ила Бурденко. На взгляд этот черненький,  как  жук,
студент был не старше его, а разговаривал так, как будто он уже не впервые
вот в таких обстоятельствах.
   - Ну тогда вы вот сюда, пожалуйста, становитесь, - показал Бурденко  на
покойницу Исидор.
   - Ты еще, чего  доброго,  Исидор,  нам  лекцию  прочтешь,  -  засмеялся
черненький.
   - А что ж. Пожалуйста.  Если  вы  мне  соберете  по  пятаку.  Я  всегда
готовый...
   - Иди, иди, отдыхай,  -  сказал  Николай  Гаврилович  и  надел  кожаный
фартук.
   Ах, вот теперь вспомнил Бурденко, где он впервые увидел этого человека:
на санитарной выставке при  женских  курсах.  Это  он  приглашал  Бурденко
работать.
   - Ну что же, вы как будто задумались  в  нерешительности,  -  улыбнулся
Николай Гаврилович. - Делайте надрез.
   Бурденко выбрал бедро. И, держа скальпель, как перо, сделал неуверенный
надрез, но мгновенно из надреза показалось что-то желтое, не похожее ни на
кровь, ни на что, - отвратительное.
   - Нет, я это, кажется, не смогу, - вслух подумал Бурденко.
   - Ну, что вы, коллега. Это так просто! Бедро - это как раз пустяки. Вот
если бы у вас, как у меня, - кисть. Вы посмотрите, сколько...
   Но Бурденко ничего не услышал и не увидел. В следующее мгновение он уже
сидел на клеенчатом табурете, а Николай Гаврилович  подносил  к  его  носу
склянку с чем-то щиплющим нос.
   - Это нашатырный спирт,  коллега.  Ничего  удивительного.  Бывает.  Это
почти естественно - для начала.
   Бурденко встал.
   - Вы лучше посидите, - посоветовал Николай Гаврилович. И  даже  подавил
двумя руками ему на плечи, усаживая. - Вам надо отдохнуть немножечко.
   - Да идите вы! - вдруг оттолкнул его Бурденко.  И  опять  направился  к
столу, говоря на ходу сердито и растерянно: - Где тут был мой скальпель?
   - Вот он, - поднял скальпель все тот же  добрейший  Николай  Гаврилович
подле табуретки, на которой только что сидел Бурденко.
   Бурденко был как  бы  дважды  сконфужен.  И  тем,  что,  как  девчонка,
чуть-чуть не грохнулся в обморок, и особенно тем, что невольно  так  грубо
оттолкнул человека, явно желавшего ему добра. И даже не извинился.
   - Спасибо, - все-таки сказал он Николаю Гавриловичу, который подал  ему
скальпель. И больше ни слова не говоря, только громко и как будто  сердито
сопя, принялся за свою работу.
   Студенты же, работавшие рядом, переговаривались между собой, не обращая
внимания на Бурденко, не обсуждая случившееся с  ним.  Только  один,  этот
черненький, как жук, фамилия его, кажется, Слушкевич, сказал:
   - Нет ничего хуже  женских  трупов.  Это  мне  и  раньше  говорили.  Вы
посмотрите, все мышцы просто пропитаны жиром. Это противно.  Любого  может
стошнить.
   - И вообще все странно, - сказал еще один  -  бородатый  студент.  -  В
других университетах,  на  других  медицинских  факультетах  все  подобные
занятия с трупами начинаются только со второго курса. А у  нас  в  Томске,
вот видите, всех хотят перещеголять.  Провинция!  Не  дают  человеку  даже
несколько освоиться... А люди не все одинаковы...
   Слова эти как бы оправдывали Бурденко, - его смятение, но он все  равно
ни с кем не заговорил, будто окружающие были в чем-то виноваты перед  ним.
После препарирования он долго мыл  руки  и  не  пошел  в  библиотеку,  как
собирался, а зашагал в сторону Томи.
   Здесь, на берегу все  еще  не  замерзавшей,  но  уже  объятой  холодным
туманом реки,  ему  каждый  раз  после  каких-нибудь  душевных  потрясений
становилось легче. Здесь он  как  бы  остывал  после  волнений  и  обретал
спокойствие и ясность.
   Утром он проснулся  почти  веселый,  но  завтракать  ему  не  хотелось.
Правда, по дороге в университет он купил в булочной  калач,  чтобы  съесть
его всухомятку между лекциями. Такие сибирские пшеничные калачи с пузырями
необыкновенно нравились ему. Он покупал их нечасто и всякий раз думал: вот
пойдут дела хорошо, стану, например, доктором, можно  будет  покупать  эти
калачи каждый день к завтраку. Калач был завернут в газету  и  нежно  грел
руки. Вдруг захотелось по-мальчишечьи отломить кусок и съесть тут  же.  Но
неудобно вот так, на улице.
   Бурденко сошел с деревянного тротуара и остановился у торцовой  стороны
здания, где, как ему казалось, его никто не  видит,  и  стал  медленно,  с
наслаждением  есть  этот  восхитительный  калач.  Съел  половину  и  вдруг
услышал:
   - Это что же вы тут, коллега?
   Бурденко поспешно и растерянно завернул  в  газету  остатки  калача  и,
оглянувшись, увидел Николая Гавриловича.
   - А я подумал, вам опять сделалось нехорошо.
   -  Нет,  мне  хорошо,  -  сконфузился  Бурденко.  -   Я   просто   так.
Остановился...
   - А я не думал в прошлый раз, что вы такой чувствительный, -  почему-то
улыбнулся Николай Гаврилович. - Я, откровенно говоря, сам испугался. Вы же
чуть не упали тогда. А я еще, смешно  вспомнить,  приглашал  вас  работать
сюда. Думал, вы интересуетесь...
   - А я  действительно  интересуюсь,  -  сказал  Бурденко  с  неожиданной
запальчивостью. Ему неприятно было, что этот человек изучающе разглядывает
его. И как будто жалеет. Нет ничего противнее такой жалости.
   - Я понимаю, отлично понимаю, - сказал Николай  Гаврилович  поспешно  и
примиряюще. - Вы интересуетесь, так  сказать,  вообще.  Как  студент.  Так
многие интересуются. Но большинство этого не любит...
   - Чего не любят?
   - Ну вы же... как бы это сказать... убедились, что  это  неприятное.  И
многие просто боятся...
   Ничего обидного для  Бурденко  не  было  в  этих  рассуждениях.  Но  он
все-таки улавливал что-то обидное для себя.
   - А почему вы думаете, что я боюсь?
   - Я не думаю, но понятно, эта работа не  для  всех.  Я  тогда  ошибочно
подумал, что вы могли бы...
   Бурденко уже не хотелось доедать калач, хотя он,  теплый,  свежий,  все
еще  грел  руку  через   газету.   Хорошее   настроение   было   испорчено
воспоминанием о том, что случилось  вчера  и  о  чем  хотелось  забыть.  И
никогда, никогда не вспоминать.
   -  Очень  легко  вы  судите  о  людях,  -  сказал  Бурденко   с   такой
нравоучительной интонацией, как будто  младшим  из  них  по  возрасту  был
Николай Гаврилович. - Человеку сделалось  отчего-то  нехорошо,  и  вы  уже
выводите отсюда, что он может и чего не может. Была  какая-то  работа,  вы
хотели предложить и вдруг раздумали. Это, конечно, ваше  дело.  А  я  могу
хоть сейчас. Пожалуйста. Только сейчас мне надо на лекции. Я уже  записан.
А вообще я в любое время...
   - Да сейчас и мне некогда, -  сказал  Николай  Гаврилович.  -  Но  если
хотите попробовать, то прошу хоть сегодня. Часов в шесть.
   - Пожалуйста, - еще раз сказал Бурденко, правда, не очень твердо.
   - Но вход, имейте в виду, не отсюда, - показал  Николай  Гаврилович  на
фасад здания.
   И  Бурденко  только  теперь  заметил,  что  они  стоят  у  того  самого
двухэтажного дома, который недавно так  страшил  его  и  в  котором  вчера
случилось с ним это ничтожное происшествие.
   - Вы зайдете вечером вот отсюда, со  двора.  Вон,  видите,  -  узенькая
дверь. Нет, не эта, а вон та -  дальняя,  необитая.  Это  и  есть  вход  в
подвал. Извините, что я вас задерживаю...
   - Пожалуйста, - опять сказал Бурденко и подумал:  "Зачем  это  я  вроде
напросился пойти в какой-то подвал, на  какую-то  работу?  И  почему  этот
Николай  Гаврилович  все  время  попадается  мне  на  глаза?  Или  я   ему
попадаюсь?"
   Было это в девятом часу утра. До вечера, до шести  часов  вечера,  было
еще далеко. И Бурденко быстро вытеснил из памяти весь этот  разговор,  тем
более что ему предстояло прослушать и записать две лекции.
   До глубокой старости он сохранил благодатную способность, -  углубляясь
в какое-нибудь занятие, отдаваться ему всем существом, мгновенно  вытесняя
из памяти все, что было "перед этим" и что должно быть "после этого".
   После лекций он зашел в студенческую столовую - не  обедать,  а  съесть
только порцию гречневой каши, которая почему-то называлась  солдатской.  В
меню он  увидел  свой  любимый  гороховый  суп  и,  главное,  услышал  его
удивительный запах. Решил взять две порции, чтобы не брать второе.
   Все места за столами были в этот час заняты. Поэтому Бурденко ел  стоя,
поместив две тарелки рядом на высоком подоконнике.
   Около него толпились студенты. И этот черненький,  как  жук,  Слушкевич
подошел сюда:
   - Что это вы едите, коллега, так увлеченно?
   - Горох. Очень рекомендую.
   - О, эта еда не для меня, - заглянул в тарелку Слушкевич. И поморщился.
- Неужели этот жирок вам, коллега, ничего не напоминает?
   - Ничего, - сказал Бурденко, но вторую тарелку уже  не  стал  есть.  Не
смог. Вышел из столовой, и тут же, у крыльца в садике, его потрясла  такая
рвота, какую не запамятовать во всю жизнь.
   Он еле добрался до общежития.
   Ослабевший, лег "у себя за печкой" и думал все время одно и то  же  для
собственного успокоения: "Хорошо бы как-нибудь подловить где-нибудь  этого
жука Слушкевича и набить ему  морду.  И  второму,  курчавенькому,  который
смеялся, тоже  бы  надо  как  следует  дать.  Они  еще  не  знают,  с  кем
связались". Потом, уже совсем ослабевший, уснул.
   Проснулся он как будто от толчка. За окном уже было темно,  и  от  окна
сильно дуло. Должно быть, накипал мороз.
   За общим столом играли в карты.
   - Не скажете, который час, коллеги?  -  спросил  Бурденко,  высунувшись
из-за печки.
   - Без двадцати шесть.
   А что же должно быть в шесть?
   Ах, надо было пойти к этому Николаю Гавриловичу.
   Вдруг страшная дрожь, как озноб,  охватила  все  тело,  даже  застучали
зубы. А может быть, не ходить сегодня? Что я,  подрядился  разве?  Что  я,
клятву дал? Просто поговорили. А кто сказал, что в  шесть  часов?  Это  он
сказал. А что я сказал? Нет, надо  пойти.  А  то  опять  подумают,  что  я
чего-то боюсь. А я действительно боюсь. И весь  университет  будет  знать,
что я боюсь. Нет, неудобно. Надо пойти.
   Надел башмаки, полушубок. Когда он вышел из-за печки, за  общим  столом
не только играли в карты, но и пили чай. В  центре  стола  стоял  огромный
медный самовар с медалями.
   - Коллега, садитесь с нами чай пить.
   Никогда, кажется, Бурденко так не хотелось выпить чаю, как в тот вечер.
Никогда он не испытывал такого желания согреться  чаем,  как  тогда.  И  в
самом деле, почему бы ему было не остаться, не посидеть с  товарищами?  Уж
если была необходимость пойти в  мертвецкую,  так  лучше  всего  днем  или
утром, а уж никак не вечером.
   - Нет, спасибо, - сказал Бурденко, с сожалением поглядев на самовар.  -
Спешу, запаздываю.
   - Ну, конечно, если она ждет, чай ее не заменит, -  пошутил  кто-то.  И
сделалось на мгновение даже весело от того, что товарищи думают, будто  он
спешит на свидание.
   На улице было уже совсем холодно. Высоко  в  небе  висела  луна.  Улицу
переметала поземка. Бурденко постоял с  полминуты  в  подъезде  общежития,
точно раздумывая, в какую сторону направиться. И побежал налево в  сторону
анатомического корпуса. Побежал, потому что  мало  оставалось  времени  до
шести и стыли ноги на холодном тротуаре. Хорошо бы ему купить валенки или,
в крайнем случае, галоши. Ни за что не перезимует он  по  такой  погоде  в
летних башмачишках. И как скользко...
   На заднем дворе анатомического  корпуса  он  остановился  и  отыскал  в
полутьме ту узкую, необшитую, как  другие,  войлоком  и  брезентом  дверь.
Взялся за ручку, дернул. Дверь, однако, нисколько не подалась. Дернул  еще
раз. И еще. Что она, заколочена или заперта изнутри? Или, может быть,  это
не та дверь? Нет, та. Взялся двумя руками со смутной надеждой, что она  не
откроется, но дернул на этот раз изо всех сил. Дверь, забухшая  на  раннем
морозе, наконец распахнулась и фыркнула тяжким, вонючим теплом.



САМОЛЮБИЕ

   ...Бурденко побывает потом - годы спустя - на войне, даже на нескольких
войнах, услышит мистически страшную канонаду,  увидит  множество  смертей,
горы трупов. Его самого потом ранят, контузят, оглушат.  Но  он,  наверно,
никогда уже не испытает большего страха, чем в тот зимний, холодный  вечер
в Томске, на широкой верхней ступеньке, ведущей в глубокий подвал.
   "В какое бы помещение ты ни входил, прежде всего надо немедленно  снять
шапку". Это было внушено еще в раннем детстве. "Потом ты  должен  поискать
глазами икону и перекреститься". Креститься Бурденко уже перестал. А шапку
снял тотчас же, как переступил порог. И тотчас же тяжелая капля  скатилась
с потолка ему на голову и, холодная, склизкая, поползла  за  шиворот,  как
гусеница, сообщая всему телу неукротимую дрожь.
   Дрожащий, он спустился  на  четыре  ступеньки  вниз  и  остановился  на
продолговатой каменной площадке, стараясь, как  говорится,  взять  себя  в
руки. Но дрожь отчего-то усиливалась, и даже вдруг застучали зубы.
   А в самом низу подвала, как в тумане, горели огни и  слышались  голоса.
Бурденко явственно расслышал раздраженный голос Николая Гавриловича:
   - Ничего не знаю, ничего не знаю. Я такой же, как вы, человек...  Такой
же, как все...
   "Что он, с покойниками там разговаривает? Глупость какая".
   Бурденко стоял на  площадке,  не  в  силах  двинуться  дальше  и  боясь
почему-то смотреть по  сторонам,  где  направо  и  налево  белело  что-то,
внушавшее особый ужас.
   - А я считаю, что, если человек пришел работать, он должен работать.  И
ни на кого не ссылаться...
   Это продолжал говорить Николай Гаврилович. И от этого  голоса  Бурденко
становилось легче. Он стал спускаться все ниже, зачем-то про  себя  считая
ступеньки. И от этого счета ему тоже становилось лучше.  Он  насчитал  еще
восемь ступенек и, перешагнув через  какие-то  трубы  и  шланги,  вошел  в
большое помещение, заставленное белыми  длинными  ваннами,  чанами  и  еще
чем-то, что не сразу удалось рассмотреть в неярком освещении.
   - Голубчик вы мой, как я рад! - пошел к  нему  навстречу  из  полумрака
Николай Гаврилович в темном халате и кожаном фартуке, как мгновение спустя
рассмотрел Бурденко. - Боже мой, как вы вовремя! И как вы выручили нас!  А
я не ожидал. Честное слово - не ожидал...
   Бурденко следовало  бы  тоже  что-то  ласковое  сказать.  Или  хотя  бы
вежливое. Например: "Добрый вечер". Но он не мог разжать  рот.  Бывает  же
такое. Дрожь чуть утихла. А рот замкнулся, как навсегда.
   - Просто бог нам  вас  сейчас  послал.  Подумайте,  Исидор  не  явился.
Загулял. С ним случается такое. Иван сломал ногу. Сергей Семеныч уехал  до
субботы в деревню: жена родила. Послал  за  Костюковым,  он  в  инфлюэнце.
Остались мы вот втроем. А нам надо приготовить сегодня два пищевода и  еще
кое-что  самое,  между   прочим,   трудное,   для   профессора   Роговича.
Становитесь, голубчик, вот сюда. Я вам сейчас  покажу.  Попробуйте  надеть
вот эти перчатки. Надеюсь, у вас руки в хорошем состоянии! Одним словом  -
ни царапин, ни порезов? Ничего  такого?  Ну,  тогда  хорошо.  А  то,  ведь
знаете, нужна  осторожность.  Дело  имеем  с  трупом.  Да  что  я  говорю.
Примерьте, пожалуйста,  сперва  халат.  И  обувь  надо  сменить.  Вот  это
наденьте.
   Бурденко все еще не мог  разомкнуть  зубы.  А  Николай  Гаврилович  все
говорил и говорил, задавал вопросы и сам отвечал на них, уже не  глядя  на
Бурденко, но подавая ему черные гуттаперчевые перчатки и халат и показывая
место, где Бурденко, видимо, должен работать.
   - Тимофеич, ты будешь помогать господину студенту. Хотя  к  чему  такая
официальность.  Я  помню,  вы  мой  тезка  -  Николай.  Не  запомнил  ваше
отчество...
   - Нилович, - наконец-то разжал зубы Бурденко. И, странное дело,  открыв
рот, он перестал испытывать внутреннюю дрожь и скованность, а почувствовал
только  сильную  усталость,  как  после  долгого  напряжения.  И  еще  его
беспокоила как будто все усиливавшаяся вонь.
   - Вы курите, Николай Нилович? Не курите? Нет? Некоторые считают, что  в
таких случаях лучше всего в таком месте  курить.  Но  я  тоже  не  курю  и
работаю здесь почти что с основания. Вот, пожалуйста - пищевод.  Его  надо
освободить. Тимофеич, покажи Николаю Ниловичу, как мы это делаем. Он потом
сможет сам... А у меня - голова. Профессор  всегда  демонстрирует  пищевод
вместе с головой. И я ему всегда приготовляю. Вы уже проходили  внутренние
органы? Нет? Ну тогда, надеюсь, вам  будет  очень  интересно  увидеть  все
несовершенства  наших  органов.  Некоторые  даже  очень   крупные   ученые
полагают, что нет ничего идеальнее созданного природой. А мы видим  здесь,
что природа натворила бог знает что. Вот, пожалуйста, - слепая кишка, и на
ней висит ни для чего не пригодный придаток. Он есть и у вас и у меня. И у
Тимофеича.
   - У меня нету, - сказал Тимофеич.
   - Откуда же ты знаешь?
   - Вырезал мне его Ваксман. Я же чуть не умер тогда. Вот належался бы  я
тут, как эти, - кивнул Тимофеич в  сторону  трупов,  размещенных  на  двух
мраморных, составленных вместе столах. - И  какой-нибудь  другой  Тимофеич
отрубал бы на мне, как вот я сейчас, какую-нибудь часть.
   Бурденко невольно взглянул в ту сторону, куда кивнул  Тимофеич.  И  еще
дальше взглянул.
   Ад с кипящими котлами и шипящими сковородами, на которых, как известно,
поджаривают  грешников,  ад,  знакомый  Бурденко  с  детства  по  лубочным
картинам "Страшного суда", выглядел бы в натуральном виде едва ли  намного
страшнее того, что можно было увидеть здесь.
   На  цементном  полу  лежали  в  разных  позах  обнаженные  покойники  и
покойницы с  оскаленными  зубами,  с  выпученными  глазами  и  распоротыми
внутренностями. И в ваннах, залитых чем-то желтым, тоже лежали  покойники.
А один застыл в сидячей позе на столе - мужчина, но с  длинными  волосами,
как у священника. Интересно, кто он такой.
   - Это ассистент Зверев сегодня его тут посадил. Хотел с ним заниматься.
Да вот, видишь, не пришел, уехал, - стал закуривать Тимофеич.
   - А я-то знал этого волосатика, - кивнул он на мертвеца. -  Это  певчий
из церковного хора. Федор Федорович.
   - Ну, не будем отвлекаться. А то мы сегодня не успеем, - сказал Николай
Гаврилович. - Тимофеич, освобождайте вдвоем пищевод - вот  этот  в  первую
очередь. Николай Нилович, вам, надеюсь, понятна задача?
   ...Какими смешными и нелепыми показались Бурденко уже неделю спустя его
прежние страхи и огорчения и тот  легкий  обморок,  случившийся  с  ним  в
анатомическом театре! Это было все, как говорится, семечки по сравнению  с
тем, что он узрел и почувствовал после того, как решился дернуть  со  всей
силой ту забухшую на морозе узкую дверь и вступить с черного хода  в  этот
скорбный мир, в это истинно сумрачное подземелье, где конец  человеческого
существования чуть приоткрывает  пытливому  глазу  хотя  бы  некоторые  из
наиболее сокровенных тайн.
   - Нет, меня эти, как вы выражаетесь, тайны сперва не сильно увлекали, -
говорил Бурденко десятилетия спустя. - Сперва  было  только  отвращение  и
неизъяснимый, суеверный страх, который сковывает...
   - Но все-таки что-то же  заставило  вас  тогда  преодолеть  и  страх  и
отвращение и не только дернуть изо всех сил ту забухшую на  морозе  дверь,
не только переступить порог и войти, но и не убежать, остаться? Что же вас
все-таки заставило?
   - Не знаю, как  это  лучше,  выражаясь  по-модному,  сформулировать,  -
улыбнулся Бурденко. - Думаю, однако,  что  решающей  силой  в  преодолении
всего было обыкновенное самолюбие. Говорят, что я  по-хохлацки  упрям.  Не
знаю уж, по-хохлацки  или  по-кацапски,  но  упрямство,  должно  быть,  не
последнее из моих качеств. Уж если я взялся за гуж, то вовсе не для  того,
чтобы доказать, что не дюж. И доказать  не  кому-нибудь,  а  прежде  всего
самому себе. Доказать, что я если не лучше, то, во всяком случае, не  хуже
всех. Это было очень важно для меня в то  время,  потому  что  большинство
моих коллег, казалось, не испытывало никакого особого отвращения, никакого
страха  в  процессе  препарирования  трупов.   А   у   меня   была   почти
патологическая боязнь.  Может  бы