ознаний в этой
области. Вот и сейчас поручик остался верен себе.
     Козлов и  Ковалев  сидели  за  угловым столиков,  и  размахивая  ножом,
поручик вещал:
     - Прелюбопытнейший случай был в Китае, во времена правления... э-э-э...
не помню, забыл отчего-то, ну, короче, в 184 году от  рождества  Христова...
Вина  еще  закажем,  Николай  Палыч?  Кухня здесь отвратительная.  Совсем не
Париж, дрянь,  право  слово... Но  винцо...  Где  он достает? Война  ведь...
Короче, я имею в виду восстание желтых повязок. Тогда тоже быдло восстало на
законного  государя  всея  Поднебесной.  Только у  нас  красные, а там  были
желтые. В общем, невелика  разница...  Каждый  охотник желает знать... И  по
спектру  они  рядом,  желтый  с  красным.  Вы,   конечно,  не  помните  всех
подробностей, Николай Палыч...
     - Весьма смутно.
     Иногда, забывшись, Козлов и в  неслужебной беседе внезапно перескакивал
на "вы".  Штабс-капитан подозревал, что  обращение к  старшему по возрасту и
званию на "ты"  вызывает  у поручика некоторое  внутренне  сопротивление,  и
порой Козлов,  звавший на "ты" почти всех в управлении, вдруг  непроизвольно
перескакивал на более привычное для его прежней  штатской жизни и воспитания
"вы", Обращение на "ты" юному Козлову офицеры прощали.
     Ковалев улыбаясь протянул руку к салфетке:
     - Только я не припомню, честно говоря, какое отношения восстание желтых
повязок имеет к контрразведке.
     - Это один  из  крупнейших провалов за всю историю контрразведки. Может
быть.  Самый  крупный.  Дело  в том. что восстание готовилось  в  строжайшей
тайне.
     - Угу.  - Ковалев вытер  губы, сложил салфетку и бросил  ее на тарелку,
раздумывая, а не  стоит ли отдать весь саботаж Козлову и подпоручику Резухе,
а самому  целиком  заняться таинственным  информатором  из здания  гимназии.
Только бы подал весточку Боровой...
     - Подготовка была рассчитана на десять лет. Дата начала  восстания была
назначена заранее за десять лет! За это время подпольщики  сколотили армию в
десятки тысяч человек! Представляешь  масштабы подготовки?  Вся страна  была
опутана  тайной организацией  Желтого  неба. Конспирация  была  организована
совершенно классически. Каждый член организации знал лишь десяток ее членов,
не больше.  Классика!  Их предводитель хотел  с помощью своего  Желтого неба
скинуть  китайского царя-батюшку и сам стать правителем. Ну и попутно, может
быть, навести порядок и справедливость в стране, как водится. Каждый думает,
что уж он-то придет  и  наведет настоящий справедливый прядок.  Но природные
законы от  его  прихода  не  меняются,  и все  течет  как текло или  напрочь
разрушается. Улучшить ход вещей в обществе нельзя, ухудшить  -  можно. Мы-то
знаем,  чем   заканчиваются  такие  попытки  необразованной,  необремененной
внутренней  культурой  голытьбы навести порядок  и справедливость,  свободу,
равенство  и  братство.  Из  той  же Французской  революции  знаем.  Большим
террором. Так было  у французов, так было при пугачевщине - всегда. Так было
и  у китайцев.  Кстати,  отчего это  у  большевиков  встречается  так  много
революционных китайцев, латышей и прочих недалеких башкирцев? На самых диких
опираются...
     Короче говоря, жандармерия китайского императора, его охранка ничего не
знала  о  готовящемся восстании целых  десять лет!  И узнала лишь  благодаря
предателю.  Я подчеркиваю, не рядовому агенту тайной полиции, а перебежчику,
добровольному  предателю,  а  не  штатному.  Начались  аресты,  затрудненные
конспиративным  построением  Желтого  неба. Не  дожидаясь полного провала  и
цепных арестов, ихний Ленин - Чжан Цзяо перенес время восстания.
     Несмотря  на  то,  что  до  конца  повстанцы  подготовиться  не успели,
восстание полыхало  двадцать лет... А  вот интересно, сколько  будет длиться
наше российское восстание красных повязок?
     - Армагеддон.
     - Что?.. Ах, в  этом смысле. М-м-м.  Нет, Николай Палыч, я думаю, ты не
прав. Это дела российские и конец света здесь совершенно не  при чем. В тебе
говорит  русский  интеллигент,  по  природе  своей  склонный  к  панике,   к
преувеличениям,  страхам.  Даже  если  сгинет   Россия,   останется  Европа,
Североамериканские Соединенные Штаты. Наученные горьким опытом, они  укрепят
у себя  тайную полицию  и  повыведут  ростки красной заразы, красного хаоса,
помяни мое слово.
     - Да что мне твоя Америка! Весь мир сейчас с этой заразой здесь борется
и где результат? А сколько крови пролито!
     - А-а, брось, Николай  Палыч. В  союзниках согласья  нет.  Никак  шкуру
неубитого медведя не поделят. А когда увидят вместо России пустыню...
     - Если  бы пустыню! Кровавое болото. Пока война - ладно. Но они же взяв
власть, столько  еще крови прольют! Ведь человека  под идею не  переделаешь.
Только ломать. Друг друга будут на куски рвать.
     - Пускай рвут.  Может, ты и прав. А может.  Наша  возьмет. Кстати, даст
Бог, скоро переезжать будем вслед за фронтом. Сегодня Орел взяли.
     - Да ну!?
     - Ей-богу! Я думал, ты знаешь. Все знают.  А там уже  и до Москвы рукой
подать. Тула - и привет, белокаменная. Запиши в своей дневник про Орел.
     - За это надо выпить... Человек! - Ковалев щелкнул пальцами.
     - Слушай, - тронул его за рукав  Козлов,  разливая  принесенную бутылку
белого столового, - я  давно тебя хочу спросить  - зачем ты  дневник пишешь?
Что  за  кисейная  привычка из  девятнадцатого  века! Непрофессиональное это
дело. А вдруг прочтет кто?
     -  Не  прочтет.  Там нет ничего по делу. Одно прошлое,  в  основном, да
мелкие нынешние наброски. Не бойся: имена агентов и их донесения я  туда  не
пишу.
     - Угу... За победу!
     Чокнувшись, выпили.
     - И все же, - поручик поставил рюмку на белоснежную скатерть.  -  Зачем
дневник?
     - А вот погонит нас господин Ленин  до самого Черного моря, - улыбнулся
Ковалев, -  сядем  мы в Новороссийске, или в Крыму, или в  Одессе на большой
белый пароход и  утечем в твою Европу  или Америку. Вот я дневник  достану и
напишу по нему мемуары о нашем разгроме и бегстве. Для истории.
     - А если в Москву, да на белом коне?
     - Тогда о нашей победе.
     - И обо мне?
     - Конечно. И о Таранском.
     Козлов поморщился:
     - Опять ты. Таранский тоже вносит свой вклад.
     - Вот я про его  вклад и  напишу. Как  он вносит свою капельку  крови в
общий поток. Вернее, чужую капельку. И про инструменты его напишу.
     - Не омрачай победу. Мы тогда все будем победителями. И Таранский тоже.
А их не судят. Таранский для  победы старается со своим саквояжем. И вообще,
напишем свою историю, без Таранского. Стране нужны легенды и подвиги  отцов.
И никогда в этих легендах отцы никого не насилуют, не грабят, не нажираются,
и не блюют. Потому что это наши славные предки.
     - Чего  ты взъелся на Таранского? В конце концов, идет война. Не любишь
его, ну и не люби тихо, как все.
     -  Чего взъелся? Харьков не  могу забыть...  Это ж не война, это  конец
света какой-то.
     - Ладно, - Козлов  вздохнул и  примирительно поднял руки. -  Все. Давай
допьем - и к мадам Желябовой.
     - Нет, не пойду.
     - Что так?
     - Устал сегодня.
     - Чудак, отдохнешь как раз.
     -  Нет,  к черту. Возьму  лучше  еще бутылку  и пойду  к  себе  пить. А
Желябову...  К Желябовой завтра. Сегодня настроения  нет, поручик.  Не  хочу
сегодня. К дьяволу вас с вашей Желябовой...
     - Я ошибся, назвав тебя давеча некрофилом за эти гербарии. Ай-ай, ты же
самый   обыкновенный   лирик,   поэт.   Весьма   эмоциональный  человек.  Ну
признавайся, Николай Палыч, небось стихи пишешь?
     - Пишу, пишу, - буркнул Ковалев.


x x x

     "Наши взяли Орел.
     Неужто  и  впрямь  скоро  переезжать? Может,  в  сам Орел?  Как  пойдет
наступление. Какие ужасы мы там найдем? Что стало с городом? Неужели я увижу
то же, что в Харькове?
     Я не могу забыть Харьков. Мы взяли город в июне, за неделю до Царицина.
Я был в комиссии по расследованию большевистских злодеяний.
     Застенки  ЧК. Изуродованные трупы,  куски тел, содранная кожа, кровь на
стенах,  рассказы  свидетелей.  Мясная  фабрика.  Все  это  зафиксировано  в
документах.  Все  это  показано  европейским  газетчикам.  Сфотографировано.
Запротоколировано. На века.
     А в моем мозгу  запечатлена  картина: скальп на  подоконнике  - женская
русая коса, чья-то  бывшая гордость - с  окровавленным куском кожи. Кто  она
была? Гимназистка, поповна княжна, мещанка? Видимо, ее подвешивали за косу.
     Это нельзя забыть. Этого нельзя забывать.
     Кровавая мясорубка уже давно крутится, раскидывая во все стороны брызги
и  ошметки.  Отчего же,  господи,  во  времена  смут,  резни,  потрясений на
поверхность  всплывают садисты и  насильники?  Они концентрируются в службах
безопасности.   Вспомнить   опричнину,   что    они   творили.   Сумасшедший
царь-параноик  устроил  кровавую  утеху   для  потрошителей,  каннибалов   и
насильников. Потому что безнаказанность.
     Сразу  всем  воюющим  сторонам  оказались  нужны  опричники  Таранские.
Интересно, когда у него именины?  Нужно будет  подарить ему  собачий череп и
метлу.
     Там  же,  в  Харькове,  в  беседах   с   немногочисленными   уцелевшими
свидетелями   вдруг   всплыла  фамилия  Крестовской.  Я  насторожился.  Стал
выспрашивать. И понял - она!


     Это  было в ту же последнюю осень. После  Даши. Она уехала из Бежецка в
Питер, а я  через  два  дня, так  и  не продав родовое  гнездо, отправился в
Москву, к стародавнему другу Дмитрию Алейникову.
     Он встретил  меня на Николаевском, мы обнялись, расцеловались. Заскочив
к  нему,  бросили вещи  и  сразу  махнули  в  "Яр".  Мы  гудели, прощаясь  с
беззаботной молодостью. Он,  выбрав военную стезю,  должен  был  уезжать  на
службу в Тифлис, а мне предложили хорошее место в Польше, в Вильно. (Я уже и
сам забыл, что по специальности учитель словесности!)
     Мы  с  Алейниковым  облазили  все трактиры  и театры Москвы. Когда  это
наскучило, Димка предложил сходить на революционную сходку.
     Тогда борьба с "проклятым  самодержавием" была в  большой моде. Свежи в
памяти были питерские события пятого года,  волнения  в Москве. Все студенты
играли в революцию. Доигрались.
     - Разве они  не  конспирируются? - удивился я. Мы ехали куда-то в район
Сухаревской башни на извозчике.
     -  Конспирируются,  конечно, но  надежных  товарищей  из  молодых можно
приводить.  Я - надежный товарищ одного прыщавого юноши и уже несколько  раз
посещал  их  мероприятия, должны  были  запомнить. Ну  а  ты - мой  надежный
товарищ. В принципе, они за  привлечение новых людей. И сегодня вечером  как
раз  собираются.  Если хочешь,  я  оттелефонирую  своему знакомцу, и  пойдем
свергать царя.
     - А что за люди?
     -  Разные.  Экзальтированные  девицы,  юнцы.  Есть  из очень  известных
фамилий, даже племянник московского генерал-губернатора. Я тебе его покажу.
     - А племяннику генерал-губернатора чем царь не угодил?
     - Не иронизируй, Ковалев,  не опошляй святую борьбу!  Думаешь, отчего я
тоже пристрастился  царя свергать с этими народниками? Дело же не в том, кто
туда хаживает, а в том, что там делают.
     - Ну и что?
     - Тебе понравится. Сначала  натурально  пьют чай и  ругают царя. Иногда
читают  марксову  литературу, Плеханова, какую-то экономическую ахинею. Зато
потом коллективно борются с буржуазными условностями и бытом.
     - Тарелки бьют? На пол мочатся?
     -  Ах,  если  бы  так  легко  можно  было  побороть  буржуазный  быт  и
условности.  Нет.  Эта  борьба  потруднее будет. Они занимаются  единственно
коммунистическими,  то  есть  единственно  правильными   отношениями   между
революционными мужчинами и революционными женщинами.  Коллективными половыми
сношениями.
     - Ого! И красивые есть? Или царем недовольны одни уродки,  кандидатки в
старые девы?
     - Попадаются весьма приличные на вид амазонки. Даже удивительно.
     - Отчего же ты был там только пару раз? Это на тебя не похоже. По твоей
любви к таким приключениям, ты  бы должен уже стать завзятым революционером,
большим  государственным преступником,  грозой буржуазного  быта  и  этих...
условностей.
     Алейников коротко хохотнул.
     -  Да это уж как Бог свят... Но  все чего-то  некогда. Москва - большой
город. Да и учеба. Да и опасаюсь, четно говоря, дурную  болезнь подцепить от
охранного отделения. В военной  среде революционные поползновения сугубо  не
поощряются.
     - В казанском  университете, где  я учился,  я  несколько  раз ходил на
революционные сходки,  даже, помню, подписывал какие-то  петиции. Но  вскоре
все это мне наскучило, показалось несерьезным, брошюры скучными. Бросил... Я
жене знал, что можно так успешно и с  пользой свергать ярмо самодержавия, Ты
обязательно  этому  своему юному Прометею телефонируй. А как же! В жизни все
надо попробовать. Пока молодые.  А то  жизнь-то  уже кончается,  дальше одна
мещанская  суета  и  серые  земские  будни  на  долгие  годы  вперед.  Глушь
российская  да  скука  провинциальная,  онегинская.  У  тебя  в Грузии  хоть
фрукты... А так  будет,  что яркое вспомнить зимним вечером в этом  Вильно с
его полячишками.
     -  Останови-ка  тут,  братец! - Димка расплатился с  извозчиком,  и  мы
направились к парадному. - Верно  рассуждаешь,  профессор словесности.  Есть
там такая Крестовская. Она... В общем, сам увидишь.
     В  квартире  Алейников, покрутив  ручку телефона  и  покричав  барышню,
связался со своим прыщавым приятелем, оказавшимся позже  хлыщеватым, бледным
юношей.
     Вечером мы уже  стучались в обшарпанную  дверь  где-то в Замоскворечье.
Вернее стучался, облизывая губы бледный парень, видно, студент-неудачник. Мы
с Дмитрием были уже чуть  навеселе, но тщательно скрывали си обстоятельство,
могущее, как нам  казалось, своей несерьезностью нарушить святость  борьбы с
тиранией. Электричества в  этом доме не  было, давала свет лишь семилинейная
керосиновая лампа  висящая  над  столом с лежащими  на нем какими-то  серыми
брошюрами. Видно, это и была запретная литература.
     Когда мы  пришли,  собрание  было  уже  в самом  разгаре.  Нас  наскоро
представили  -  "Николай,  Дмитрий",   -  и  взгляды  присутствующих   вновь
возвратились  в  сторону  выступающей  худой  девушки.  Она  стояла  посреди
комнаты, опираясь  руками  о  спинку стула и что-то горячо вещала. Лицо  ее,
скорее, некрасивое, нежели наоборот, удлиненное, с тяжеловатой челюстью было
покрыто  легким  румянцем  возбуждения.  Разные  глаза  - зеленый и карий  -
лихорадочно блестели. Ко всему прочему, она была еще и рыжая.
     Я  не  очень вслушивался  в  ее гневные  филиппики,  рассматривая  саму
выступающую  и  окружающую  обстановку.  Кажется,  говорила   она  что-то  о
положении  рабочих  и  о  давлении  мещанских  предрассудков  на  психологию
женщины. Да, по-моему, особо никто ее и не слушал. Все словно чего-то ждали.
Брылястый парень в  косоворотке, сидевший прямо за спиной выступавшей, пялил
буркалы  на  ее  задницу обтянутую  черной длинной  юбкой и  часто сглатывал
слюну. Его,  конечно  же возбуждал  не  смысл сказанного,  а  звуки женского
голоса и шов сзади на юбке. И предвкушение.
     А говорившая возбуждалась  от  своей  собственной  речи  все  больше  и
больше.  Ее  очаровательный  румянец, который даже делал привлекательнее  ее
некрасивое лицо, сменился красными пятнами. Голос  рыжей  сделался хриплым и
срывался.  И  вдруг  она  начала   площадно,  по-извозчичьи  ругаться.  Я  с
непривычки опешил, но остальным это было, видно, не в диковину. Распахнутыми
глазами они жадно глядели на говорящую и ноздри многих трепетно подрагивали.
     Так же  внезапно ораторша  прекратила ругаться, вскрикнула (я вздрогнул
от  неожиданности) и застонала, подала тазом назад,  чуть согнулась  и  явно
сильно свела ноги.
     В первые секунды я не понял, что произошло, показалось, что ей плохо. Я
даже  сделал  непроизвольное движение руками,  чтобы  подхватить,  если  она
начнет падать. И тут же дошло: эта истеричка только что испытала сексуальную
разрядку. Я слышал про такие вещи.
     - Крестовская, - шепнул мне на ухо Алейников, - известная нимфоманка  и
трибада.
     Крестовская явно положила  на меня  глаз.  Я понял это  потом,  когда в
дикой  сатурналии  сплелись  голые  тела, и  моим  телом  целиком  завладела
некрасивая  Крестовская.   Некрасивая,   да,   но   тем   не  менее,  что-то
притягательное  в половом смысле в ней было.  Не знаю  что.  Уж, конечно, не
маленькие  висячие груди  с  огромными  коричневыми сосками,  которые словно
сумочки  прыгали  при  каждом  ее скачке:  она  оседлала  меня  сверху  (эта
необычная  позиция  меня,  помню,  безумно  возбудила)  и  яростно  и  часто
насаживалась, кусая губы  и матерясь. При этом она два или  три раза ударила
меня по щекам, впрочем, не очень сильно.
     После того,  как я испытал пик возбуждения, Крестовская переместилась и
начала  терзать  какую-то девушку.  Комната  оглашалась  стонами  и  хриплым
дыханием.  Алейников занимался какой-то пышечкой, разложив ее прямо на столе
с брошюрами.
     Зрелище сапфийской любви снова возбудило меня. Заметив это, Крестовская
опять переместилась  ко мне, грубо толкнула  в  грудь  - я не сопротивлялся:
пассивная  роль  меня  вполне  устраивала,  я  не  собирался  в  первые ряды
революционеров, - свалила на спину и снова начала "насиловать". Мы лежали на
когда-то  длинноворсном,  а  ныне уж  куда  как повытертом персидском ковре.
Крестовская-амазонка расположилась  сначала  ко  мне  лицом,  раскачивалась,
ерзала,  что-то  бессвязное  причитала  и сильно  мяла  узловатыми  длинными
пальцами свою грудь.
     В  этот  момент  со  мной  случилось нечто  странное.  На мгновение мне
показалось,  что Крестовская  использовала  меня  как салфетку  и отбросила.
Будто полностью овладела моей душой, и я был удивительно пассивен не потому,
что хотел этого, а потому что не в силах  был  сопротивляться.  На  какое-то
время  она  просто  подчинила  себе  меня  всего,  без  остатка.  Пока   она
властвовала мной, я  себе не  принадлежал.  Женщина-вампир...  Это  странное
ощущение мелькнуло и прошло.
     Новоиспеченный  офицер  Алейников,   закончив  на  столе   с  пышечкой,
отвалился на стул и стал обмахиваться какой-то революционной брошюрой. Может
быть, со статьями самого Ульянова-Ленина, засевшего нынче в Москве.
     Давно  уже закончили  свои дела все революционеры-ниспровергатели, лишь
Крестовская не унималась.
     Ей  всего  было мало!  Когда уже никто  не мог более  поддерживать этот
марафон, Крестовская видя полное опустошение и усталость в душах как старых,
закоренелых  революционеров,  так   и  неофитов,  удовлетворила  себя  сама,
расположившись на столе под лампой так. чтобы присутствующим было  видно все
ее красное и влажное подробно.
     И  я  понял, в чем  заключалась ее  привлекательность  - в необузданной
энергии, которая светила в каждом ее движении.

     - Ну как тебе Крестовская? -  спросил Дима  уже дома,  выходя из ванной
закутанным в  махровый халат. - Кстати, сполосни  свое  хозяйство в растворе
марганца, от греха.
     - Замучила меня твоя революция.
     - Ага. Она любит новеньких. Меня в первый раз тоже всего измочалила.
     -  Да,  будет, что  в Вильно  вспомнить.  А интересно,  есть  в  Вильно
революционеры?
     Мы расхохотались.
     -  Слушай,  -я  рухнул  в  кресло-качалку.  Раскачиваясь  потянулся  за
бутылкой вина,  ухватил ее,  едва не уронив. - Как  ты знаешь, я имел  честь
учиться  в Казани. Ну  там были, естественно, какие-то сходки, сборища, так,
чепуха  юношеская.  Но  таких  страшных врагов  царизма  я там не видывал. В
Москве все революционеры такие?
     Я отпил из горла вина и передал бутылку другу.
     -  Нет.  Есть настоящие, -  Алейников лихо раскрутил  бутылку  и в  два
глотка опустошил ее. - Есть. Но с ними неинтересно...


     ...Да, это была она. Свидетели