збах
Заисточья, - Бурденко мог  писать  о  многом.  И  о  санитарном  состоянии
города,  которое  "оставляет  желать  лучшего":  речка   Ушайка   отчаянно
загрязнена, улицы и площади  в  большинстве  не  замощены,  отсюда  частые
инфекции. И о бесплатных публичных чтениях, которые устраивались в  городе
регулярно  по  воскресеньям.  И   об   организации   общества   содействия
физическому развитию детей. И  об  истории  города,  основанного  в  самом
начале семнадцатого века на землях татарского князя Таяна.
   История Томска особенно заинтересовала Бурденко. Вскоре не ему  местные
жители, а он им мог рассказывать, в каком городе они  живут,  что  с  чего
началось и кто когда,  например,  построил  первые  землянки  в  береговом
откосе у Томи, что близ базара и рядом с лодочной пристанью.
   В землянках этих еще  обитали  тогда  разные  пришлые  люди,  но  и  им
неведомо было, что обитают они  в  первых  жилищах  основателей  города  -
отважных казаков,  пришедших  сюда  с  ожесточенными  боями  из-под  самой
Москвы.
   Восстанавливая в своем воображении с  помощью  двух-трех  книг  картины
прошлого, Бурденко стремился тотчас же поделиться этим с окружающими.
   Уж не податься ли ему в самом деле в журналистику,  если  удалось  так,
сравнительно  легко,  не  только  написать,  но  и  напечатать  в  газетах
несколько заметок? Уж не посвятить ли этому жизнь? Тем более  ведь  ему  и
раньше говорили, что у него неплохой слог. И слог еще  можно  при  желании
усовершенствовать.  Он  начнет  вот  с  этих  заметок,  а   потом   станет
публицистом, опять поедет в Петербург.  Нет,  нет,  он  никуда  теперь  не
поедет.
   "...Дедушка, вы все время говорили, что вам нужен свой поп, который вас
отпоет. А зачем вам умирать, если, может быть, в скором  времени  появится
свой врач и он станет вас лечить и, возможно, продлит вашу жизнь..."
   Это, пожалуй, глуповато написано - "в скором времени".
   Бурденко вычеркивал эти слова из письма дедушке. А потом перечеркивал и
все письмо. Уж слишком хвастливо выглядело.
   И  вообще  он,  кажется,  с  излишней  разбросанностью  повел  себя:  и
репетиторствует,  и  пробует  писать  для  газеты,  и  зачем-то   пытается
заниматься историей города. И  уж  совсем  непонятно,  зачем  записался  в
студенческий кружок любителей драматического  искусства.  А  где-то  очень
давно, еще в духовном училище, он вычитал удивившее его изречение древних,
что все живое, дабы проявиться, должно ограничиться. И главное -  не  худо
заранее представить себе, что для чего ты делаешь.
   Основной заработок  ему  давала  репетиторская  работа.  Правда,  очень
небольшой. За каждого ученика в месяц можно было получить три, четыре, ну,
от силы пять рублей. Только мадам Рыкунова за  подготовку  ее  удивительно
ленивого, но в то же время весьма смышленого  сынка  выдала  со  щедростью
магараджи девять рублей, говоря:
   - Если мне человек делает что-нибудь хорошее, я уже не чигирничаю,  как
другие. Я же вижу, какие у вас башмаки...
   Башмаки у студента были действительно неважные, но их  еще  можно  было
починить. Важнее всего было приобрести если не полную студенческую  форму,
то хотя бы форменную тужурку. И если не новую, то хотя бы не очень старую.
   На базаре удалось найти именно такую и тут же перешить ее: чуть  сузить
в плечах, окоротить и за счет этого подновить  обмахрившийся  воротник.  И
так ловко, что куртка сразу приобрела  неожиданную  оригинальность.  И  не
один студент в общежитии спросил Бурденко:
   - Кто, коллега, шил вам мундир?
   - Жуковский, - называл Бурденко одного из самых модных тогда  в  Томске
портных, уверенный, что такой ответ  одинаково  удовлетворит  и  тех,  кто
спрашивает всерьез, и особенно тех, кто пытается насмехаться.
   Теперь,  казалось,  у  Бурденко  было  все  или  почти  все,  чтобы  не
чувствовать себя белой вороной среди студентов. Главное теперь было в том,
чтобы соблюдать как бы равновесие между делами, связанными  с  необходимым
заработком, и учением. Конечно, лучше всего было бы  поискать  работу  тут
же, при университете.
   - ...Вы, коллега, кажется, на первом курсе? На медицинском? Я вас здесь
уже в  третий  раз  встречаю.  Вы  как  будто  основательно  интересуетесь
анатомией?
   - А что?
   - Ничего, но я подумал,  что  вас  может  заинтересовать  одна  работа.
Правда, она, может быть, покажется вам несколько необычной...
   - Чем необычнее работа, тем, наверное, интереснее, -  сказал  Бурденко,
по  своему  обыкновению  пристально  вглядываясь   в   небольшого   роста,
немолодого мужчину в кожаном фартуке.
   - Я работаю тут, - объяснил мужчина,  обведя  рукой  выставку  муляжей,
которые только что рассматривал Бурденко  и  что-то  такое  зарисовывал  в
блокнот цветными карандашами. - Я сделал некоторые из этих  экспонатов.  С
натуры. Вот это сердце мы сделали вдвоем...
   Бурденко казалось,  что  он  уже  догадался,  какую  работу  ему  хочет
предложить этот неожиданный доброжелатель. Но Бурденко,  к  сожалению,  не
художник. Хотя мечтал когда-то стать художником.
   - Нет, это все ерунда, -  все  эти  муляжи-картонажи,  -  махнул  рукой
мужчина. - Я тоже не художник. Так только, увлекаюсь. А если действительно
идти по стопам Николая Ивановича и стремиться стать настоящим доктором, то
надо серьезно изучать анатомию и, конечно, работать, как он, в секционной.
   Бурденко все еще не мог понять, при чем  тут  Николай  Иванович,  какой
Николай Иванович и что такое секционная.
   А  этот  случайный  и,  должно  быть,  словоохотливый  собеседник   уже
доказывал  ему,  почему  даже  вот  так  красочно  и  как  будто   неплохо
исполненный  муляж  сердца  все-таки  не  дает  полного  представления   о
настоящем сердце, такого представления, какое должно быть у врача.
   - Николай Иванович, извините за выражение, не стеснялся рыться в  любом
дерьме, если этого требовала наука. Николай Иванович согласен был  залезть
в самую внутренность...
   "Какой Николай Иванович?" - уже готов  был  спросить  Бурденко,  но  не
решался, чтобы не обнаружить своего невежества. Должно быть, это  какое-то
важное здесь лицо - Николай Иванович,  которого  все  знают  и,  наверное,
стыдно его не знать.
   -  А  среди  нынешних  студентов-медиков  лично  я   встречаю   немало,
извиняюсь, чистоплюев. Они хотят как бы бочком-бочком пройти в  науку.  И,
стало быть, образование получить и к самой сути не прикоснуться.  А  разве
это нам завещал великий Пирогов?!
   "Ага, понятно. Это он, должно быть, Пирогова запросто называет Николаем
Ивановичем. Понятно, понятно".
   - А вас я заприметил еще на той неделе.  Вижу,  вы  как  будто  всерьез
интересуетесь анатомией.  Даже  что-то  зарисовываете.  Навел,  извиняюсь,
справки о вас у ассистента. Он говорит: "Это студент-медик  первого  курса
Бурденко. Должно быть, очень нуждается. Уже, говорит,  подал  прошение  об
освобождении от платы за обучение. Пробивается уроками и так  далее".  Ну,
думаю, с ним поговорю, то есть с вами...
   - О чем? -  Бурденко  нахмурился.  Ему  не  понравилось,  что  какой-то
ассистент уже сосчитал его средства и дает о нем такие сведения. Не  очень
это приятно, если все будут думать, что он нуждается. Не  больше  всех  он
нуждается. Бурденко не только нахмурился, но сердито побагровел. -  О  чем
вы хотите со мной поговорить, я никак не понимаю. И мне уже скучно...
   - Ну, чего же тут непонятного? Вы сравните этот муляж  вот  хотя  бы  с
этим препаратом, -  показал  назойливый  собеседник  на  большую  банку  с
заспиртованным человеческим сердцем. - Здесь вы можете видеть...
   - А я при чем?
   - Вот я и предлагаю вам работу в секционной...
   Бурденко почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Человек этот  в
кожаном фартуке предлагал ему работу, коротко говоря, в мертвецкой, в  том
казавшемся Бурденко  мрачном  здании,  на  которое  он  без  особой  охоты
поглядывал днем,  когда  шел  в  университет,  и  которое  далеко  обходил
вечером, когда возвращался в общежитие. Уже само здание, даже стены его  и
узкие окна внушали молодому человеку что-то близкое к ужасу.
   - Если вы всерьез интересуетесь анатомией и к тому  же,  как  я  понял,
нуждаетесь...
   - До этого нет никому никакого дела, нуждаюсь я или не нуждаюсь. Я ведь
вас не спрашиваю, не нуждаетесь ли вы!
   Бурденко был очень доволен,  что  именно  так,  с  таким  достоинством,
ответил этому смешному доброжелателю. Не объяснять же всякому, что  он  не
то что боится, но испытывает органическое отвращение, не может даже думать
об этом мрачном здании анатомички, секционной, мертвецкой или еще как  оно
там называется?
   И  все-таки  разговор  этот  на  выставке  снова  встревожил   молодого
человека.



У САМОЙ ТАЙГИ

   Впрочем, в двадцать лет много всяких  тревог  посещает  чувствительного
человека, но все они скоротечны.
   Бурденко быстро обжился в Томске.
   Он полюбил даже само здание  собственно  университета  -  белокаменный,
многооконный массив, увенчанный по  фасаду  огромным  железным  крестом  и
окруженный густым, пахучим бором из  вековых  лиственниц,  елей  и  сосен,
которые, естественно, переходили по ту сторону  Томи  в  дремучий  лес,  в
знаменитую на весь мир сибирскую тайгу. И  кроме  тайги  и  тундры,  кроме
навечно и намертво обледеневших пространств, за этим  зданием,  как  и  за
этим городом, не было ничего. Город Томск и Томский университет  стояли  в
истинном  смысле  как  форпосты  цивилизации  у  кромки  тайги,   у   края
первозданной земли, еще никем по-настоящему не исхоженной,  не  изученной,
зловеще безмолвствующей.
   Здание такое могло стоять и где-нибудь в Санкт-Петербурге  или  Москве.
Ему могло быть лет  сто  или  двести.  И  где-нибудь  в  Петербурге  среди
подобных себе по архитектуре и по смыслу своего  существования  оно,  быть
может,  не  сильно  и  выделялось  бы.  А  здесь,   в   этом   деревянном,
по-деревенски разбросанном городе, опять же, скажем, у  великого  хвойного
океана, это здание казалось неожиданным и удивительным. И ему еще не  было
и десяти лет, этому зданию, когда  в  него  вошел  студент  первого  курса
Николай Нилович Бурденко.
   Не только церкви и памятники, не  только  ночлежные  и  сиропитательные
дома, но и университеты в старой России в большинстве создавались  не  без
всенародного участия и прямой всенародной помощи.
   Все  время  Бурденко  слышал  здесь  чуть  ли  не  легенды  о   размахе
благотворительности, с  каким  разные  люди  из  разных  краев  необъятной
российской державы старались помочь этому новому университету, заложенному
где-то в Сибири. И богатые, и не очень богатые, и совсем небогатые  словно
состязались в помощи первому крупному учебному центру на  далекой  окраине
страны, слали в его  адрес  деньги  и  ценности,  уникальные  коллекции  и
механизмы, хотя никто не просил об этом,  не  объявлял  сбора  подарков  и
пожертвований. Но, например, охотник, занимавшийся ловлей,  начучеливанием
и продажей диких сибирских зверей, когда к нему обратились с  предложением
изготовить  экспонаты  для   университетского   зоологического   кабинета,
отказался взять по тем временам очень крупные деньги, говоря, что это грех
- на таком деле наживаться.
   Наследник колоссального состояния, прогулявший за десятилетия почти все
дотла, в предвидении голодной старости решил  было  продать  многотысячную
библиотеку, собранную его предками чуть ли не на протяжении  столетия.  Он
просил за нее миллион. Богатые коллекционеры давали ему  восемьсот,  потом
девятьсот тысяч. Он стоял  неумолимо  на  своем.  Ему  наконец  предложили
девятьсот пятьдесят. Он сердился и  кричал,  что  это  же  не  на  конском
базаре, чтобы торговаться, - или миллион, или не о чем разговаривать.
   И вот в этот момент к потомственному богачу вошел один из библиотекарей
Томского университета, разъезжавший по Центральной-России в поисках ценных
книг. Он не в состоянии был предложить не только миллион, но даже и десять
тысяч. Однако ему все-таки хотелось осмотреть  это  великолепное  собрание
инкунабул. После осмотра  он  спросил  владельца,  не  согласится  ли  тот
уступить хотя бы два десятка отобранных книг и назначить подходящую цену.
   - А что же, остальные вы считаете ерундой? - вскипел владелец.
   - Нет, это  все  прекрасные  книги,  но  Томский  университет  пока  не
располагает средствами.
   И библиотекарь стал рассказывать богачу о Томском университете. И  так,
должно быть, увлек его этим рассказом, что тот вдруг махнул рукой:
   - Берите всю библиотеку. Просто так. Даром. Только берите  скорее,  без
лишних разговоров. А то передумаю...
   Было это в 90-х годах прошлого века,  когда  Сибирский  железнодорожный
путь еще не существовал. И Томского  университета,  по  существу,  еще  не
было, но он уже должен был быть.
   И вот зимой по санному  пути  на  лошадях  везли  этот  подарок  -  эту
бесценную библиотеку - из Центральной России в Томск.
   И в то же время по тому же пути в таком же порядке на  санях-розвальнях
везли дареные коллекции  бабочек  и  минералов,  гербарии  и  всевозможные
учебные пособия.
   И рядом с санями  шел,  по-извозчичьи  похлопывая  себя  рукавицами  на
морозе, уже немолодой ученый, владелец  всех  этих  коллекций,  не  только
подаривший  их  университету,  но  и  сам  пошедший  работать  в   Томский
императорский  университет.  Именно  не  поехавший,  а  пошедший  рядом  с
розвальнями, чтобы, боже упаси, не изломали, не растеряли в дороге коробки
и ящики, в которых упакованы редчайшие и ценнейшие коллекции.
   Бурденко заметил, что студенты здесь не  то  чтобы  гордятся  пока  что
очень краткой историей своего университета, но с какой-то любовью, что ли,
пересказывают ее факты. И  особенно  ему  понравилось  с  первых  же  дней
доверительно-уважительное отношение студентов к профессорам и  профессоров
к студентам.
   На всю жизнь запомнилось собеседование о медицине, которое проводил  со
студентами-новичками еще  до  начала  занятий  профессор  десмургии  Эраст
Гаврилович Салищев.
   Внешне похожий на Чехова, очень  деликатный  в  движениях,  поблескивая
толстыми стеклами очков и изредка в затрудненности  пощипывая  бороду,  он
неторопливо рассказывал, как давно - с незапамятных времен -  человечество
ищет способы исцеления болезней и как много и  в  то  же  время  мало  оно
успело в этих поисках на протяжении веков, -  много,  потому  что  сегодня
медики уже способны излечивать такие тяжкие недуги, от которых еще недавно
наступала смерть, мало, потому, что в важнейших отраслях своих медицина не
продвинулась еще дальше того, что в глубокой древности было  уже  известно
таким врачам, как Гален и Гиппократ.
   Рассказывая, как в Древней  Индии,  закончив  образование  у  браминов,
молодые врачи, прежде чем получить разрешение на  практику,  обязаны  были
давать радже торжественное обещание - аккуратно и вовремя стричь бороду  и
ногти,  говорить  спокойно,  не  повышая  голоса,  носить  чистую   и   по
возможности  красивую  одежду,  профессор  оглядывал  поверх  очков   свою
аудиторию и спрашивал:
   - Не правда ли, коллеги, это и в наше время и у нас в Сибири было бы не
излишним. Вы как находите?
   Бурденко казалось, что именно на нем, на его прическе профессор в  этот
момент несколько задержал насмешливый взгляд. Постричься-то как раз  и  не
успел. А ведь собирался.
   - Кроме того, молодые врачи в Индии давали обещание радже не браться за
излечение неизлечимых. Иными словами, обещались  не  быть  шарлатанами,  а
действовать только на основании  тех  знаний,  которые  получили.  И  надо
сказать, их знания  даже  в  современном  смысле  были  значительны,  хотя
индийская медицина почти не имела еще представления ни об анатомии,  ни  о
физиологии.  И  позднее  даже  знаменитые  врачи  имели  столь  отдаленное
представление об анатомии человека, что, например, хирург  Мазурье  еще  в
начале семнадцатого века описывал кости  мастодонта,  найденные  в  долине
реки Роны, как останки Тевтобока, короля кимаров. Надеюсь, коллеги, что ни
с кем из вас ничего подобного  не  произойдет  и  что  скоро  вот  в  этой
аудитории и в других вы начнете изучать настоящие  человеческие  кости.  И
услышите, как они стучат...
   Бурденко чуть покоробило это сообщение.  Но  все-таки  он  и  дальше  с
удовольствием  слушал  профессора,  который  от  древности   переходил   к
современности, от азиатских и  европейских  стран  к  России,  где  первую
медицинскую школу открыли в самом начале восемнадцатого века.
   - Ученики этой школы  обязаны  были  раньше  всего  знать  латинский  и
голландский языки,  потому  что  преподавание  велось  на  этих  языках  и
преподавателями были голландцы. Учеников здесь не только секли розгами, но
и били батогами, не только сажали в карцер, но и заковывали в  кандалы.  И
все-таки успеваемость у них, судя по всему, была  не  на  высоком  уровне.
Вероятно, дело совсем не в том, чтобы принуждать и наказывать,  не  правда
ли? - снова оглядывал аудиторию профессор поверх очков. - Дело,  вероятно,
в  том,  чтобы  выбирать  профессию  по  своим  возможностям,   по   своим
склонностям, по  любви...  Сравнительно  краткое  историческое  расстояние
отделяет нас от той первой школы, где  голландцы  вколачивали  батогами  и
розгами медицинские знания в русских недорослей.  За  это  время  медицина
проделала немалый путь, выдвинув заметных всему миру медиков...
   Профессор Салищев стал называть их имена, объяснять, чем каждый из  них
обогатил отечественную медицину.
   Задержался он дольше всего на биографии Пирогова, рассказал даже  почти
что анекдотичную историю о том, как молодой Пирогов в середине этого  вот,
девятнадцатого,  столетия  явился  в  Париже  к  знаменитому  французскому
хирургу Альфреду-Арманду-Луи Вельпо, чтобы познакомиться с его работами по
анатомии.
   - Я из России, врач, - представился Пирогов. - Приехал  в  ваш  великий
город поучиться...
   - О, - сказал Вельпо. - Очень приятно. Но был ли  смысл  вам  ехать  из
России во Францию изучать анатомию, если у вас есть  дома...  Пирогов?!  Я
только что познакомился с его анатомическими работами. Это  восхитительно!
Я был бы счастлив сам поучиться у него...
   Пирогов смутился.
   - Не хочу вас интриговать, профессор. Вероятно, вы  говорите  обо  мне.
Это моя работа, - кивнул он на книгу, лежавшую у Вельпо на  столе.  -  Моя
фамилия Пирогов. Я не успел назваться.
   - ...Лично  я  против  всех  видов  идолопоклонства,  -  вдруг  как  бы
признался профессор Салищев. - Я не считаю, что в мире могут  быть  вечные
авторитеты, поскольку мы знаем, что все течет и развивается. Иначе говоря,
я против незыблемых фигур  в  историческом  пространстве,  против  идолов,
способных порой незыблемым своим авторитетом затруднять или даже тормозить
развитие. Но Пирогов в нашем деле такая величина, которая,  мне  думается,
еще долго будет привлекать к себе всеобщее  внимание  и  уважение.  И  мне
хотелось бы,  чтобы  вы  вгляделись  и  вдумались  в  жизнь  действительно
гениального человека, если окончательно изберете врачебное поприще...
   "Значит, профессор считает, что все это  не  окончательно?  -  удивился
Бурденко. - Значит, мы, по его мнению, не избрали еще... Значит, будет еще
что-то вроде главного экзамена. Значит, будут выяснять, пригодны ли мы все
и каждый из нас..."
   -  Пирогов,  -  продолжал  профессор,  -  это  как   бы   олицетворение
постоянного,  напряженного  труда  и  неугасимой   мысли,   причем   труда
бесстрашного и мысли всепроникающей. Вдумайтесь,  пожалуйста,  хотя  бы  в
такой факт. За четырнадцать лет своей профессорской  деятельности  Пирогов
вскрыл двенадцать тысяч трупов и подробнейше описал  каждое  из  вскрытий.
Это, повторяю, только за четырнадцать лет. А сколько он вскрыл  покойников
и  произвел  операций  над  больными  за   полвека   своей   деятельности?
Вдумайтесь, пожалуйста. Вдумайтесь как следует. И  вообразите,