, пошел в попы. И как будто похвально было, что он
не убежал от семьи, оставшейся без  отца,  помог  матери  вырастить  своих
братьев и сестер.  "Но  с  тех  пор  я  тоскую  по  сей  день,  что  зарыл
способности свои, изменил самому себе. И теперь с тоски предаюсь  забвению
- невоздержно пью иной раз, помышляя залить мою совесть. Но  она  все  еще
живет во мне и казнит меня".
   Дядино письмо, написанное так, точно он знал многие  подробности  жизни
племянника, было весьма удивительным, но еще удивительнее была телеграмма,
пришедшая почти вслед за письмом: "Возвращайтесь скорее Томск  университет
тчк Соловьев". Непонятно было, кто это такой - Соловьев, который может так
запросто пригласить в университет.
   Бурденко, однако, не раздумывал. Тем более что  Иван  Саввич  сам  стал
торопить его, искренне желая  ему  счастья.  И  Платон  Устинович  приехал
проводить его, когда узнал, что он уезжает.
   Уже на вокзале Бурденко признался Сороковому, что  он  бывший  студент,
исключенный из университета. Раньше ему почему-то было неловко сказать  об
этом.
   - А я знал, - засмеялся Сороковой.  -  И  все  показывал  тебе  не  как
фершалу, а как человеку, который уже встал на стезю и,  даст  бог,  попрет
дальше. И Иван Саввич про тебя сказал: "Это сурьезная  птица.  Кто  знает,
может быть, даже орел". Желаю тебе...
   Нормальному человеку  всегда  сопутствует  грусть,  когда  он  покидает
какое-то место. Все равно - едет ли он  домой  или  из  дому,  или  просто
отдается движению.
   Бурденко с грустью думал о том, что он,  может  быть,  никогда  уже  не
увидит этих добрых людей, с которыми было так интересно в Нижнеудинске. Но
сердце жгло  счастье  опять  очутиться  в  Томске  и  увидеть  -  нет,  не
университет, а Киру. Пусть она легкомысленная, пусть он все  еще  сердится
на нее, но какое это счастье опять увидеть Киру. Хоть издали...



ПРИЗРАК НЕВОЗВРАТИМЫХ ДНЕЙ

   - ...Мы, русские, - народ вообще-то не очень ласковый, - сказал однажды
уже академик Бурденко. - Можно даже считать, что  мы  народ  жестоковатый,
как жестоковата вся наша история. Не дай бог связываться с нами тому, кого
мы сильно не полюбим! Но сейчас, когда я вспоминаю мою жизнь  и  в  первую
очередь молодость, раньше всего в памяти всплывают именно добрые люди.  Я,
например, до сих пор не знаю и не узнаю, наверно,  никогда,  кто  это  был
Соловьев, который вызвал меня телеграммой в  Томск.  Думаю,  что  это  был
псевдоним  профессора  Пирусского,  которому  почему-либо  неудобно   было
подписывать  телеграмму  своей  фамилией.  Но,  несомненно,  он  и  другие
профессора сделали немало, чтобы я мог вернуться в Томск, в университет.
   Вернулся Бурденко, однако,  не  без  потерь.  Место  его  уютное  -  за
изразцовой печью  в  студенческом  общежитии  -  уже  было  занято.  И  на
стипендию он больше рассчитывать не мог. Но он  был  весел.  Все-таки  это
большая удача - вернуться в университет после того, как была уже  потеряна
надежда.
   Первым, кого утром встретил Бурденко у входа в университет,  был  Павел
Иванович Мамаев.
   - Дорогуша! - завопил он. - Вы опять с нами! Родной  мой!  Как  я  рад!
Позвольте, почеломкаемся... -  И,  облапив  Бурденко,  он  готов  был  его
поцеловать.
   - Ну  что  мы,  женщины?  -  рассердился  Бурденко.  -  Это  патология,
по-моему, когда целуются мужчины.
   - Дикарь! - сказал Мамаев.
   Бурденко тогда еще не мог знать, какого злобного врага он  нажил  в  то
утро.
   Впрочем, едва ли Мамаев пощадил бы Бурденко и в ином случае. У  Мамаева
была своя работа, не позволявшая щадить  или  жалеть  кого-либо.  Хотя  он
выглядел и простодушным и добродушным.
   Бурденко же, счастливый в то утро, тотчас же забыл о Мамаеве.
   Он не думал о нем и позже, когда на протяжении года его  несколько  раз
вызывали в жандармское управление по каким-то странным  поводам.  Все  это
казалось ему недоразумением.
   Жил теперь Бурденко на берегу Томи, недалеко от  лодочной  пристани,  в
заброшенной бане, которую сердобольный купец, уважающий, как  говорил  он,
науку и просвещение, сдавал по недорогой цене студентам.
   Только один раз здесь, вблизи лодочной пристани, он  увидел  Киру.  Она
шла босиком по траве в легком платье, без шляпы, одна.
   Бурденко потом никак не мог простить  себе,  что  и  в  этот  последний
момент не подошел к ней, не заговорил. Он словно онемел в этот момент.
   Кира подошла к лодке, вытащенной на мокрый песок. Легко  приподняла  ее
нос, столкнула в реку. Затем, подобрав край юбки, прошла  по  щиколотку  в
воде. Запрыгнула в лодку и оттолкнулась веслом.
   Бурденко стоял совсем недалеко. Кира мельком взглянула на него, но  так
можно было взглянуть на дерево, на дом, уже виденные не однажды.
   Лодка с Кирой на корме очень быстро удалялась от берега.
   И больше Бурденко не видел Киры.
   Вел он себя теперь в университете, как говорится, тише воды ниже травы,
чтобы малейшей неосторожностью не навлечь на себя подозрений и  главное  -
не подвести преподавателей, которые, должно быть, поручились за  него.  Но
ведь и раньше, если  не  считать  его  неожиданной  речи  на  студенческой
сходке, он вел себя очень скромно. И все-таки теперь он  часто  чувствовал
на себе особо внимательный взгляд "власть предержащих".
   По случаю столетия со дня рождения  Пушкина  в  университете  проходили
публичные чтения и доклады. И хотя все эти торжества носили вполне  мирный
характер, власти заметно нервничали. В аудиториях неизменно присутствовали
представители "особых учреждений".
   Бурденко именно поэтому сперва не соглашался сделать доклад  о  Пушкине
"для публики". Затем его соблазнила возможность самому повторить все,  что
он знал о великом поэте, стихи которого постоянно  читал  наизусть.  И  он
начал готовиться к выступлению. Нет, он ничего не писал и не перепечатывал
на  машинке.  Он  только  перечитывал  то,  что  ему  было   известно   из
произведений Пушкина, из его биографии, из критических  статей  о  нем,  и
составлял себе коротенький - в одну страничку - конспект, чтобы в стройном
порядке излагать материал и не сбиться.
   Вечером, празднично одетый, он вошел в переполненный зал, переполненный
еще потому, что после Пушкинских чтений должен был  начаться  концерт.  На
кафедру он не положил никаких бумаг, как делают иные докладчики. А  только
слегка пригладил ладонями густые волосы и заговорил  сначала  очень  тихо,
как бы по-домашнему, чтобы потом несколько воспламениться:
   - В Москве на  Немецкой  улице  двадцать  шестого  мая  тысяча  семьсот
девяносто девятого года, в четверг, в день  вознесения  господня,  родился
мальчик, которому было суждено стать  величайшим  нашим  поэтом  -  поэтом
редкостного...
   При  этих  словах  высокая  дверь  приотворилась,  и  в  зал  вошел   в
лакированных сапогах седоватый, небольшого  роста  жандармский  полковник.
Очень вежливый,  он  почти  на  цыпочках,  чтобы  никого  не  потревожить,
проследовал в первый ряд и, приподняв  полы  мундира,  медленно  уселся  в
свободное кресло.
   Ничего предосудительного в этом, конечно, не было. Даже  лестным  могло
бы показаться докладчику внимание пожилого и такого  многим  известного  в
Томске лица к Пушкинским чтениям.
   А Бурденко вдруг смешался. И  коротенький  этот  конспект  уже  не  мог
выручить его.
   Некоторые потом смеялись, что Бурденко, может быть, даже забыл  в  этот
момент, как звали поэта, о котором он взялся докладывать.
   Полковник возмутился.
   - Нуте, - посмотрел он  на  замолчавшего  докладчика  кроткими  рыбьими
глазами. И Бурденко показалось, что он где-то давно-давно уже слышал такой
голос с такой интонацией и видел точно такие глаза. -  Нуте.  Что  же  вы?
Слушаем вас...
   В задних рядах засмеялись.
   Бурденко постоял немотно еще  полминуты  у  кафедры,  потом  положил  в
карман конспект и вышел.
   - Этого вам никогда  они  не  забудут,  -  сказал  профессор  Пирусский
Бурденко на следующее утро. - И для чего вам потребовалась, дорогой, такая
странная демонстрация?
   - Шок. Думаю, что это был просто шок, - говорил Бурденко.
   - Ничего не могу вам посоветовать, - вздохнул Пирусский. - Буду жалеть,
если вы уедете. Но, может быть, вам действительно уехать. Пока не  поздно.
Попытаюсь посодействовать вашему переводу в Юрьевский университет.
   Перевод этот, впрочем, произошел не  тотчас  же  после  несостоявшегося
пушкинского доклада. Бурденко и не  очень  спешил.  Надо  было  заработать
деньги на переезд и хоть на месяц жизни в новом городе.
   Глубокой осенью 1901 года Бурденко собрался уезжать  из  Томска  теперь
уже, должно быть, навсегда - в Юрьев.
   Утром он пришел проститься с Николаем Гавриловичем.
   - Голубчик  вы  мой,  как  хорошо,  что  вы  именно  сейчас  пришли,  -
обрадовался Николай Гаврилович. - Когда поезд-то ваш отходит?
   - В семь пятнадцать вечера.
   - Голубчик вы мой ненаглядный, - опять  сказал  Николай  Гаврилович,  -
умоляю, выручите меня. Ради Христа. Сейчас приедет следователь. А я  один.
И у меня нарыв на сгибе.
   - Да, пожалуйста. Что делать-то? - спросил Бурденко. - И зачем вы  меня
умоляете? Я для вас что угодно. Скажите, что делать?
   - Нету этого дьявола Тимофеича. Он  опять,  прохвост,  загулял.  А  тут
женщину привезли. Надо вскрывать. Отравилась женщина. Молодая. И,  похоже,
беременная, что ли. Инженера какого-то дочь. Пианистка. Хорошенькая.
   Говоря так, Николай Гаврилович шел меж мраморных столов. И Бурденко шел
за ним, вдруг присмиревший.
   - Вот  она  наконец,  -  сказал  не  Николай  Гаврилович,  а  Бурденко,
остановившись у самого большого стола.
   Смерть слегка исказила милое лицо Киры, не  затронув  еще,  однако,  ее
прелестного тела.
   - Не могу, - сказал Бурденко. - Понимаете, не могу.
   - Понимаю, - кивнул Николай Гаврилович.
   - ...Это был последний день  томского  периода  моей  жизни,  -  сказал
профессор Бурденко. - Период, полный смятения в мыслях и чувствах.  И  все
равно - прекрасный. Помните у Пушкина:
   "...Кто чувствовал, того тревожит призрак невозвратимых дней"?


   Из Томска Бурденко  переехал  в  Дерпт  (нынешний  Тарту),  поступил  в
Дерптский университет. Из Дерпта еще студентом  съездил  в  1905  году  на
русско-японскую  войну,  где   заслужил   Георгиевский   крест.   Закончив
университет, проработал врачом, побывал на первой русско-германской войне,
где также заслужил боевые награды.
   Еще до этого стал профессором. И таким заметным,  что  немцы,  вошедшие
после Октябрьской революции  в  Прибалтику,  предложили  ему  на  отличных
условиях переехать в Германию. Благо он свободно изъяснялся на  нескольких
языках, в том числе на немецком, как на  русском  -  родном.  Но  Бурденко
решил в предгрозовое время - перед началом гражданской войны  -  вернуться
на родину и вместе с имуществом университета, охраняя научную  аппаратуру,
отправился   в   Воронеж,   где   провел   тягчайшие   годы   разрухи    и
восстановительного периода, работая хирургом и  организатором  больничного
дела. Затем его затребовали в Москву, где популярность его как  хирурга  и
ученого медика возрастала год от году, привлекая  к  нему  друзей  и,  как
водится при возрастающей известности, не только друзей.
   - ...Есть у меня, конечно, и недруги.  И  были  они,  к  сожалению,  на
протяжении всей моей жизни, - говорил академик Бурденко.  -  А  как  могло
быть иначе, если все  время,  всю  жизнь  приходилось  прорубаться  сквозь
косность, рутину, равнодушие и унылый  консерватизм.  Был  ли  я,  однако,
всегда прав, прорубаясь? Вот это едва ли. Были за мной, разумеется, грехи.
И не малые, такие, например, как грубость и нетерпимость, в которых мог бы
я, наверно, признаться как на духу, на исповеди. Кстати, исповедь  -  это,
на мой взгляд, неплохое дело. И не потому, что я чуть не  принял  духовный
сан. Нет, я просто убежден, что человек всех рангов и положений должен так
или иначе время от времени вглядываться в себя,  отдавать  себе  (и  может
быть, людям) отчет в  своих  действиях,  совершенствовать,  что  ли,  свою
духовную структуру. Мне это, - признался, улыбнувшись, уже старый человек,
- честно говоря, не всегда удавалось в полной мере. Оттого, что ли, что  я
очень быстро жил и всегда  был  чрезвычайно  занят.  Все  время  мне  было
некогда. И кто знает, может быть, в этом и было мое счастье.
   Бурденко был уже совсем немолодым, когда началась Великая Отечественная
война. И он вступил в нее главным хирургом  нашей  армии,  что  требовало,
естественно, громадного напряжения  всех  сил.  А  Бурденко  был  серьезно
нездоров. И тем не менее...
   Еще здравствуют солдаты и  офицеры  нашей  армии  -  участники  Великой
войны,  спасенные  хирургами  после  тяжелых,  казалось  бы  непоправимых,
ранений. И они с благодарностью вспоминают  Бурденко,  рассказывая  о  нем
легенды, о его целительном искусстве, смелости, великодушии.
   - Хотя я, понятно, не мог бы один проделать столько операций, - говорил
Бурденко. - Было и на войне много талантливых хирургов,  чьи  достоинства,
что  ли,  автоматически  приписывают  мне,   может   быть   более   других
взлелеянного прессой. И вообще надо сказать, что опять-таки чуть ли не  на
продолжении всей моей жизни рядом со мной  шло  немало  прекрасных  людей,
которым я премного обязан.  И  прорубался  я  сквозь  косность,  как  было
сказано, не в одиночестве или, точнее, не только в  одиночестве.  И  среди
недругов моих, как я считал, были порой не мельче меня люди, так или иначе
в чем-то противостоящие мне и моим взглядам, тоже не всегда справедливым и
бесспорным. Но что делать? - иронически вздыхал академик. - Бывает и  так.
И легенды обо мне, доходившие и до меня, следовало бы, очевидно, разделить
со многими людьми моей профессии,  полными  самоотверженности,  таланта  и
знаний. Где-то, могло случиться, и я  прихватил  и  чужую  славу  и  чужую
популярность. И такие крупные мастера своего дела,  как  Андрей  Андреевич
Арндт и Борис Григорьевич Егоров, шедшие в последние годы со мной рядом  и
не меньше меня совершившие, не однажды сознательно отходили в тень,  чтобы
ярче осветить меня. Было всякое. И к ним, к этим  людям,  я,  кажется  мне
теперь, не всегда был справедлив...
   Чтобы так говорить о себе, - думал я позднее, - надо  тоже  располагать
немалой силой, сознанием значительности своей силы.
   А некоторым интервьюерам или собеседникам  казалось,  что  академик  на
склоне  лет  кокетничает.  Было,   конечно,   и   такое.   Но   при   всех
обстоятельствах Бурденко умел  и,  похоже,  любил,  как  он  выражался,  -
вглядываться в себя, в свой жизненный путь, изобиловавший противоречиями и
сложностями, которых бы хватило не на одну жизнь.
   Жизнь его можно было бы условно разделить на ряд периодов. И каждый  из
них заслуживал бы подробных исследований. Но сам он  с  наибольшей  охотой
любил говорить о томском периоде, может быть, еще и потому,  что  на  этот
период пришлась первая, сильная, несчастная любовь, навсегда укоренившаяся
в сердце.
   - ...Было бы неплохо, - сказал однажды Бурденко, - если б каждый, пусть
самый рядовой житель земли изложил свою биографию со всеми  особенностями.
Получилась бы интересная библиотека. Ведь всякая жизнь интересна, если  ее
рассматривать в подробностях, в быстрой  смене  даже  мельчайших  событий,
формирующих  характер,   укрепляющих   волю,   внушающих   уверенность   в
собственных силах. И в этом плане и  моя  жизнь  кажется  мне  интересной,
когда я пристально вглядываюсь в нее, уже кое-что завершив...

   Переделкино - Москва, 1969-1980