зму,  про  психологию и про что=то
восточное. Надо будет прочитать как-нибудь.
     Я  действительно  могу  влиять  на  людей.  Еще  при  царей   я  немало
бесхребетных человечков окрутила как паук мух. Теперь они  мои. Я пропустила
их  через себя, через свое тело,  околдовала, покорила, повергла, выжала как
лимоны, положила в карман.
     Но,  слава  богу,  у  нас  тут  пока еще  нет в нашей  конторе  четкого
разделения. И мне удается потешить  свое жизнелюбивое  тело с  контриками  и
спекулянтами, пострелять в подвалах, а не только корпеть над сводками.
     Я  часто  думаю - а когда мы победим, повыведем явных контриков,  чем я
буду  заниматься для удовольствия души и тела? Хотя, мне кажется, что  кроме
открытых  врагов  есть  много  тайных, скрыто  ненавидящих  нашу  трудящуюся
власть. На мой век хватит. Задавим чужих, будем  чистить  ряды  своих, чтобы
масса  стала  однородной  как  скала.  Монолит.  Каждого  отклоняющегося  от
рабочего  дела  выжжем каленым железом. Я выжгу. Вот, например, Капелюхина я
бы  уже  сейчас  почистила. Он,  по-моему, завидует моей  жизненной энергии,
потому что сам является наполовину импотентом.
     А что  плохого,  что  использую врагов  революции  для своего  полового
удовлетворения? Мы  им служим, пусть  и они нам послужат, хотя бы в качестве
сырья для строительства нового мира. Хватит уже жрать нашу рабочую силу.
     Мне кажется, Капелюхин  тоже меня бы  с удовольствием вычистил. Но меня
не за  что, я всей душой и  телом предана красному делу. Кем  бы  я была без
революции? Просто и безыдейно находила бы удовлетворение своим страстям?
     А  сейчас?  Товарищ  Бернштейн  хочет продвигать  меня  вверх, к  более
высоким ступеням руководства. Капелюхин как-то  донес ему, что я часто  ношу
два  деревянных  отполированных  шарика   соединенных  медной   цепочкой  во
влагалище. Но  товарищ Бернштейн вызвал нас обоих, сообщил  прямо  при мне о
капелюхинском доносе  на меня и спросил о шарах, правда ли.  Я  сказала, что
правда,  что с ними я лучше себя чувствую.  На что товарищ  Бернштейн сказал
Капелюхе, что раз революции это не вредит, пусть носит свои шары.
     А Капелюха потом забегал вперед в коридоре и все говорил, что он обязан
был  предупредить руководство обо всем,  что  кажется  ему подозрительным  и
губительным для нашего дела, но что как работника и товарища он уважает меня
и  ценит.  Но он предполагал,  что эти  мои шары, которые я однажды  вводила
прямо при нем, надеясь шокировать его, что, мол, эти шары являются признаком
буржуазного разложения. И он рад, что ошибся.
     А  товарищ Бернштейн заинтересовался  мной,  говорил о том, не тесны ли
мне  рамки  моей работы,  что я - новая  модель  свободной  коммунистической
женщины, которая не стесняется вопросов пола.
     Спросил меня про происхождение.
     Происхождение у меня то,  что надо. Отец чернорабочий, пил  и бил мать.
Жили мы тогда  в  городской слободе. Я, кстати,  рано  начала интересоваться
половыми вопросами.  Подсматривала,  как  отец с матерью  делают супружеские
дела. Я  была  длинная,  голенастая девочка, ловила мальчиков и девочек чуть
помладше  меня и водила в кусты  под речкой, заставляла их  снимать одежду и
показывать мне свои "игрушки". Я ходила по улицам и зачарованной смотрела на
случку собак и быка  с коровой, представляя,  как красный и  блестящий орган
животного мог бы входить в меня.
     Так прошло несколько лет. Я научилась  заниматься рукоблудием. А в один
прекрасный день меня  изнасиловал пьяный  отец. После того  случая  я начала
ходить  к  студентам.  Они,  в перерывах между  случками, приобщили  меня  к
революции. Я  начала  потихоньку  понимать, кто виноват  в  моем  несчастном
положении.  Я  стала  читать  книги,  самообразовываться.  Пошла   работать,
училась.
     Так что, товарищ Бернштейн,  с происхождением  у нас все  в порядке. Не
подкачало.
     Перебравшись  в Москву, я начала  посещать там  революционные кружки  и
подбила всех заниматься освобождением тела. В принципе, это  было  не так уж
сложно, но  в первое время, конечно, пришлось самой при  всех раздеваться  и
удовлетворять себя свечкой.
     А еще до того, я заметила, что длинные и  истерические монологи здорово
меня возбуждают  и, разгорячившись на какой-нибудь  пафосной ноте,  я  порой
кончала.  Если кто  приходил посторонний,  он сначала ничего не мог  понять.
Многие думали, что  мне плохо. Однажды  офицерик  этот,  Дима привел  своего
приятеля,  так тот  чуть  не кинулся  меня ловить: думал, падаю  в  обморок.
Симпатичный был молодой  человек, благородной внешности. Такие добровольцами
на  германскую   уходили  и  сейчас  против  нас  воюют.   Благородные...  С
удовольствием бы  его  сейчас завалила, использовала,  истерзала - теперь  я
могу делать это красиво и с выдумкой.
     Вчера заходил  Боря, он у нас  недавно, похватал  меня за  передок,  но
иметь сношения мы не могли, он торопился. Боря - легендарная личность, у нас
его уважают. Сам Бернштейн знает его лет семь, еще с довоенных времен.
     И когда Боря снова возник на его горизонте, Бернштейн взял его работать
к нам. Кстати,  Боря  тоже считает, что  внутренняя работа  ЧК по  выявлению
контры  должна быть  отделена от разведывательной работы, а  последняя может
быть даже отдана какому-то другому учреждению. А то валим в кучу.
     Бернштейн  обещает наградить  меня за Лизуна, хороший агент. А я, когда
вспоминаю  его  толстую, трясущуюся  рожу,  внутренне  смеюсь. Я  ведь  ради
развлечения взяла над ним власть,  сделала его моим  карманным человеком,  а
зато как теперь пригождается! И раньше пригождался.  Эх, если бы  еще гонцы,
что  ходят за линию фронта не  гибли  бы на передовой. Это совсем не  нужно.
Если  бы  нам быструю связь,  типа  телеграфной!  Бернштейн говорит,  что на
военном флоте, на кораблях есть такая связь без  проводов. Ну, ничего, все у
нас будет.
     Вчера я  позвала к  себе  в кабинет Капелюху и  Сидорова и  мы устроили
небольшое половое дело. Капелюхина заставила зубами вытаскивать из меня шары
за  медную  цепочку. Я  для  разнообразия  ушла  в  пассивную  роль,  и  они
отделывали меня как хотели.
     Я  пришла  к  себе на  квартиру  вымотанная вусмерть. Может  быть,  мне
действительно надо подлечиться? А то сил мало, а работать приходится  много.
В  городе  действует  белое подполье,  мне  кажется.  Надо  будет  напомнить
Бернштейну  взять  заложников побольше - попов всяких и так далее. На всякий
случай. Если будет теракт какой-нибудь или  саботаж, безжалостно расстрелять
всех заложников и набрать новых.
     Мысли путаются.  Устаю.  Иногда кажется, что меня как сухую ветку несет
ураган.  Наверное,  это от осени.  Не люблю  это время  года.  Осенью у меня
всегда   упадок   сил.   Дрянное,   дрянное   время.  Осенью   погибла   моя
бабка-колдунья.
     ...  Сегодня  ночью  мне  почему-то  приснился  тот  мальчик,  которого
приводил  на сходку Димка. Я тогда на нем славно попрыгала. Еще пара встреч,
и он  был бы мой, я бы  его согнула,  смяла, я чувствовала это тогда. Он был
слаб и мягок, этот эмоциональный интеллигентишка. Ему  никогда не справиться
со мной, не уйти бы от меня, не обхитрить,  если война не  закалила его. Ели
он  вообще жив еще. Во сне  он был  в  погонах штабс-капитана и  кричал мне:
"Ведьма! Я тебя проткну осиновым колом!"
     Тут одна цыганка из местных обещала мне проколоть половые губы и соски,
чтобы вдеть туда золотые сережки в виде колечек. Соглашусь. Я видела такие в
Москве. К нам на сходку однажды пришла какая-то  немецкая  баронесса. Кто же
это  ее привел?.. Так меня поразило, что  у  нее в  сосках  и между ног были
продеты золотые колечки. Это было очень красиво. Наши возбудились страшно, и
весь  вечер и полночи все скакали вокруг баронессы, забыв про наших девушек.
А она  - Гертруда,  кажется, ее звали, - периодически поддергивала  себя  за
колечки  на  груди, вытягивая  соски. Это был  ее способ  возбуждения. Я уже
тогда знала:  когда-нибудь  и я  захочу  того же -  с  болью оттягивать себе
соски, получая острейшее наслаждение.
     По-моему,  боль  и половое  удовлетворение очень  тесно связаны. Только
боль должна быть терпимой, как острая приправа к блюду. Именно как приправа.
Чистую же приправу  есть невозможно, лишь вместе  с блюдом. Но это моя боль.
Чужая же боль может быть беспредельной и только возбуждает мои инстинкты.




     Ковалев.

     - Эту крысу необходимо раздавить, - неожиданно сказал Ковалев.
     Поручик посмотрел на него с недоумением.
     - Крестовскую, - пояснил штабс-капитан.
     - В каком смысле?
     -  В  прямом.  Через  Борового  подкинем  информацию,  что  Крестовская
перевербована нашей разведкой. И еще кое-что подкинем.
     - Что?
     - Провал большевистского подполья и агента Лизуна, которого, якобы  она
сдала. Например.
     - Не поверят.
     - Это уж от нашего профессионализма зависит. Подкинем доказательства.
     - Какие?
     - Давай подумаем. Я тут накидал кое-что ночью.
     - Да зачем нам это надо?
     - Дополнительный урон врагу... Это личное, Олег. Личные счеты, Харьков.
Как-нибудь расскажу. Давай-ка лучше подумаем, как нам ее  подставить. У меня
есть одна идея. Как фамилия резервного, которого ты с Боровым послал? Ну, со
шрамом от пивной кружки...


x x x


     "Не знаю, что  на  меня нашло. Наверное, некоторое  расслабление  после
всей этой гонки за призраком. И вот призрак пойман. Осталась текучка. Но это
привычное дело. Главная напруга спала.
     Мы   с  Козловым,  как   главные  герои   эпопеи,   лично   удостоенные
превосходного рукопожатия,  заглянули  в  ресторан  отметить нашу  маленькую
победу в этой большой войне.
     И как-то так получилось, что я  рассказал  ему  все о  Крестовской,  об
Алейникове,  о  Даше,  о последней осени,  о желтых  листьях  под  маленькой
ножкой. Если  бы не спадающее напряжение последних дней, не анисовая  водка,
которой, как и  вином славится у нас  Хмельницкий, я бы, конечно, никогда не
поделился  тем,  что  привык   изливать  только   на  страницы  дневника.  Я
выплеснулся весь и опустошился.
     Полтора часа говорил только я, поручик молча слушал. Потом  он ни  разу
не напомнил мне о моих откровениях.
     Верно как-то сказал поручик,  я человек настроения. Наверняка  Олег  ни
при каких обстоятельствах не стал бы выворачивать себя наизнанку.
     Пошатываясь, мы вышли от  Хмельницкого и отправились к девкам сбежавшей
мадам Желябовой. А куда еще?"


x x x


     - Кто у них теперь на хозяйстве? - спросил Ковалев.
     -  Машка-подбритая,  -  ответил  Козлов. -  Ты  когда-нибудь драл  бабу
бритую?
     - Драл.  Машку, -  выдохнул анисовым  перегаром  штабс-капитан. -  Я не
сильно пьян, Олег?
     - Что ты, - замахал руками поручик. - Как стекло!
     - Тогда слушай.  Завтра  начинаем операцию против  Крестовской.  Мы  ее
уничтожим, как считаешь?
     - Как  пить дать,  - кивнул  Козлов. -  Раздавим гадину - сорок  грехов
спишем. С утра и начнем.
     В эту ночь хмельной Ковалев  долго  не мог кончить,  двигался  яростно,
стравливая остатки напряжения последних дней и замаячившие заботы грядущих..
     О Даше в эту ночь он даже не думал.


x x x


     "Она не  дает мне покоя. Она где-то рядом, в  получасе ходьбы, ходит по
этим  же  улицам,  дышит  этим же  призрачным осенним  воздухом. И маленьким
башмачком наступает на желтые листья  на  мостовой.  Как  тогда. И погода на
удивление похожа.
     Если бы не было войны, наверное, я бы нашел ее и мы были бы вместе. И я
бы  открыл, как ее  ножки топчут траву и  снег. Мы жили  бы обычной  жизнью.
Лучше всех.  Мы были бы вместе всегда, и я знал бы, что в любой  момент могу
пройти в соседние комнаты и увидеть ее. Читающую. Вяжущую. Сидящую у камина.
Наливающую чай. Такую разную и всегда мою.
     Мы бы были близки.
     А теперь она с Димкой. Ревную ли я? Нет, как ни странно. Я люблю Димку.
Я люблю  ее. Мне просто жаль, что  все так  случилось. Со  мной, с  нами, со
страной. С мадам Желябовой. С Катей-Катюшей. С толстым Гореловым...
     Да, они близки. Но я не ревную. Мне просто тяжело.
     Я бы отдал жизнь просто за то, чтобы выдернуть этих  двух  любимых мною
людей отсюда и  забросить куда-нибудь в предгорья  Альп или в Ниццу. Где нет
войны. Где они могли бы просто жить. Без меня. Без моей тяжкой боли.
     ...Любит ли она его?..
     Я по  сто раз  вспоминаю  ее  последнее  "жаль..."  и мучаюсь,  пытаясь
угадать его смысл.
     Мне тоже безумно жаль. Время необратимо. Ножки, топчущей желтые листья,
больше не будет..."


x x x


     Все  последующие  дни,  пока  фронт  медленно  полз  на  юг,  в  городе
продолжались одиночные аресты, вызванные чкаловским разгромом большевистской
типографии. Потянулись конспиративные цепочки.
     В  иные  дни на окраинах уже можно  было услышать дальний гул фронтовой
канонады. Город жил ощущением катастрофы.
     Штабс-капитан  отправил  через линию фронта  поочередно  двух связных к
Боровому с заданием по Крестовской.
     Работа шла, но на сердце было неспокойно. То ли глухая канонада давила,
то  ли  какая-то  незавершенность.   Кавалеву   почему-то   не  давал  покоя
таинственный  некто, который должен  был прийти к Горелову с приветом и фото
Крестовской.
     На всякий  случай,  рассчитывая, что  резидент еще не  прибыл, не успел
наладить  связи и, следовательно,  прояснить обстановку  и масштабы провала,
Ковалев, втайне от Ходько, на  свой страх и риск  поместил Горелова дома под
присмотром Резухи. И резидент явился...
     К  Ковалеву прибежал запыхавшийся Резуха.  Штабс-капитан  даже не успел
его спросить, что случилось.
     - Есть! Пришел... Пришла... Когда  позвонили  во входной звонок, я даже
не  думал, надежду потерял. Но на всякий случай  Горелову... наган  достал..
говорю: буду в чулане через щель  дверную смотреть, если что плохое  замечу,
обоих вас кончу, такой у меня приказ. И не трясись, говорю. А сам - в чулан.
Думаю:  не чихнуть бы, пыльно очень.  А  вдруг. Думаю,  как дверь откроется,
Горелов в  не  шасть!? И был таков. Волнуюсь.  Сердце  бьется.  И  еще видно
плохо.
     Горелов  дверь  открыл и вошла  баба.  Ну  я уж хотел  выходить: не то,
думаю. И Горелов тоже не понял сначала.  Чего, говорит, вам?  А она говорит:
привет от Крестовской. И карточку ему протянула. Мне не видно было.  Горелов
побледнел, велел ей  садится. Она села и говорит: пришла, мол, познакомиться
с вами,  Денис Иванович. Будем дальше вместе  работать. Теперь-де, я для вас
все равно, что она. И на карточку показывает. А потом убрала карточку в свою
сумочку. Я, говорит, буду  передавать вам,  что  надо делать,  когда красные
подойдут. А  вы  -  делайте.  Для  нас, мол, очень важен  этот  узел  дорог.
Встречаться будем там-то и там-то...  Кажется, на углу, где аллея... на углу
С Александровской, у памятника. Вроде, она там гулять будет каждый день.
     - Ну а дальше?
     - А дальше все. Поговорили и ушла.
     - Ты ее раньше видел?
     - Нет.
     - И фото с собой унесла?
     - Да.
     - Значит, еще кому-то она  его покажет.  Приехала,  голубица. Эх, жаль,
что ты ее не задержал.
     - Так приказа же не было... А без приказа я...
     -Ладно, ладно. Я, честно говоря, и не рассчитывал, что кто-то явится...
Ну надо же - баба! Придется ждать встречи на углу Александровской. А узнав в
другом  месте о провале Лизуна,  она может на встречу и не прийти. Жаль, что
мы не знаем, где она живет.
     - Почему не знаем? Знаем. Я проследил.
     - Проследил? А Горелов?
     - А я ему ремнем руки связал за спиной, а сам на бабой. До самого  дома
довел .
     - И она не засекла?
     - Ни разу не обернулась!
     - Нет  опыта. Дилетанты. Разведку только ставят... Ладно... Ты вот что,
бери наряд, найди Чкалова и дуйте туда. Все по программе - арест, обыск. Это
теперь  уже его  заботы. Мы свое дело  сделали. Наше дело - станция. Кстати,
завтра  утром  жду тебя  в депо. Я сегодня  вычитаю  все  протоколы допросов
чкаловских арестованных. Наверняка это прояснит нам обстановку на станции  и
в депо. Мы тут с Козловым планчик  один накидали, завтра проверим. Чувствую,
дело идет  к  эвакуации. Если так,  на железнодорожном  узле будет  страшная
запарка. За малейший сбой можно под трибунал пойти, потому что это создаст в
движении такой затор.. Не расхлебаешь.
     Через три часа в дверь постучал вестовой.
     - Ваше благородие, вас просил срочно зайти капитан Чкалов.
     Ковалев отложил  очередной протокол,  встал, машинально одернул френч и
пошел вслед за вестовым на третий этаж, к кабинету Чкалова.
     - Привет, капитан. Звал?
     - Угу. Я, Коля, счел необходимым предупредить тебя. Точнее, поставить в
известность.
     - Что такое?
     - Я знаю, подполковник Алейников  - твой  друг.  - Капитан потянулся  к
стоящей на столе сумке. - Только что мы с Резухой арестовали его жену.
     - Что ты сказал?..


     - Твой поручик привел нас к квартире той женщины,  которая  приходила к
Горелову. И  Резуха,  и Горелов опознали  ее. При обыске мы  нашли  у  нее в
сумочке вот этот  фотопортрет.  Горелов  сказал,  что это пароль.  - Капитан
протянул Ковалеву картонный прямоугольник.
     Оглушенный известием штабс-капитан  машинально взял его. Крестовская...
Дьяволица.
     Все его  существо противилось происходящему, но  разум  контрразведчика
говорил: это не ошибка.
     Он мог  поручиться за себя.  Он мог поручиться  за Алейникова, которого
знал  с детства. Но что он  знал  о Даше?  У  них  была  только  одна неделя
последней осени. Где и как она  прожила шесть лет после той  осени? Чем  она
жила до нее? Ошибки нет.
     Но язык против воли запротестовал:
     - Не может быть... Не может быть... Дима уже знает?
     - Нет, его не было дома, я отправил к нему подпоручика. Он скажет. Боже
мой. Как же это? Нам нужно с ней поговорить!
     - Я уже допрашивал ее.
     Допрашивал!
     - Нам нужно с ней поговорить!
     - Кому "нам"?
     - Мне и Алейникову.
     - Нет! - твердо сказал Чкалов. - Алейников не имеет права участвовать в
допросах.
     - Да к хренам эти... Нам надо поговорить!!!
     -  Возьмите  себя  в  руки,  штабс-капитан!  -  голос  Чкалова сделался
ледяным.
     -  Да.  Конечно, конечно.  Но  я-то  имею право...  допросить.  В конце
концов...
     - Разумеется.
     - Сейчас!
     Чкалов несколько секунд поколебался:
     - Хорошо, но в моем присутствии.
     - Какого черта!
     - Вы же  прекрасно  понимаете...  Не  горячись, Коля.  На моем месте ты
поступил бы также.
     - Да пойми ты! Не стану же я передавать ей напильник для побега, это же
несерьезно. Неужели ты не в состоянии понять. Я хочу  поговорить о личном. О
том, почему все так у нас... Я люблю ее!
     Капитан махнул рукой:
     - Ладно. Я, конечно. нарушаю свой долг... Сейчас ее приведут.


x x x


     "Я сидел в кабинете капитана и ждал,  когда ее приведут. И вдруг понял,
что не знаю, о  чем ее спрашивать.  О чем мне говорить с женщиной, которую я
люблю?  Я  буду допрашивать  ее?  Или  спорить  о мировой  справедливости  и
эксплуатации человека человеком? Господи...Сумашествие.
     Она вошла.
     Мы встретились глазами.
     Я не знал, каков мир, который она видит  вокруг себя. Я не знал, почему
она вышла замуж за Алейникова. Не знал, верил ли она  в Бога. Я не знал, что
для нее  добро и  зло,  что  правда, а  что  ложь, что справедливость  и что
ценность. Я только помнил осеннюю  звездную ночь, в которой мы стояли рядом,
и обрывки наших разговоров. И ее последнее "жаль".
     Я  не  стал ни о  чем спрашивать. Я  рассказал ей  про  Харьков  и  про
Крестовскую без утайки. Я  подписывал харьковские  протоколы. Я  все помнил,
поэтому говорил долго,  очень долго, попротокольно,  постранично. Я вспомнил
все этажи и казематы харьковской губчека, все закоулки, капли крови и крючья
в стенах.
     -  Они,  точнее,  ВЫ на  этом  не остановите