м саду, и обитает. А Бурденко  уедет.  Уедет  от  этого
красивого  здания  университета,  от  этих  сосен,  лиственниц,   пахучего
кустарника, что почти окружают университет.
   - Ну ладно, будет плакать и рыдать, - сказал Бурденко уже самому  себе,
уложив свое имущество в объемистый  фанерный  чемодан  и  взвалив  его  на
плечо, "в целях экономии" пешком пошел на вокзал: каждый пятак теперь  мог
снова оказаться до крайности необходим.
   Уже сидя в вагоне у окна, он, как во сне, увидел  на  перроне  знакомую
женщину  и  опять  не  сразу  узнал  Киру.  Она  кого-то  ждала,   кого-то
разыскивала глазами и выглядела растерянной, чтобы не сказать несчастной.
   У Бурденко защемило сердце. Хотелось выбежать из вагона, подойти к ней,
что-то такое сказать. Но что сказать?
   Не надо обольщаться. Конечно, не его разыскивала она.
   Поезд тронулся.



НА РАСПУТЬЕ

   Бурденко ехал в Нижнеудинск, а документы о нем были  уже  направлены  в
Пензу.
   В этих документах говорилось, что "означенный" Бурденко из университета
уволен и, стало быть, "права, высочайше дарованные  студентам,  окончившим
полный курс университетских наук, на него больше не распространяются", что
"в случае непоступления его  на  службу  по  духовному  ведомству  или  по
ведомству начальных народных школ он обязан  возвратить  употребленную  на
его содержание в духовной семинарии сумму в размере 405 (четырехсот  пяти)
рублей".
   И это еще не все. Документы об увольнении из университета обязывали его
снова  стать  на  учет  в  пензенском  уездном  по   воинской   повинности
присутствии, "дабы в случае первой же необходимости  быть  отправленным  в
солдаты".
   Нет, конечно, Бурденко не мог предполагать всего, что произойдет с  ним
после того, как он умакнул ученическую ручку с пером "рондо" в ученическую
же стеклянную чернильницу-непроливайку и  расписался  на  бумаге,  которую
расстелил перед ним этот верзила Детка.
   - Как вы хорошо, ясно расписываетесь, коллега, - удивился тогда  Детка.
- Многие ставят только какие-то закорючки вместо  подписи,  как  будто  им
некогда или они хотя зашифровать свою фамилию...
   - Человек, уважающий себя, своих предков, не  совершавших  подлостей  и
сам не собирающийся их совершать, всегда ясно произносит и пишет свои  имя
и  фамилию,  -  наставительно  и  даже  с  некоторой  надменностью  сказал
Бурденко. И в то же мгновение улыбнулся печально, возвращая бумагу Детке.
   В тот момент Бурденко, конечно же,  не  мог  предположить,  что  вместо
напряженной подготовки к экзаменам, вместо всего, что он делал до сих  пор
и что считалось таким  важным,  ему  вскоре  придется  ехать  в  поезде  в
какой-то неведомый Нежнеудинск.
   Всего больше в поезде его удивил  разговор  о  студенческих  волнениях.
Хотя вели его отнюдь не студенты. И даже не молодые люди, а  двое  пожилых
мужчин и дама, тоже, как говорится, тронутая инеем времени, полная, седая,
может быть, хозяйка какой-то мастерской, потому что один раз она  сказала,
что, "когда хороший клиент, я уже не доверяю моим мастерицам".
   - Эти паршивые студентики, - страдальчески поджала  она  губы,  откинув
газету, - обязательно добьются,  что  нас  опять  завоюют  турки  или  еще
кто-то.  Ведь  никто  не  знает,  чего  они  добиваются,  эти   несчастные
студентики. Всех бы их отправить в солдаты...
   - Но вы  изволили  сказать,  мадам,  в  том  смысле,  что  опять,  даже
употребили слово "турки", - обратился к ней могучий широкогрудый  мужчина,
только что опрокинувший в рот лафитник водки и понесший было к усам кружок
колбасы. - Разве турки, извиняюсь, уже завоевывали нас?
   - Ах, оставьте! При чем здесь турки? - сердито  покраснела  дама.  -  Я
вовсе не о турках говорю, а о студентах. Ведь  бог  знает  что  вытворяют,
если верить прессе.
   - Их подстрекают. И изнутри  и  извне,  -  вставил  свое  слово  третий
собеседник, маленький старичок. - Разве бы они, мальчишки, надумали  такую
грубость, как здесь приводят? - ткнул он пальцем в газету.  -  Разумеется,
их подстрекают. И, понятно, не без иностранных денег. А  зачем,  позвольте
вас спросить, зачем они нам нужны, все эти университеты и тем  более,  как
теперь модно выражаться, инс-ти-тю-ты? Не готовы мы к этому  еще.  А  ведь
сейчас даже девиц у нас начинают обучать чуть ли не  инженерному  делу.  И
даже медицине. А раньше  ничего  подобного  не  было.  И  как-то  жили.  И
здоровее были. Никто, например, не  знал,  не  слышал  такого  слова,  как
"рейдекулит".
   - Да уж действительно, все такие  образованные  стали!  Ни  к  кому  не
подойди, не подступись, - скривила губы дама. - Уже теперь не разберешься,
где варнаки и где студенты. Все они одинаково политические.
   "И что ей такое  сделали  студенты?"  -  удивлялся  Бурденко,  лежа  на
верхней  полке.  Ему  хорошо  были   видны   оттуда   лица   собеседников,
расположившихся на нижних полках, но  непонятно  было  их  раздражение.  И
неправдоподобно карикатурной казалась глубокомысленная глупость этой  дамы
и  маленького  старичка,  должно  быть,  ее  супруга,  все  время  как  бы
подогревавшего никчемный разговор.
   Не надо, однако, думать, что глупость сама по себе ни на что не  годна.
Из  ее  массивов  на  протяжении  всей   истории   человечества   неглупые
авантюристы извлекают немалые доходы. Только кому на пользу они?
   Бурденко обуяла печаль. Он думал о Кире, о том, кого же это на  станции
разыскивала Кира и почему у нее был  такой  растерянный,  как  будто  даже
виноватый вид? Он по-прежнему сердился на нее, даже сильнее сердился,  чем
прежде. И в то же время испытывал что-то похожее на тоску.
   - А теперь  поглядите  сюда!  -  будто  безо  всякой  связи  с  началом
разговора почти выкрикнул и кивнул на  окно  широкогрудый  мужчина.  -  Вы
глядите, как гибнет окончательно наша сибирская природа: ведь мелеют реки,
глохнет рыба. Из леса, откровенно вам  говорю,  уходит  зверь.  А  почему?
Пожары. Никто ничем не дорожит. Охотник выстрелил, куда упал горящий  пыж,
ему уже неинтересно. Да чего далеко ходить: Байкал мелеет. Вырубают лес по
его берегам разные, извините,  негоцианты.  Я  писал  об  этом  в  Иркутск
генерал-губернатору. И  вы  знаете,  что  мне  ответили?  Стыдно  сказать.
Губернатор - я ему в глаза бы это сказал - чурка с глазами.  Привезли  его
из Петербурга. Он тут побудет и уедет. Разве  ему  дорога  наша  сибирская
природа?
   Широкогрудый мужчина возмущался бесхозяйственным  управлением  Сибирью,
хищнической порубкой лесов и тоже, кажется, ругал - не  очень  понятно  за
что - студентов. Но было в нем, во всей его могучей фигуре и даже  в  том,
как он выпивал и закусывал, что-то на редкость симпатичное,  располагающее
к нему. И особенно Бурденко запомнил, как  он  сказал,  когда  дама  опять
заговорила о врагах отечества:
   - Боже мой, а кто же  оборонит  нашу  обширную  империю  от  дураков  и
хищников? Ведь только  себе  на  лапу  все  тянут  и  готовы  друг  дружку
загрызть...
   - Распустился народишко, это верно, распустился. Ни в чох, ни в мох, ни
в птичий грай не верит, - вроде сочувствуя широкогрудому, сказал маленький
старичок. - Нужен  крепкий  государственный  кулак,  чтобы  всех  вот  так
поставить на  свои  места.  А  государь  наш  мягок,  слишком  мягок.  Вот
августейший его папаша Александр Третий - это был государь, который мог...
   - Словом, тоскуете по палке? - в упор спросил старичка широкогрудый.
   И вдруг выяснилось, что они совсем не единомышленники.
   - А вы чего же, без палки, думаете, можно порядок навести, хотя бы даже
с этими студентами?
   Это грозно спросила дама, как бы беря под защиту  маленького  старичка,
своего супруга.
   Бывший студент Бурденко, не во все вникавший в этом разговоре, все-таки
воспринимал его как продолжение собственного  несчастья,  как  продолжение
чего-то, в чем он повинен, хотя и не знает еще в точности всей меры  своей
вины.
   Широкогрудый,  должно  быть,  допил  водку,  встал,  выпрямился,   даже
потянулся,  потом  положил  свою  огромную  руку-лапу  на  плечо  все  еще
лежавшего на полке Бурденко и спросил:
   - А вы, извиняюсь, молодой человек, на какой,  так  сказать,  должности
находитесь? Вы не студент случайно?
   - Нет, я не студент,  -  сказал  Бурденко  несколько  растерянно.  -  Я
начинающий фельдшер. Еду в Нижнеудинск.
   - О, это прекрасно! - будто  обрадовался  мужчина.  -  Начинающим  быть
всегда хорошо. Кончать - вот это верно, никому не охота. Я тоже вроде ваш,
ну, не коллега, а вроде того. Я ветеринар-самоучка и отчасти  коновал.  Но
много еще чем интересуюсь. У меня тут, под  Нижнеудинском,  зверопитомник.
Небольшой, в лесу. Милости просим ко мне, если будете  рядом.  Зовут  меня
Платон Устинович Сороковой. Уже тридцатый год пошел, как я сюда прибыл.  И
вот, как вы, тоже был начинающий. Правда, я не так, как вы, сюда ехал.  Не
с такими удобствами. И палку эту, о которой вот мечтает этот старичок,  я,
так сказать, испробовал на  себе,  пожалуй,  даже  вполне  достаточно.  Но
обратно ехать отсюда не пожелал. Умный человек в Сибири не пропадет...
   У станции  в  Нижнеудинске  Платона  Устиновича  ждала  пара  некрупных
сибирских лошадок,  запряженных  в  трехместные  санки,  обитые  кошмой  и
волчьей шкурой.
   Бурденко доехал с ним до больницы.
   И в больнице встретил такой прием, которого совсем  не  ожидал.  Доктор
Иван  Саввич,  прочитав  рекомендательное  к  нему  письмо  от  профессора
Пирусского,  повел  бывшего  студента  знакомиться  со   всем   персоналом
больницы, оказавшимся, впрочем, весьма немногочисленным:  два  врача,  два
фельдшера (третий - Бурденко), одна акушерка, четыре нянечки.
   Вместе с женами и мужьями Иван Саввич собрал к себе на ужин  весь  этот
персонал по случаю, как он сказал, "приезда к нам нашего  нового  коллеги,
приобщенного - до известной степени - к благородному делу хирургии".
   Узнав, что  Бурденко  не  женат,  Иван  Саввич  заявил,  что  здесь,  в
Нижнеудинске, ему придется обязательно  жениться.  Из  шести  с  небольшим
тысяч жителей Нижнеудинска женщин по переписи, проведенной три года назад,
больше  половины.  Стало  быть,  невест  тут  порядочно.  И  невесты   все
порядочные.
   Посмеялись. Но после ужина, оставшись с Бурденко вдвоем -  с  глазу  на
глаз - и снова разложив перед собой  письмо  профессора  Пирусского,  Иван
Саввич заговорил очень грустно о том, что хотя он сам не  революционер  и,
по мнению жены, не мог стать  революционером  по  причине  своей  излишней
деликатности, но он безмерно  сочувствует  революционерам  и  рад  оказать
Бурденко самое горячее содействие.
   Видимо, в рекомендательном письме, с которым не считал удобным  заранее
ознакомиться Бурденко, профессор  Пирусский  объяснил  причину  увольнения
молодого человека из университета революционными убеждениями.
   "Вот это напрасно", - сперва подумал Бурденко. Потом  ему  понравилась,
как, в  сущности,  еще  очень  молодому  человеку,  эта  выдуманная  роль.
Понравилось   вести   себя   с   некоторой   загадочностью   и   печальной
задумчивостью.
   В Нижнеудинске было очень много ссыльных. И среди них немало  студентов
из Москвы, из Харькова и Варшавы. Бурденко  не  искал  тут  знакомств,  но
как-то так естественно получалось, что многие очень быстро становились его
знакомыми. Его здесь чаще, чем в Томске, приглашали в  гости.  И  женщины,
как ему казалось, здесь впервые обратили на него внимание.
   Роль человека, как бы пострадавшего за свои  убеждения,  открывала  ему
многие сердца. И вскоре он заметил, что среди ссыльных людей,  чаще  всего
убежденных, ясно представляющих себе свою цель, свое направление, - есть и
такие, которым как бы некуда было девать себя, некуда было притулиться, не
на что было истратить свои силы. И вот  они  как  бы  собственные,  сугубо
личные неудачи, утраты, промахи решились исправить,  восполнить,  искупить
за счет великого и многострадального движения, к которому  они  примкнули,
не совсем понимая смысла его  и,  как  сказали  бы  теперь,  всей  полноты
ответственности.
   "И я тут притулился, как чей-то двойник. Подумаешь, какой революционер!
- вскоре стал осуждать себя Бурденко. - Вроде зачем-то  -  пусть  молча  -
обманываю кого-то. А дальше что?"
   Вот это "А дальше что?" будет потом всю жизнь волновать Бурденко.
   Иван Саввич, раньше чем допустить бывшего  студента  к  самостоятельной
фельдшерской работе, изо дня в день с большой настойчивостью проверял  его
знания, избрав для этого деликатнейший, но, кажется, безошибочный  способ.
Показывая ему больного, он как бы советовался  с  бывшим  студентом  и  по
поводу диагноза и по поводу назначения лечебных средств. И  выяснилось,  к
большому удовольствию добрейшего Ивана Саввича, что бывший студент не  так
много знает, как хорошо понимает то, что знает.
   Знание же анатомии бывший студент обнаружил такое, что и Ивану  Саввичу
в самом деле не грех было бы посоветоваться с ним.
   - А тут, дружок, мне придется, пожалуй, поспорить  с  вами,  -  говорил
Иван Саввич, заметив в чем-нибудь ошибку фельдшера. И,  исправляя  ошибку,
сообщал молодому человеку  новые  знания,  которые  он  едва  ли  смог  бы
почерпнуть при иных обстоятельствах.
   На базаре,  который  собирался  здесь  еженедельно,  Бурденко  встретил
однажды широкогрудого гиганта, что ехал с ним  в  одном  купе  из  Томска.
Уверенный, что тот уже забыл его, Бурденко прошел,  не  поздоровавшись.  И
был наказан немедленно. Огромная лапища легла на его  плечо  и  сдавила  с
такой силой, что Бурденко даже вскрикнул.
   - Нехорошо, некрасиво, молодой человек, не узнавать знакомых, - смеялся
гигант. - А я про тебя даже у Ивана Саввича вчера справлялся. Говорю:  тут
у вас должен работать мой знакомый фершал. А ты небось забыл, как и  зовут
меня?
   - Платон Устинович Сороковой, - выговорил, как на  экзамене,  Бурденко,
не удивившись, что этот бывший его попутчик, с которым и  сказано-то  было
за всю дорогу всего несколько слов, уже считает его своим знакомым и  даже
другом.
   В Сибири той поры такое быстрое знакомство никого, пожалуй, не  удивило
бы: люди тогда,  казалось,  с  большим  интересом  и  с  большим  доверием
относились друг к другу, то ли потому, что меньше было людей, то ли еще по
какой-то иной причине.
   Бурденко  десятилетия  спустя  с  особым  удовольствием  вспоминал  эту
встречу на базаре, после которой и прибавилось кое-что к  его  знаниям,  и
изменилось кое-что в его мироощущении.
   Сороковой пригласил бывшего студента к себе и сутки не отпускал - благо
это  было  с  субботы  на  воскресенье,  -  показывал  свой  действительно
небольшой, но очень интересный  зверопитомник,  где  обитали  горностаи  и
хорек, лисица и рысь, барсуки и росомаха, козули и медвежонок.
   - А тут вот, обрати внимание, - говорил,  чему-то  все  время  радуясь,
Сороковой, - волчишки у меня живут отдельно, четверо - бедовый и смышленый
народ. Я другой раз думаю, что они, волки, о нас, людях, больше знают, чем
мы о них. И больше приглядываются к нам. А мы одно  что  знаем  -  убивать
зверей при любой возможности - надо или  не  надо,  будто  других  занятий
нету. А зверей в здешних местах вот уже на памяти моей - за тридцать лет -
стало чувствительно меньше. Делать бы что-нибудь надобно, спасать природу.
И в первую голову вот вам, молодым людям, задумываться следовает...
   Бурденко не сразу понял,  почему  им  заинтересовался  этот  отнюдь  не
праздный человек, зачем ему нужно было  показывать  свое  хозяйство,  свой
зверопитомник молодому "фершалу", как он называл Бурденко. Потом,  побывав
у него уже несколько раз, Бурденко понял, что Сороковой ищет сообщников  -
и  именно  среди  молодых  людей   -   соратников   по   охране   природы,
пропагандистов добрых дел. И занимается этим не  по  чьему-то  совету  или
настоянию, а по влечению собственного сердца.
   Сороковой тоже не сразу открыл и выложил перед Бурденко, как говорится,
все свои карты. Много позднее Бурденко  узнал,  что  Платон  Устинович  не
только коновалит, не только лечит лошадей, коров и разных животных,  но  и
нередко оказывает лечебную помощь людям, чаще всего роженицам.
   - А как же ты хотишь? - говорил Сороковой. - Тут на  сто  тысяч  народу
едва трех-четырех докторов найдешь.  И  разве  они  могут  всех  оглядеть,
ощупать? А народ хворает и спрашивает. Кто-то же должен помогать. И, кроме
того, ученый доктор с чего начинает? С гордости,  с  ученых  книг.  Что  в
книгах, мол, не записано, того, мол, и вовсе нет. А в книгах еще многое не
записано. А народ ко всему приглядывается и мотает на ус. Даже звери и  те
имеют соображение. И у зверей  даже  можно  поучиться,  как  они  себя  от
болезней оберегают. А люди... Да что там говорить!
   У Сорокового, как узнал Бурденко опять же чуть позднее, были знакомства
в дацанах, в  закрытых  бурятских  монастырях,  где  ламы  обучали  юношей
искусству врачевания и куда посторонним вход и въезд строжайше запрещен.
   А Сороковой нашел и туда доступ.
   - Забавного тоже много у них, - рассказывал Сороковой. -  Не  поверишь,
что придумывают. Сушат,  например,  помет  от  далай-ламы,  ихнего  самого
главного попа, и это идет  в  питье  больным.  И  не  простым  больным,  а
самым-самым высшим. А кто попроще, того поят настоем от помета разных птиц
или от верблюда и оленей. Очень дорогим лекарством считается змеиная моча.
Вроде смешно, правда? Но смеяться не надо. Надо проверять и отбирать,  что
для дела и от дела и что от озорной игры ума. Надо приглядываться...
   -  ...Люди  -  и  особенно  молодые,  как  известно  терпеть  не  могут
поучительства. Отсюда пословицы, что "умный  любит  учиться,  дурак  любит
учить" или "кто умеет, делает, а кто не умеет, учит,  поучает".  И  Платон
Устинович поучал и даже нравоучительно закатывал глаза,  но  это  меня  не
раздражало, - вспоминал профессор Бурденко. - Не раздражало, потому что он
не столько поучал, сколько показывал. И главное - делал, умел делать...
   Однажды вечером Сороковой сводил Бурденко к знакомому  шаману,  который
согласился продемонстрировать, как он пользует больных, как обряжается для
лечебного сеанса.
   Сороковой разговаривал с шаманом на бурятском  языке.  И  это  особенно
заинтересовало Бурденко. Вот так, наверно, и надо жить,  входить  в  самое
существо дела, знакомиться  с  нравами  непосредственно,  изучать  язык  и
нравы.
   Бурденко вдруг увлекла  идея  написать  научную  работу  вот  на  таком
материале. Пусть его выгнали из университета, но он проработает  несколько
лет в нижнеудинской больнице, побывает здесь  повсюду  и  напишет  научную
работу. Да, да, именно научную работу, которая будет  называться  примерно
так: "О некоторых аспектах народной  медицины  в  Восточной  Сибири".  Как
будто неплохо звучит? Он расскажет в этой работе,  какие  ягоды,  корни  и
травы  народ  использует  в  этих  краях  для  врачевания,  как  и   когда
применяются рыбий клей, медвежья желчь и медвежий жир, кровь летучих мышей
и барсучье сало. Да мало ли! И, наверно, всем  интересно  будет  подробное
описание действий, даже  телодвижений  шамана  у  постели  тяжелобольного,
которого он взялся вылечить без лекарств, без снадобий - внушением.
   Молодой человек был преисполнен великих планов, когда в адрес  больницы
на его имя пришло письмо, начинавшееся словами: "Безумный, пока не поздно,
остановись!"
   Это было письмо от дяди Алексея, священника. Он  писал,  что  легко  по
глупости, по неведению или по  гордости  непомерной  изобрести  деревянный
велосипед, не зная, что  уже  давно  изобретен  и  признан  металлический.
Талант, как бы он ни был велик,  нуждается  в  огранке.  Нельзя  надеяться
совершить что-нибудь оригинальное, не зная,  что  было  до  тебя.  Нельзя,
иначе говоря, пренебрегать образованием. Нельзя прерывать его и  надеяться
на случайный успех.
   И дальше дядя писал о себе, о том, что он сам по глупости в свое  время
не продолжал образование