мся..."


x x x


     - Устал, как собака, - Ковалев потянулся. - Целый день как проклятые.
     Резуха  и  Козлов  согласно закивали.  Все  трое находились в  кабинете
штабс-капитана.
     Ковалев тронул пачку исписанных листков:
     - Пускай Чкалов  ночью разбирается  со всем этим добром. Завтра возьмут
эту подпольную типографию, слава Богу.
     Где-то раздались выстрелы.
     - Что это?
     Резуха потер покрасневшие глаза:
     - Таранский сколотил свою расстрельную команду. Пошла работа.
     Ковалев вздохнул:
     - Сколько  крови проливается, ужас. Что от страны останется после того,
как кто-нибудь победит... Ладно, слушайте. Ты, - капитан ткнул в поручика, -
просмотри  агентурные данные за  последнее  время, покумекай,  кто  нам  мог
паровозы запороть. А ты дуй в депо, там в ночную смену должен выйти толковый
мастер Нефедкин, поговори с ним. И для проформы с другими.  Не надо хорошего
человека светить.
     -  Я  так  понимаю,  -сказал Козлов, -  что начальство  взяло  на  себя
наиболее важную часть работы. Если не секрет, какую.
     - Не секрет. Я иду  к Желябовой, -  сказал  без улыбки  Ковалев. - Все.
Разбегаемся. Вы свои задачи знаете, я свою тоже.

     Ковалев  остановился   перед  мадам   Желябовой.  Она   уставилась   на
штабс-капитана своими черными, навыкате глазами.
     - Кого? Таня занята.
     - Плевать. Мне нужна комната, где я  могу переговорить со всеми  твоими
шлюхами поочередно.
     - Зачем? - мадам  явно была недовольна таким поворотом событий. - Часть
барышень уже занята.
     -  Плевать, - повторил штабс-капитан. -  Вызывать по одной. Если нужно,
из-под генерала вынешь.
     Через минуту Ковалев уже сидел в  каморке  самой Желябовой и допрашивал
первую проститутку  -  Наталью  Ремезову. Для  убедительности  штабс-капитан
достал из  кобуры  наган  и  положил  его  справа  от  себя  на прикроватную
тумбочку. Сам он  сел  повыше, на стул, шлюху усадил  ниже себя - на кровать
мадам Желябовой и, нависая сверху, давил.
     - Так. Отвечать коротко и ясно. Только по существу. Ясно?
     - Ясно, - кивнула Ремезова, косясь на револьвер.
     Ковалев не  опасался вранья -  врать проституткам было  незачем,  -  он
просто  боялся  личного трепа, болтовни и отвлечений,  обращений "Коленька",
ведь  всех  этих  блядушек  он имел. Они еще помнили его стоны и дыхание. Он
дистанцировался от этого, избегая лишних слов. Он просто устал за день.
     - Отвечай короче.  Кого  из  наших офицеров вы  между  собой  называете
Лизуном? Или могли бы назвать.
     Несмотря  на  серьезность  обстановки,  не  ожидавшая  такого  Ремезова
расхохоталась.
     Дав ей несколько  секунд,  чтобы  выплеснуться, Ковалев  резко  хлопнул
ладонью по колену.
     - Ну хватит!
     Смех оборвался. Штабс-капитан зло сверкнул глазами, рявкнул
     - Ну!!!
     Ковалев больше  всего  боялся ответа "никого"  или недоуменного пожатия
плечами. - Не все его так называют. Я не зову.
     - Кого?
     - Толстого такого. Не помню, как зовут. Машка знает.
     Штабс-капитан почувствовал, как сердце сдвоило  и  застучало быстрее. В
принципе, ему было достаточно и этого.
     - Почему его так зовут?
     - Он немочный. Ничего не  может.  Не стоит у него.  Зачем только ходит.
Придет, деньги даст  Желябовой, а сам к Машке и только и делает  всегда, что
лижет ей. А потом любит слушать, как Машка говорит, что ей было приятно, как
ни с кем другим. Она сама рассказывала.
     - Только к Машке ходит?
     - Ага.
     - Почему, не говорила?
     - Говорила. Да я и сама знаю: она одна у него между ног бреет.
     - Для Лизуна?
     - Нет, вообще. Я ее уж сколько знаю, всегда  бреет. Ей это по нраву.  А
по мне - глупость.
     - Ладно, еще кто-нибудь из наших лижет?
     - Редко. Иногда. В охотку.
     - Хорошо. О нашей беседе - никому. Ясно?
     - Угу.
     - Не "угу", а я спрашиваю - ясно?
     - Да-да.
     -  Вякнешь кому,  хоть своим товаркам, хоть Желябовой - в  подвал к нам
попадешь. Иди.
     Лишь пятой  по  счету к нему пришла Машка. Ковалев испытывал  искушение
вызвать ее сразу, но решил говорить с теми, кого вводила Желябова.
     А вдруг  Машка - связная  Лизуна? Но  вспомнив ее, Ковалев  успокоился.
Глупое лицо, широко поставленные глаза - дура дурой. Вряд ли связная.  Разве
только записочки передавала.
     С Машкой  Ковалев  изменил тактику. С  ней  он спал только один или два
раза, насчет бритого  лобка  не  помнил. Ковалев участливо поговорил с ней о
житье-бытье, о прошлом, о работе. Между делом поинтересовался, бреет ли  она
до сих пор себе "там".
     -  Брею,  господин  офицер, - простая  Машка задрала юбку и  раздвинула
ноги, обнажив перед Ковалевым плохо выбритые места.
     - Зачем?
     - Привыкла уж. Давно так. Многим нравится.
     - Денис Иванович говорил, что он это дело любит.
     - Да,  -  с гордостью  произнесла Машка. - Только ко мне и ходит! Лизун
хороший клиент, сам себе дрочит, а мне только лижет. Лежи себе, ни забот, ни
хлопот. Только потом ему надо сказать, что мне с ним очень хорошо было.
     - Кто его Лизуном назвал?
     -  Да  я.  Такие  бывают.  Кроме как лизать,  ничего  не могут, зато уж
лизать-то  любят.  Да, в общем, Денис Иванович  человек неплохой.  Мы вместе
работаем, эти записки я ему велел передавать.
     - Какие записки?
     - А разве он бумажки тебе не передавал? Поручений не давал?
     - Не-ет. А кому передать-то?
     - Да  нет, никому,  это я  перепутал... Ты вот  что, Машка,  собирайся.
Должен я тебя арестовать.
     Лицо проститутки вытянулось.
     - Чтоб ты не разболтала о нашем разговоре.
     - Да я...
     - Знаю все, что скажешь.  Гроб-могила, никому  ни слова... А сама,  как
только за дверь - всем  разболтаешь. Собирайся!  Примочку свинцовую  возьми.
Если там бить будут, приложишь потом.
     - Господин офицер! -  Машка вцепилась в рукав ковалевского френча. - Не
погуби!
     -  Ладно, ладно. -  Ковалев  чувствовал себя страшно разбитым. - Хрен с
тобой. Но если кому сболтнешь, я все равно узнаю. Тогда тебе каюк. В подвале
сгниешь. Пошли.
     По  тревожным глазам Желябовой  Ковалев  понял, что  ни  одна  из  шлюх
вышедши от  него, не проговорилась.  Шмыгнули, небось, как  мышки к  себе  в
номера. Удовлетворенный Ковалев посмотрел на мадам.
     -  Уже очень  поздно. Домой не  пойду. Дай  койку, переночевать.  Или к
девке в любой номер. Платить не буду, поскольку драть не буду. Спать хочу.
     Желябова вздохнула.
     - В пятую комнату идите. Ремезова свободна.
     - Нет, только не из  тех, с кем я сейчас  говорил,  - Ковалев решил  не
терять установленной дистанции.
     - Тогда к Соне, в седьмую.
     Войдя в номер, Ковалев, едва раздевшись, рухнул рядом с Соней в постель
и моментально провалился.
     Лизун - Денис Иванович Горелов мог и подождать теперь одну ночку.


x x x


     "Проснулся  радостный  и  бодрый, не  сразу сообразив  почему. И только
через несколько секунд вспомнил - я раскрыл Лизуна.
     Улыбнулся  и  вдруг  почувствовал, как  кто-то  осторожно  гладит  мой,
вставший поутру раньше меня член.
     Сонька.  Седьмая  комната. "Платить не буду, поскольку  драть не буду".
Выглядеть  мелким  обманщиком  после  вчерашних событий  и допросов  мне  не
хотелось, и я уж было едва не отстранил от себя  чересчур старательную Соню.
Но почему-то не отстранил. И  опять случилось  соитие ненужное и  торопливое
после которого я снова уснул.
     Проснулся.  Когда  Буре  показывал  без  пяти  девять  утра.  Что-то  в
последнее  время  у  меня вошло в привычку опаздывать на службу.  Ну ничего,
победителей не судят. А сегодня я победитель.
     Вот  только  мадам  я  не  заплатил.  Непорядочно  как-то.  Нехорошо. И
главное, теперь уже заплатить нельзя, глупо  выйдет. Как же это я? Совестно,
право."


x x x


     В тот день, вернувшись от Желябовой, Ковалев вызвал к себе Козлова.
     - Ну, где твоя цепочка знаменитая?
     Козлов насторожился:
     - Да посеял где-то. А что?
     - Где?
     Козлов пожал плечами. Штабс-капитан сунул руку в карман.
     - У Таньки ты  ее забыл. Не знаю, как это у  вас в Париже называется, и
кто из французских куртизанок тебя этому научил, но у наших блядей господин,
работающий языком  называется  лизуном.  Держи. И  не  раскидывай  улики  по
блядям.
     Козлов  машинально   поймал  брошенную  цепочку   и  замер,  осмысливая
сказанное и слегка покраснев.
     Штабс-капитан с интересом наблюдал за реакцией коллеги.
     Наконец, криво улыбнувшись, Козлов неуверенно спросил:
     - Мне что же, оружие сдавать?.. Чушь какая-то...
     - Зачем сдавать, ты что в отпуск собрался?
     - Не понимаю...
     - "Лизун" - профессиональный блядский термин. Не растение. И не говяжий
язык. В нашем  списке есть один настоящий Лизун. Остальные, навроде тебя или
Резухи - просто шалуны и любители изысков.
     - Кто?!
     Ковалев сделал паузу.
     - Горелов Денис Иванович.
     - Ах ты!


     Фронт приближался. Красные разворачивали  наступление. Росло напряжение
среди рабочих депо и оружейных мастерских.
     А  Ковалев с Козловым все никак  не могли установить гореловские явки и
связи.
     - Неужели опять ошиблись? - недоумевал  Ковалев.  -  Никаких контактов.
Дом, служба, кабак, публичный  дом. Мы ему такую липу подсунули, а он никуда
не пошел.
     Как же он передает сведения? Я даже за Машкой-бритой следил - ничего.
     - В ресторане? - бросил Козлов.
     -  Проверяли. Ни сам Хмельницкий, ни официанты.  Я лично на это три дня
угробил, пока ты с паровозами разбирался.
     - Ничего мы тут не нароем. Надо брать Горелова.
     - А вдруг ошиблись?
     - Извинимся. Хотя, чует мое сердце, здесь  нет  ошибки. Ну, извинимся в
конце концов.
     - После Таранского?
     -  Думаю, до этого не дойдет. Горелов трус, по-моему. Расколется сразу,
при одном  упоминании Таранского.  Если он  шпион, ему  Таранский  по  ночам
снится.
     -  Это уж  как пить дать... Надо докладывать  Ходько... Тебе никогда не
казалось, что вся эта история напоминает какой-то непрерывный бредовый сон?


x x x


     "Сегодня встретился  с Алейниковым.  Красные прут,  и он в  совершенном
замоте спешно формирует  свой  полк. Вскоре они,  видимо, выступят на север,
занимать позиции или уйдут в резерв Ставки.
     Он сообщил мне, что приезжает Даша. Я сглотнул.
     - Заходи вечером, если сможешь...
     Когда я шел  к нему (к  ним!), старался успокоить себя: в конце концов,
чего  я волнуюсь?  Между  нами ничего не было. Мы встречались раз в неделю в
бесконечно далеком отсюда, непонятном Бежецке, тысячу лет тому  назад. Кроме
той случайно недели нас  ничто не связывало.  Вряд ли она относится  ко  мне
также,  как я к ней. Едва ли она даже помнит меня. Наверняка, давно  забыла,
сколько лет и войн прошло.  Сейчас будет с  улыбкой вспоминать. Конечно, что
ей до того давнего эпизода?..
     У нас и  была-то всего  одна "поцелуйная ночь", которую я никак не могу
забыть. Как на прижималась ко мне...

     Она узнала меня.
     - Коля!..
     И по ее взгляду  и интонации я сразу понял, что и  она помнит ту ночь и
ту последнюю осень. Кажется, это понял и Дима, потому что чуть смутился.
     Мы сидели, пили чай и о чем-то не о том натужно разговаривали. О войне.
О союзниках. Даша рассказывала, как она оказалась в Тифлисе, приехав с отцом
на Кавказ перед самыми столичными событиями.
     И все было бы обычно, и разговор был бы нормальным для  нашего времени,
если б мы двое  не знали, что роковым  значением висит над нами та последняя
осень.
     Только когда мы прощались, Даша, глядя мне в глаза, произнесла:
     - Жаль...
     Дима  наверняка  принял это  за  дежурную часть  фразы  "...что вы  уже
уходите". Но я понял.
     Жаль... Что  все  так получается  и получилось. Что я не успел приехать
летом четырнадцатого в отпуск. К ней, в Питер.  Что нас  разделили эшелоны и
города.
     Жаль, что прошла безвозвратно то последняя осень.
     И еще показалось мне, что она сожалеет о чем-то, мне не ведомом.
     Я  шел  по темным аллеям к дому, мне навстречу летели сорванные  ветром
желтые листья. Это не  листья, это мы летим в холодном, злом вихре,  это нас
срывает,  беспощадно треплет и  бросает на стылую землю, с  которой нам  уже
никогда не подняться. Мы не властны над собой в своем последнем полете."


x x x


     Они вошли в кабинет Горелова, заставленный стеллажами с папками и молча
остановились в дверях - Ковалев, Козлов  и солдат из караулки. Недоумевающий
солдат держал в руках трехлинейку с примкнутым штыком, не понимая,  зачем он
здесь нужен.
     - Психологическое  оружие,  - пояснил  Ковалев  Козлову  в коридоре.  -
Арестовать-то и одному можно. А ты  молчи и держи паузу. И не болтай языком,
как ты это любишь... Ну ладно, молчу, молчу. Кто старое помянет...
     Горелов стоял возле  окна и пил чай, держа в руках чашку с  блюдцем. Он
обернулся и все понял. Чашка с блюдцем мелко задрожала, звеня.
     Горелов не выдержал гнетущей тишины ковалевской паузы.
     - Ч-что... что вам угодно?
     - Собирайся, Лизун. Таранский уже разложил инструменты.
     Чашка  выпала  из   рук  Горелова,  разбилась,   оставив  на   затертом
гимназическом паркете мокрое пятно.
     - Нет!  Я сам!.. - внезапно толстый Горелов осунулся, будто потек вниз.
И  погас, забормотал: - Наконец-то. Я  давно ждал, я давно ждал... Только не
Таранский.  Я его во сне... Я плохо сплю. Я совсем не сплю. Я сам скажу... Я
больной человек...
     Через  две  минуты  мокрый от холодного пота Горелов  сидел в  кабинете
Ковалева.  Штабс-капитан расхаживал по  кабинету.  Козлов,  сидя  за  столом
начальника, еле успевал писать протокол допроса.
     Горелова несло. Он рассказывал, как  еще  до войны сошелся в  Питере  с
революционерами,   участвовал   в  налете   на   банк  -  экспроприация  для
революционных   нужд.   Налетчиков   тогда  повязали,   а  Горелову  удалось
выкрутиться.  Впоследствии  его  начали  шантажировать  банком,   связями  с
революционерами.  Заставили  участвовать  в  налете  н   почту  и   убийстве
провокатора. Воспользовавшись  войной  Горелов удрал от постоянного давления
на фронт.  После  ранения стараниями отца вновь оказался в столице, в теплом
месте.
     "Старые  друзья"  опять  нашли   его,   начали   выкачивать   секретную
информацию,  которой  Горелов  располагал, платили  деньги,  брали расписки.
Горелов подозревал, что информацию перегоняли немцам. Так оно  и  оказалось.
Теперь Горелова шантажировали и этим.
     Горелов рассказывал все это в подробностях, со слезами и  причитаниями.
Наконец, прервав его на полуслове, Ковалев спросил:
     - Кто твой связной?
     - Что? - не сразу отошел от мучительных воспоминаний Горелов.
     - Кому ты передавал информацию?
     - Желябовой.
     - Гениально! -  Козлов и Ковалев переглянулись. Козлов отложил  ручку и
молча вышел. Ковалев сел за стол и продолжал написание протокола.
     - Кого еще знаешь, кроме Желябовой?
     -  Никого!   Клянусь  Богом,  никого!  Мне  ее   только  дали,  записки
передавать.
     Ковалев нахмурился.
     - Клянусь Богом!  Никого!.. Знаю только от Желябовой, что скоро приедет
или уже приехал в наш город новый человек, от них, от красных.
     - Кто?
     - Не  знаю. Человек должен прийти  ко  мне домой  и  передать привет от
Крестовской.
     Ковалев вздрогнул.
     -От кого?
     -  От  Крестовской. Это ведьма красная.  Сущая ведьма. Она, гадина надо
мной полжизни висит. Это она мне кличку дала. Смеялась... Из ЧК она.
     -  Да  понятно, что  не  из Красного  креста. Где же ты  с ней сошелся,
бедолага?
     - После германского фронта, в Питере. "Друзья" вывели. Она надо мной  и
повисла как  тень. Где я, там и она.  Она, дьяволица, меня на Дон отправила,
связных слала... Я не досказал. Каждый связной мне привет от нее передавал и
ее фотографический портрет... Она била меня. - Горелов снова заплакал.
     Ковалев поразился тому, что взрослый, образованный человек может быть в
такой  прочной психологической зависимости  от  кого-то. И  тут же  вспомнил
себя: "А моя зависимость от Даши  чем лучше? Я ведь психологически завишу от
ее образа. Только окраска этого влияния другая, чем у Горелова.
     И  вдруг  метеором  у него  мелькнуло  то  состояние,  которое  однажды
Колвалев испытал на квартире в Замоскворечье, когда поверженный Крестовской,
он  чувствовал спиной мягкость  старого персидского ковра. Пронеслись ломкие
тени, разные глаза  Крестовской, ощущение подавленности, кроткая зависимость
от нее.  И  на секунду  Ковалев  понял  слабого Горелова.  Тряхнул  головой,
отгоняя наваждение.
     - Когда к тебе должен прийти этот новый человек?
     - Не знаю. Скоро. Домой прямо. Там знают, где я живу.
     - Значит, ты свою информацию гонишь через Желябову Крестовской?
     - Да, наверное. Я не знаю. Я давал Желябовой как будто деньги, записки.
     Горелов  говорил еще час, вспоминая  подробности, фамилии известных ему
людей  по ту  сторону фронта. Потом  подписал  свои показания и отправился в
подвал в сопровождении конвоира.
     "Надо  к  Ходько  идти, предложить использовать  Горелова  как источник
дезы." - Ковалев сколол листки протокола и встал из-за стола.
     Грохнула дверь, вбежал запыхавшийся Козлов:
     - Плохо. Желябова ушла.  Нет  нигде,  ни в  заведении,  ни дома.  Я дал
команду на розыск.
     - Почуяла старая лисица.  Прочесать весь город! А-а,  - Ковалев  махнул
рукой. _ бесполезно. Залегла. Что делать будем?
     - Порыщем по всем донесениям агентов по управлению, где и в какой связи
встречается Желябова. С кем виделась, встречалась.
     -  Верно.  А сейчас  - к Ходько... Жаль, что  Желябова ушла. Не удастся
использовать  Горелова. Она уже  оповестила,  что Лизун провален. Придется в
трибунал  отдавать. Небось и нового резидента оповестила, если  он, конечно,
уже в городе...


x x x


     "Викентий Валерьянович принял нас сразу. Я не стал ничего рассказывать,
просто протянул кучу листков с подписями  Горелова. Генерал  уселся за стол,
снял  пенсне и начал  читать. Ни слова ни проронив, он прочел все двенадцать
страниц, положив  их на зеленое сукно  бывшего  директорского  стола,  потер
пальцами переносицу.
     - Ужасно  неприятно, - Викентий Валерьянович  вздохнул.  -  Стыдно,  за
офицера, господа.
     Генерал  встал и обогнув стол подошел к нам:  - Однако, благодарю  вас,
господа офицеры, - он пожал нам руки. - Вы выполнили  свою работу.  Трибунал
выполнит свою. Спасибо.
     Когда  мы вышли  из  приемной,  Козлов  сказал  как  бы ни  к  кому  не
обращаясь:
     - А ведь  он  бы,  пожалуй,  и  не дал  нам  использовать Горелова  как
источник дезы для  красных: это не вписывается в его  замшелый кодекс чести.
Он не контрразведчик. От дал бы в трибунал и все. Чистоплюй.
     -  Стыдитесь,  поручик. Викентий Валерьянович ваш  начальник  и гораздо
старше вас, - сказал я.
     - Все понимаю и стыжусь, Николай Палыч. Но все равно - чистоплюй.


     Ночью мне  снилось перекошенное страстью лицо  Крестовской, приоткрытый
рот, ее прыгающие  в такт  движениям груди, ломающиеся  в свете семилинейной
лампы  тени.  И  почему-то рядом, на  подоконнике,  окровавленный  скальп  с
лоскутом кожи, какой я увидел в харьковской ЧК.




     Крестовская.

     Разведка почетна.
     Но душа моя лежит  к непосредственной работе с  контрой. Где все ясно и
просто. Я создана для такой работы, считаю. Но товарищ Берштейн имеет другое
мнение, он  видит  во мне,  точнее,  в  моих  способностях  влиять на людей,
зачатки разведчиской работы.  Говорит, что я  могу вербовать людей и держать
их  в постоянном страхе и напряжении даже на расстоянии. Говорит,  что когда
разобьем  контру, сделаем целый секретный чекистский  институт, где, в числе
прочего,  будут  изучать способы влияния  на  людей и подавления чужой воли.
Приносил  мне  какие-то книги  по  магнети