современных
читателей от неоправданных  домыслов, я хотел бы  самым решительным  образом
указать,  что в моей пьесе не только нет  никакого политического  "послания"
(если заимствовать это пошлое слово из жаргона шарлатанской реформы), но что
нынешняя публикация  английского варианта не содержит  конкретного посыла. Я
не стал бы пытаться сегодня  изобрести моего  беднягу Вальса в опасении, что
часть  меня,   даже  мою  тень,  даже   часть  моей  тени  могли  бы  счесть
присоединившимися  к   тем  "мирным"   демонстрациям,  руководимым   старыми
прохвостами или молодыми дурнями, единственная цель которых -- дать душевное
спокойствие безжалостным махинаторам из Томска  или Атомска. Трудно,  думаю,
относиться  с  большей гадливостью,  чем я,  к кровопролитию, но еще труднее
превзойти мое отвращение  к самой природе тоталитарных государств, где резня
есть лишь деталь администрирования.
     Главные изменения основаны на моих намерениях четвертьвековой давности,
возникших летом  1939  г,  (в Сейтенексе, Верхняя  Вавойя,  и Фрежюсе, Вар),
когда в  промежутках  между  ловлей бабочек и приманкой мотыльков  я готовил
свою вещь к постановке.  Сюда же относятся купюры  в написанных белым стихом
речах  Вальса,  новые  подробности,   касающиеся   смерти  Перро,   усиление
женственности в характере Сна и разговор  с Анабеллой  во  втором акте. Были
изменены и имена.  Я выбрал Waltz потому, что  это выглядит космополитичней,
нежели  Valse (впрочем, и так  и иначе  каламбур почти весь увядает). Вместо
Trance  (транс) было  поначалу  Сон,  но из-за  этого в  английском варианте
возникла  бы путаница между  son и  sun  в  английской  транскрипции.  Имена
двенадцати генералов (включая трех кукол) были Берг, Брег, Бриг, Бруг, Бург,
Герб, Граб,  Гриб, Горб, Гроб и Груб, содержавшие  непереводимые ассоциации.
Теперь  они  все оканчиваются на  фонетически  более весомое ump и порождают
аналогичный английский ряд смысловых намеков.
     В других отношениях переводчики были верны мне в той степени, в которой
я  мог  бы  пожелать им  быть  верными любому другому  драматургу. Некоторая
формальность  выражений,  легко соскальзывающих  в ритм  нейтральной  прозы,
столь   типичная   для  литературного   русского   языка   (и   так   близко
воспроизводимая  нами чопорным  английским  языком),  служит  здесь  отчасти
структурным  приемом,  цель  которого --  создать  как  можно  более  острый
контраст между  фразами,  лишенными человечности,  и щемящим  хаосом,  среди
которого они бродят.
     Если  с  самого начала  действие  пьесы  абсурдно,  то потому, что этим
безумный Вальс -- до того, как  пьеса началась  -- воображает  себе ее  ход,
пока он ждет  в приемной,  в кресле викинговского  стиля  -- воображает себе
беседу, устроенную по протекции Гампа и баснословные ее последствия; беседу,
которой  он   в  действительности  удостаивается  лишь  в   последней  сцене
последнего акта. Пока в приемной расстилаются его мечты, прерываемые паузами
забвения между приступами его фантазии, время от времени возникает внезапное
истончение текстуры, стертые  пятна  на яркой ткани, позволяющие рассмотреть
сквозь  них иной  мир. Что делает  его  столь  трагической  фигурой? Что так
ужасно расстраивает  его, когда  видит он на столе  игрушку? Нахлынуло ли на
него его детство?  Какая-то  горестная  полоса  его детства? Быть может,  не
собственного  детства,  но детства  потерянного им  ребенка?  Какие  горести
помимо  банальной  бедности претерпел он? Что это за мрачные и  таинственные
воспоминания, связанные с Сибирью, так странно вызываемые в нем панихидой по
каторжнику, спетой шлюхой? Кто я такой, чтобы задавать эти вопросы?
     После  ужасных  ущемлений,  которые претерпели фрейдисты от других моих
книг,  я  уверен,  что  они  воздержатся  от  того,  чтобы  навязать  Вальсу
сублимацию,   чувство   власти,  вызываемое   нажатием  кнопок,  таким,  как
управление лифтом, вверх (эрекция!)  и вниз  (самоубийство  как  возмездие).
Также не могу  я сделать ничего,  чтобы потрафить критикам,  принадлежащим к
доброй  старой  школе  "проецированной  биографии",  изучающей  произведение
автора,  которое  они не  понимают, сквозь призму  его жизни, которой они не
знают.  Я никогда  не  жаждал политического всемогущества, и  дочка Гампа на
пять лет старше Лолиты.
     Соберись кто-либо поставить  "Изобретение  Вальса"  и сыграть  в нем, я
надеюсь,  что при  виде  огней  рампы и оркестровой  ямы не позабудутся  его
поэзия  и  пафос на  подкладке яркого  безумия  мечты.  В противопоставление
черной яме реальности сцена должна быть столь же яркой и правдоподобной, как
голландская картина. Попрошу без проклятых пожарных лестниц, мусорных баков,
конструктивистских платформ  с  актерами  в комбинезонах, стоящих  на разных
уровнях. Хочу того же,  чего хотел и Вальс, -- подлинных ковров, хрустальных
дверных ручек и тех резных кресел, обитых позолоченной кожей, которые он так
любил  (он не упоминает их,  но  я знаю).  А  мундиры  одиннадцати генералов
должны быть красивы, должны гореть, как рождественские елки.

        Монтре

             8 декабря 1965

     1 Телетаназия -- умерщвление на расстоянии.

        Действие первое

     Кабинет военного министра. В окне вид на конусообразную гору. На сцене,
в странных позах, военный министр и его личный секретарь.
     Полковник. Закиньте голову еще немножко. Да  погодите -- не моргайте...
Сейчас... Нет, так ничего не вижу. Еще закиньте...
     Министр. Я объясняю вам, что --  под верхним  веком,  под верхним, а вы
почему-то лезете под нижнее.
     Полковник. Все осмотрим. Погодите...
     Министр. Гораздо левее... Совсем в углу... Невыносимая боль! Неужели вы
не умеете вывернуть веко?
     Полковник. Дайте-ка ваш платок. Мы это сейчас...
     Министр. Простые  бабы в поле  умеют  так  лизнуть  кончиком языка, что
снимают сразу.
     Полковник.  Увы, я горожанин. Нет, по-моему  -- все чисто. Должно быть,
давно выскочило, только пунктик еще чувствителен.
     Министр. А я вам говорю, что колет невыносимо.
     Полковник. Посмотрю еще раз, но мне кажется, что вам кажется.
     Министр. Удивительно, какие у вас неприятные руки...
     Полковник. Ну, хотите -- попробую языком?
     Министр. Нет, -- гадко. Не мучьте меня.
     Полковник. Знаете что?  Садитесь иначе, так света будет  больше.  Да не
трите, не трите, никогда не нужно тереть.
     Министр. Э, стойте... Как будто действительно... Да! Полегчало.
     Полковник. Ну и слава богу.
     Министр. Вышло. Такое облегчение...  Блаженство. Так  о чем мы  с  вами
говорили?
     Полковник. Вас беспокоили действия...
     Министр.   Да.   Меня    беспокоили   и   беспокоят    действия   наших
недобросовестных соседей. Государство,  вы скажете,  небольшое,  но ух какое
сплоченное,  сплошь  стальное,   стальной  еж...  Эти  прохвосты   неизменно
подчеркивают, что находятся в самых амикальных с нами отношениях, а на самом
деле только и делают, что шлют к нам шпионов и провокаторов. Отвратительно!
     Полковник. Не трогайте  больше,  если вышло. А дома сделайте  примочку.
Возьмите борной или, еще лучше, чаю...
     Министр. Нет,  ничего,  прошло. Все  это, разумеется, кончится громовым
скандалом, об  этом другие министры не  думают,  а я буду вынужден  подать в
отставку,
     Полковник. Не мне вам говорить, что вы незаменимы.
     Министр. Вместо медовых пряников лести вы бы лучше кормили меня простым
хлебом добрых  советов. О, скоро  одиннадцать. Кажется,  никаких  дел больше
нет...
     Полковник. Позвольте напомнить вам,  что в одиннадцать у вас  назначено
свидание.
     Министр. Не помню. Ерунда. Оставьте, пожалуйста, эти бумаги...
     Полковник. Еще раз позвольте напомнить вам, что в одиннадцать  явится к
вам по рекомендации генерала Берга...
     Министр. Генерал Берг старая шляпа.
     Полковник.  Вот его  записка  к вам, на которую  вы  изволили  ответить
согласием. Генерал Берг...
     Министр. Генерал Берг старый кретин.
     Полковник.  Генерал  Берг  посылает  к  вам  изобретателя...  желающего
сделать важное сообщение... Его зовут: Сальватор Вальс.
     Министр. Как?
     Полковник. Некто Сальватор Вальс.
     Министр. Однако!  Под такую фамилию хоть  танцуй. Ладно.  Предлагаю вам
его принять вместо меня.
     Полковник. Ни к чему. Я знаю этих господ, изобретающих винтик, которого
не хватает у них в голове... Он  не успокоится, пока  не доберется до вас --
через все канцелярские трупы.
     Министр. Ну, вы  всегда найдете  отговорку. Что  ж, придется и сию чашу
выпить... Весьма вероятно, что он уже дожидается в приемной.
     Полковник. Да, это народ нетерпеливый... Вестник, бегущий без передышки
множество верст, чтобы поведать пустяк, сон, горячечную мечту...
     Министр.  Главное, генерал  мне уже  посылал  таких.  Помните  дамочку,
выдумавшую подводную спасательную лодку?
     Полковник (берется за телефон.) При подводной же. Да. Я помню и то, что
свою выдумку она впоследствии продала другой державе.
     Министр. Ну и помните на здоровье. Дайте мне трубку. Что, пришел... как
его... Сильвио... Сильвио...
     Полковник. Сальватор Вальс.
     Министр  (в  телефон).  Да,  да...  Превосходно...  Пускай  явится.  (К
полковнику.) Мало ли что дураки  покупают. Их  она объегорила, а меня нет-с,
--  вот  и все. Продала... Скажите, пожалуйста! Ради бога, не  двигайте  так
скулами, это невыносимо..
     Полковник. Тут еще нужна будет ваша подпись на этих бумагах.
     Министр. Я расстроен, я сердит... Завтра уже газеты поднимут шум вокруг
этой шпионской истории, и придется выслушивать всякий вздор.,. И я недоволен
официальной версией... Надобно было составить совсем по-другому...
     Входит Сальватор Вальс.
     Вальс (к полковнику). Вы -- министр?
     Полковник. Господин министр готов вас принять.
     Вальс. Значит -- не вы, а -- вы?
     Министр. Присаживайтесь...  Нет, --  если  вам все  равно, не рядом  со
мной, а насупротив.
     Пауза.
     Вальс. А! Как раз видна гора отсюда.
     Министр.  Итак...  я  имею  удовольствие  говорить  с  господином...  с
господином... Э, где письмо?
     Полковник. Сальватор Вальс.
     Вальс.  Ну, знаете, это  не совсем так.  Случайный  псевдоним,  ублюдок
фантазии. Мое настоящее имя знать вам незачем.
     Министр. Странно.
     Вальс. Все странно в этом мире, господин министр.
     Министр. Вот как? Словом, мне генерал пишет,  что у  вас есть нечто мне
сообщить... Открытие, насколько я понял?
     Вальс.  В  ранней молодости  я засорил глаз,  -- с  весьма  неожиданным
результатом. В продолжение целого месяца я все  видел в ярко-розовом  свете,
будто  гляжу  сквозь  цветное  окно.  Окулист, который,  к  сожалению,  меня
вылечил,  назвал  это оптическим  заревом.  Мне  сорок  лет, я  холост. Вот,
кажется, все, что могу без риска сообщить вам из своей биографии.
     Министр. Любопытно, -- но, насколько я понял, вы пришли ко мне по делу.
     Вальс.  Формула "насколько я понял", -- вы уже дважды ее  повторили, --
равняется прямому утверждению своей правоты. Я люблю точность выражений и не
терплю обиняков, этих заусениц речи.
     Полковник.  Позвольте  вам заметить,  что вы занимаете время  господина
министра именно обиняками. Господин министр очень занятой человек.
     Вальс.  А  неужели вам до сих  пор не ясно,  отчего  подступ мой  столь
медлителен?
     Полковник. Нет, -- отчего?
     Вальс. Причина проста, но болтлива.
     Полковник. Какая причина?
     Вальс. Ваше присутствие.
     Министр.  Но-но-но...   вы  можете  говорить  совершенно   свободно   в
присутствии моего секретаря.
     Вальс. И все-таки я предпочитаю говорить с вами с глазу на глаз.
     Полковник. Нагло-с!
     Вальс. Ну, каламбурами  вы  меня не  удивите. У меня  в Каламбурге  две
фабрики и доходный дом.
     Полковник (к министру). Прикажете удалиться?
     Министр.  Что ж,  если  господин...  если  этот  господин  ставит такое
условие... (К Вальсу.) Но я вам даю ровно десять минут.
     Полковник выходит.
     Вальс. Отлично. Я вам их возвращу с лихвой -- и, вероятно, сегодня же.
     Министр. Ох, вы выражаетесь весьма замысловато. Насколько я понимаю, то
есть я хочу сказать, что мне так сообщили, -- вы -- изобретатель?
     Вальс. Определение столь же приблизительное, как и мое имя.
     Министр. Хорошо, пускай приблизительное. Итак -- я вас слушаю.
     Вальс.  Да,  но, кажется, не вы одни... (Быстро идет к  двери, отворяет
ее.)
     Полковник (в дверях). Как  неприятно, я  забыл свой  портсигар, подарок
любимой женщины. Впрочем, может быть, и не здесь... (Уходит.)
     Министр. Да-да, он  всегда забывает... Изложите ваше дело, прошу вас, у
меня действительно нет времени.
     Вальс. Изложу с удовольствием. Я  -- или, вернее, преданный мне человек
-- изобрел аппарат. Было бы уместно его окрестить так: телемор.
     Министр. Телемор? Вот как.
     Вальс. При помощи этого аппарата, который с виду столь же невинен, как,
скажем,   радио-шкап,  возможно  на   любом  расстоянии   произвести   взрыв
невероятной силы. Ясно?
     Министр. Взрыв? Так, так.
     Вальс. Подчеркиваю: на  любом расстоянии, --  за  океаном, всюду. Таких
взрывов  можно,  разумеется,  произвести  сколько  угодно,  и для подготовки
каждого необходимо лишь несколько минут.
     Министр. А! Так, так.
     Вальс. Мой аппарат находится далеко отсюда. Его местонахождение  скрыто
с верностью совершенной,  магической. Но если и допустить пошлый случай, что
наткнутся  на  него,  то,   во-первых,  никто  не  угадает,  как  нужно   им
пользоваться,  а  во-вторых, будет  немедленно построен  новый,  с  роковыми
последствиями для искателей моего клада.
     Министр. Ну, кто же этим станет заниматься...
     Вальс. Должен,  однако,  вас предупредить, что  сам я ровно  ничего  не
смыслю в технических материях, так что даже  если бы я этого и желал, то  не
мог бы объяснить устройство данной  машины. Она  -- работа  моего  старичка,
моего родственника,  изобретателя,  никому не  известного,  но  гениального,
сверхгениального! Вычислить  место, наставить, а  затем наж