описали следователя харьковской губчека
Крестовскую - рыжую, худую, с разными глазами. Только теперь она постриглась
и   носит   короткие   волосы.   "Бешеная",   -   так   охарактеризовал   ее
старик-обходчик, брошенный в  камеру-двойку "за саботаж". Он сидел вместе  с
неким Пашкой, одноглазым дьяком, которого взяли, по-моему, за то, что он был
дьяк. Пашка рассказывал старику, что творила Крестовская на допросах. Все ее
давние  наклонности  получили  развитие на  благоприятной  почве  чекистских
застенков. Она орала, била по щекам - для затравки.  Раздевала Пашку догола,
хлестала плетью,  била босой ногой в пах, царапала, прижигала половые органы
сигаретой.
     На одном из допросов притащила откуда-то стакан крови, выпила половину.
Кричала,  что  пьет  кровь  врагов революции.  Заставила  пить  Пашку,  того
вырвало. Крестовская разбила о его лицо стакан, изрезав осколками.
     По  другим  показаниям  (пленного  харьковского  чекиста  Шерстобитова,
впоследствии повешенного  нами во дворе централа) Крестовская имела интимные
отношения   почти  со   всеми  следователями  губчека,  иногда  совокупления
происходили в присутствии арестованных женщин. Имела она интимную связь и  с
самим  Шерстобитовым.  Он  признавался,  что  после одной  из таких  встреч,
Крестовская  попросила  его  вымыть  руки  и  ввести  ей  во  влагалище  два
деревянных  полированных  шарика  соединенных  медной цепочкой.  "Не  терплю
пустоты, - говорила ему тогда Крестовская. - Если во мне нет члена, заполняю
ее  так. Помоги,  Шерстобитов,  своему  революционному  товарищу  деревянный
протез поставить." Так шутила.
     Бывало, Крестовская проводила  допрос голой. Затянув  волосы  косынкой,
надев на  талию  ремень  с кобурой, а  на ноги  тяжелые кованые  сапоги. Она
хрипло орала, вырывала волосы.
     Женщинам на допросах Крестовская откусывала соски.
     Оказалось,   что,  кроме  изменившейся   прически,  со  времени   нашей
московской  встречи  на  ее левой  груди  появилась татуировка -  скрещенные
кинжал и хлыст на фоне пикового сердечка. Дама пик...
     ...Когда  я  все это  слушал,  протоколировал,  невольно  вспоминал  то
московское  приключение -  закатившиеся  глаза Крестовской, закушенные губы,
прыгающие  груди, ломающиеся  тени  от  семилинейной  лампы.  И  содрогался,
представив себя в ее лапах в серых харьковских застенках.
     Во время эксгумации из могильника были извлечены тела убиенных - женщин
со страшными ранами на грудях, людей с перерезанными глотками, с выломанными
крюком ребрами. Извлекли  и отрезанную одноглазую голову. Обходчик опознал в
ней бедного Пашку...
     Они  не  искали  врагов  и не расследовали заговоры. Они просто хватали
целых и теплых людей для развлечений. Кровавая баня...

     ...Потом еще как-то раз мы встретились с тем лядащим студентом, который
привел нас на сходку. Кажется, это было на Маросейке.
     Студент шел с миловидной женщиной лет сорока. Видно, что беседовали они
о  чем-то  серьезном.  О  судьбах  народа,  конечно,  о  чем  еще?  А  мы  с
Алейниковым,  как  назло, по странному  совпадению опять  были навеселе, ибо
вывалились из весьма уютного полуподвальчика, бывшего в содержании какого-то
поляка.
     Мы  поздоровались,  Алейников,  хотя и был  в  цивильном,  лихо щелкнул
каблуками и, дернув подбородком, представился:
     - Дмитрий Алейников, старый революционер.
     Я не отстал  от своего военного друга, тоже  прищелкнул калошами, резко
мотнул головой на манер лошади:
     - Николай Ковалев, молодой революционер.
     Женщина,  сопровождаемая нашим  юным  другом  просто  и мило кивнула  и
произнесла без улыбки, протянув тонкую руку:
     - Александра Коллонтай.
     - Отчего вы больше  не посещаете  сходки? - косясь на  спутницу спросил
нас  юноша. -  Я  вот приглашаю Сашеньку  к  нам,  побеседовать о революции,
пообщаться.
     Мы с Алейниковым переглянулись:
     - Ну если придет такая милая барышня, мы будем непременно...
     Но больше мы  с  Алейниковым к ниспровергателям  царизма  не ходили. Мы
катались  по  ресторанам,  дешевым публичным домам. А то и просто  гуляли  в
московских парках, загребая ногами желтую листву и читали друг другу  стихи.
Он мне свои, я ему Северянина и свои. Так проходила последняя осень.
     -  Ты  изрядный поэт,  Дима,  -  говорил я  после  бутылки  "Клико".  -
Артиллерист  Толстой бросил армию и  стал  большим  писателем. Забрось  свои
портупеи и  пиши стихи. Хочешь, езжай в мою  усадьбу, благо она  не продана,
затворись там, как Пушкин  в Болдине,  и только пиши. А я  тебе буду изредка
присылать провизию и блядушек. Ты хоть записываешь свои стихи, бестолковый?
     - Не-а... Почти никогда. К чему? Вот еще, слушай...
     И опять читал.  Он много читал.  Запомнилось же  немногое. Обрывки. Как
жаль!
     Я вошел осторожно
     В засыпающий сад.
     Мне на ухо тревожно
     Зашептал листопад...
     Я помню наизусть только несколько его стихотворений,  которые буквально
заставил его  надиктовать  на  карандаш. Записав, я  выучил  их наизусть.  И
теперь помню
     ...Алейников, брат мой Алейников, жив ли ты? Где ты? Что с тобой?"

x x x

     - Покажи, - Козлов достал из кобуры наган и протянул Ковалеву, кивнув в
сторону смущенно улыбавшегося подпоручика Резухи. - А то он не верит.
     - Не верит, говоришь, -  Ковалев взял наган, секунду подумал, сунул его
в карман галифе. - Пойдем.
     Офицеры вышли в большой внутренний  двор бывшей  гимназии. Одна сторона
его  периметра представляла  собой глухой кирпичный забор. Видимо, благодаря
этому  удачному стечению  обстоятельств,  тут и  расположили  контрразведку.
Предполагалось, что  в глухом  дворе, напротив стены  удобно  расстреливать.
Здесь и расстреливали из наганов. Раньше глушили и без того не очень громкие
револьверные  хлопки заводя  граммофон, но потом перестали: жители окрестных
домов быстро смекнули, что означает  музыка средь белого дня. Таиться уже не
имело  смысла, поэтому расстреливали  не стесняясь.  Иногда для разнообразия
вешали. Совсем уж без шума.
     Козлов  укрепил  на  стене  14  белых листков с  нарисованными  на  них
карандашом кружками диаметром примерно в пять сантиметров.
     - С ходу, Николай Палыч, на бегу, вон от угла в направлении той стены.
     Ковалев отошел на исходную  позицию,  вынул  из  кармана наган Козлова,
переложил  его  в левую руку,  расстегнул кобуру и достал свой револьвер. Он
поудобнее пристроил  револьверы в ладонях, шаркнул подошвами сапог,  как  бы
проверяя  сцепление  с  мостовой,  внимательно осмотрел повешенные на  стене
листки.
     Резуха с  Козловым молча наблюдали за ним. Из окон  гимназии, выходящих
во  внутренний двор выглядывали офицеры  управления. Некоторые  из  них= уже
слышали о способностях штабс-капитана Ковалева или видели этот фокус раньше.
     Ковалев  подозревал, что  Козлов  поспорил  с подпоручиком на бутылочку
винца или горькой. "Мальчишки," - штабс-капитан прикрыл глаза, настраиваясь:
- "А я не мальчишка?"
     Он постоял несколько секунд в напряженной тишине, подняв стволы к небу,
потом открыл глаза и побежал немного боком, вполуоборот к стене, приставными
шагами.
     Где-то на третьем шаге грохнул  первый выстрел. Штабс-капитан стрелял с
обеих рук.
     ...Правый первый, второй...
     ...Левый первый, левый второй...
     Хлопали  выстрелы, вздрагивали листки бумаги. Пули откалывали кирпичную
крошку.
     ...Правый   четвертый...   левый   пятый...   левый   шестой...  правый
пятый...шестой, седьмой... левый седьмой...
     Последний выстрел  прозвучал, когда Ковалев уже почти  добежал до стены
здания.
     -  О-ля-ля!  Браво!  -  Козлов  подбежал  к   стене  и  собрал  листки,
пересчитал. - Как всегда великолепно, Николай Палыч. Экий вы право, молодец.
Одиннадцать из четырнадцати!
     - Неплохо  для учителя словесности,  -  похвалил  себя штабс-капитан не
скрывая удовольствия, бросил левый наган Козлову.
     Поручик поймал наган.
     - Пойдемте стволы чистить, Николай Палыч.
     - Где же вы так обучились? - с нескрываемым уважением спросил Резуха.
     - Если  уж  делаешь какое-то дело, так лучше делать его  хорошо.  После
первого  ранения в ногу,  в госпитале кто-то  притащил два ящика нагановских
патронов,  и мы от нечего делать целыми днями скандалили. С правой, с левой,
с обеих.  Когда смог ходить  и бегать - на ходу,  на бегу.  В  отпуске потом
много стрелял.  Правда, в тылу с  патронами было  сложнее... Ну и на фронте,
разумеется,  тренировался.  На  фортепиано играть разучился,  на  пистолетах
научился.  Собственно,  наука  нехитрая.  Сплошная практика,  стрелять  надо
больше. Чувствовать оружие, что опять-таки дается практикой.
     Когда они с Козловым остались одни, Ковалев сказал:
     - Кстати, Олег, с тебя полбутылки.
     - Полбутылки чего?
     - А того, что тебе Резуха проспорил.
     Козлов засмеялся:
     -  Хитер ты, Николай Палыч. Но с этого  жмота малоросского еще получить
надо.
     - Получишь, -  сказал  Ковалев  по одному  отправляя в  барабан патроны
взамен расстрелянных, - ты парень настырный.

x x x

     Крестовская.

     Вчера я напилась и блевала.
     Мы  нажрались  с Сидоровым  и  этим  матросом  (не  помню как его  имя)
какой-то бурды, сивухи. Сволочь Сидоров принес. Где берет?
     Я вчера подкалывала его:
     -  Если  будешь  приносить еще  такую  дрянь,  напишу на тебя  товарищу
Ленину. Он,  говорят, строг  к  алкоголикам.  Пропьете революцию. Посадит он
тебя на кол, Сидор ты вонючий.
     Но лучше такая сивуха, чем просто брага без перегонки.
     Вчера этот слизняк ничего не смог  сделать. Хорошо хоть матрос оказался
стоящим.  Залудил  мне  до  самых  печенок.   Но  я  была   пьяна.  Никакого
удовольствия.  Он   называл   меня  ведьмой.  Все  называют   меня  ведьмой.
Предрассудки.
     Хотя, по честному, у меня бабка по матери, говорят, была колдуньей. Я в
нее.  Кровь она заговаривала. Могла порчу навести,  сглаз  сделать.  Травами
односельчан лечила. Могла глазами своими черными упереться и усыпить теленка
или даже человека. Я читала, это называется гипноз.
     Я замечала за собой,  что тоже могу влиять на людей, подавлять их волю.
И мне  это нравится. Ну а остальное бабкино - заговоры, порча и  так далее -
чепуха, ясное дело. Опиум  для народа, как говорит  Ленин. Мы бы сейчас моей
милой бабке быстренько в ЧК  мозги прочистили, чтоб  не разводила  религию и
поповщину...
     Сегодня,  проспавшись,  умылась и  пошла к себе. По  дороге вспомнила о
радости. Позавчера  Сидоров взял на белогвардейской явке одного офицерика. Я
на него сразу глаз  положила. Огромного роста, блондин, а усы черные, ручищи
здоровенные. Уговорила Сидорова отдать его мне "для психической обработки".
     - Ну  и лярва ты, -  сказал Сидор, но офицера  на первый  допрос отдал.
Сказал  только,  чтоб   не  портила  его.  Делом,   по   которому  он  взят,
заинтересовался   сам  Дзержинский.  Там   какая-то  обширная  монархическая
организация... Но меня это не касается. Я теперь занимаюсь другими делами. И
офицерика мне портить не резон. Такие экземпляры редки.
     Я прошла к себе в кабинет, походила ожидая, когда  приведут  офицера. В
предвкушении  допроса  я чувствовала  нарастающее  возбуждение,  когда  тело
стенает в неукротимом желании.  Я  готова растерзать любого, чтобы  насытить
себя.
     Красноармеец втолкнул  ко мне  офицера. Я вдруг осознала,  что  даже не
знаю  сути  его  дела.  Подлец  Сидоров  не  удосужился  хоть  для  проформы
просветить меня на этот счет.
     - Садись! - я ткнула пальцем в направлении прибитого табурета ч
     Ах, какой самец!  Я представила себе, как он грубо берет  меня и у меня
непроизвольно сжались бедра. Это бывает заметно со  стороны, я никак не могу
избавиться от этого спазматического движения.
     Сейчас, когда офицер сел на табурет, я спросила его имя, написала шапку
протокола. И начала...
     Я  завожу себя  не  сразу.  Потом  расхожусь,  возбуждаясь все больше и
больше.
     Я  ругалась  как извозчик, кричала на него. Он  не ожидал такой от меня
агрессии,  опешил.  Я  чувствовала  нарастающее  возбуждение  и  приближение
окончательной  разрядки.  Когда-то на  сходках  я  настолько возбуждалась от
агрессии  своего голоса, что от малейшего движения или вдоха я разряжалась в
экстазе, непроизвольно сводя ноги.
     Теперь я хотела  властвовать над самцом. Получить удовлетворение унизив
и  растоптав его  личность.  Я подошла к  нему  и  с удовольствием  отвесила
звонкую пощечину. Я, слабая женщина вознесенная к власти, распоряжалась этим
породистым, сильным самцом.
     И тут случилось непредвиденное,  то, чего я никак  не ожидала. Он вдруг
вскочил, возвысившись надо  мной во  весь свой рост, схватил  меня за горло,
встряхнул,  придавил  и  отбросил  в  угол  кабинета. Я  испугалась, упала и
ощутила сильнейший половой экстаз. Я испугалась, упала  и ощутила сильнейший
половой экстаз. Меня буквально скрутила. Такое со  мной случалось  несколько
раз в жизни. Это был длинный, потрясший меня до потрохов оргазм.
     Я получила возможность что-либо соображать лишь через несколько секунд,
увидела  удивленные глаза  арестованного. Я лежала,  точнее  сидела в  углу,
опершись спиной о стену.
     Затем я встала, подошла к столу, достала из ящика наган.
     - За нападение на чекиста я тебя  сейчас буду медленно убивать, контра,
- я взвела курок.
     На  его лице  отобразилась тревога. Мне  нужно  было пару-тройку минут,
чтобы  прийти  в  себя после экстатической  реакции  и снова хотеть плотских
утех. Я опасалась только пустить его в расход за эти две-три минуты апатии.
     - Открой рот... Ну!!!
     Он стиснул зубы, сжал губы.
     Я  сдержалась, хотя обычно  рука  моя не  дрожит  в  таких  случаях.  В
Харькове покуролесила изрядно...
     Член у  этого  великана оказался  таким, каким  я  хотела  его  видеть.
Настоящий жеребец. Когда он засаживал мне, задрав юбку, протыкая как копьем,
пытал меня, мне хотелось выть от животной радости. Я лежала  на столе и меня
дергало от каждого тычка. Он  буквально  мочалил  меня,  чертов  жеребец.  Я
расстегнула гимнастерку и терла, царапала соски, забросив ноги в сапогах ему
на плечи. Хлюпающие звуки только распаляли меня, и я тонка скулила.
     Потом, разрядившись  от плотского  желания,  я привела себя в  порядок,
вызвала конвой и заставила связать арестанта. Они выполнили приказ, скрутили
его, связали руки  и бросили на пол. Когда красноармейцы вышли, я встала над
его лицом, расставила ноги, присела и, задрав юбку, нассала ему на лицо.
     И только тут успокоилась.


     После  Харькова  меня окончательно переключили на связь  с  агентами за
линией фронта.
     Но  иногда,  вот как  сегодня, приходится ездить  по обыскам,  помогать
нашим, если  проводится серия  облав по  мешочникам-спекулянтам или  отпетой
контре, или просто брать заложников.
     Сегодня я с нашим Капелюхиным Ванькой и  матросами поехала брать контру
- какого-то профессора буржуазного права.
     Я вообще люблю брать попов,  тыкать в их толстые рожи стволом нагана  -
за их  сладкие  религиозные  сказки. Я тебе  тыкаю,  а  ты мне  вторую  щеку
подставляй.
     Но профессор  - тоже очень хорошо. Он тоже благородным рылом  водит, от
народа кары не  ждет и не считает себя  ни в чем виноватым. А за то, что всю
жизнь сладко спал, сытно жрал, не желаешь отвечать, сволочь?!
     Капелюхин сам выбил дверь. А трусоват вообще-то Капелюха. Знал  бы, что
там офицерики засели с  наганами,  заставил бы матросов  дверь высаживать  и
первыми  заскакивать.  Сколько  раз  видела -  любит жизнь  Капелюха.  И над
арестованными покуражится любит.
     ...Дал ногой, вышиб профессорскую дверь.  Что ж ты, профессор, замки-то
не укрепил? Не ожидая, что  народная власть  к  тебе  придет, не думал ответ
держать  перед народом? Сейчас  увидишь, где  правда.  Хватит,  попил  нашей
кровушки. Теперь мы твою попьем.
     Рассыпались матросики по квартире, начали шуровать. А Капелюхин сразу к
профессору. Да без  разговоров его за  седую бороду  хвать! Разговоры  в  ЧК
будут. Я  уже тоже  настроилась профессора  за волосы  ухватить  и  тащить с
Капелюхой в разные стороны, как вдруг:
     - Папа!
     Я обернулся. Дочка профессорская. Молоденькая симпапуля. Целка.
     Я бросила профессора - и к ней. Завела в дальнюю комнату.
     - Сидеть здесь, сучонка ненадеванная! До конца обыска.
     В  нетерпении  я  была.  Велела  матросам  пальцами  своими  под   хрен
заточенными девку не  трогать.  А сама еле дождалась конца обыска.  Даже  не
особо обращала, как там  Капелюхин-герой  профессора  мордой его крысиной об
стол  возит, на зеленом сукне  красные  следы  оставляет.  Спрашивает  его о
золоте,  валюте. Зря  спрашивает, профессор  все равно  ничего  ответить  не
может. И никто бы не ответил, когда его мордой об стол. В этом и есть высшая
справедливость. Ты ему вопросик,  а у него рот  зубами занят, не  отплевался
еще. И не нужны нам твои ответы. Мы и так видим, что ты контра.
     Когда  все   уходили  и   уводили  профессора,  Капелюха  мне  гаденько
подмигнул.  Был  бы  он врагом  революции,  я бы  ему  с  удовольствием яйца
вырвала.
     Я прошла в дальнюю комнату, где нахохлившимся воробьем сидела дочка.
     - Как тебя зовут?
     - Ирина.
     - Знаешь, почему я не отдала тебя матросам?
     Прошептала одними губами:
     - Почему?
     -  Себе  оставила.  Отца твоего я  расстреляю,  если  будешь себя плохо
вести. Поняла?
     - Поняла.
     - Тогда раздевайся. - не люблю я рассусоливать с такими. Быка за рога.
     - Зачем?
     Я улыбнулась:
     - Лечиться будем.
     Еще в  Харькове, попавший в плен к  белым  товарищ Шерстобитов говорил:
"Тебе, Крестовская, лечиться надо.  У тебя все на половом вопросе  замкнуто,
даже  классовая  борьба.  Потому ты и худая  такая.  Ты нимфоманка."  Откуда
только слов  набрался,  сволочь. Но  меня  такое устраивает вполне. А насчет
худобы  -  может, у меня просто кость узкая. Если же  у  меня  и болезнь, то
приятная,  наподобие  чесотки: все время чешется и чесать приятно, получаешь
удовлетворение. Я же не в ущерб работе.
     Ирина профессорская сняла блузку, вопросительно взглянула на меня. Мной
уже владела привычная истома, чудился запах крови.
     - Догола!
     Я сама, не глядя более на нее начала раздеваться. Сбросила с себя все -
ремень с кобурой, тужурку, гимнастерку, юбку,  сапоги, белье нательное. Даже
косынку с головы. Я хорошо себя чувствую  голой, из меня тогда прет животная
страсть.  Я  дома  часто расхаживаю  голяком,  если  не  считать одеждой мои
деревянные шары, которые я  ввожу  в  себя. Еще  до революции я прочитала об
этой восточной  штучке  в какой-то книге,  Но  сделали мне  такую  только  в
Харькове. Токарь выточил за полбуханки и стакан морковного чаю. Стоящая вещь
оказалась. Она заполняет собой  вечную сосущую пустоту во мне. А при ходьбе,
когда  я хожу, шары  будто  живые начинают  шевелиться, надавливая,  потирая
внутри. Я могу ходить так очень долго.
     - Давай быстрее, - поторапливаю.
     И вот она стоит голая, съеживаясь под моим взглядом. Погань буржуазная.
Все их подлое буржуазное воспитание и поповские сказки сковывают их тело, не
дают   им   полностью   наслаждаться,  люди  стесняются   себя.  В   будущем
раскрепощенном мире свободные пролетарии полностью  возьмут от жизни  все. И
от своего тела тоже. Это  будет светлый совокупляющийся рай всех трудящихся,
где никто никому не принадлежит, и каждый свободен.
     Я  прошлась по комнате и взяла с книжной полки  небольшую статуэтку  из
слоновой кости. Для моей  цели она вполне подходила - была длинной, не очень
широкой,  без  острых  краев  и  выступов. Это  была  скульптурка  какого-то
азиатского деда с узкими глазами, может быть ихнего монаха.
     Я подошла к посеревшей этой сучке, сунула ей в руки монаха, повернулась
задом и похабно выгнулас