снуть хотя бы одеколоном. Надо было и  самому  очень  чисто  вымыться,
побриться, придать себе этакий торжественный вид.
   - Вам, позволите, бинокль?
   - Нет, спасибо, -  говорил  студент  Бурденко,  получая  в  гардеробной
фанерный номерок на свое теперь приличное студенческое пальто.  -  У  меня
еще хорошее зрение.
   - А мне, пожалуйста, бинокль. -  Бурденко  оглянулся  на  этот  девичий
голосок и - обомлел. Это была Кира. Ему  бы  поклониться  ей,  заговорить,
пошутить. Хотя бы вот по  поводу  бинокля.  Но  с  нею,  похоже,  кавалер.
Высокий молодой человек с какими-то,  должно  быть,  невоенными  узенькими
погончиками. Он держит в руках ее ту самую синюю шубку. Но тогда  Бурденко
бы должен был отойти. А он как остолбенел. Все стоял и смотрел на Киру.
   Она же и ее кавалер не обратили на него никакого  внимания.  Просто  не
заметили его. Мало ли... Прошли мимо. И вскоре затерялись в толпе.
   Бурденко тоже побрел в этом потоке по коридору. Киры было не видно.  Он
прошел по коридору два раза. Начал третий круг. И вдруг его  как  обожгло.
Он не увидел, а буквально спиной почувствовал, что где-то близко  здесь  -
Кира. И уж потом услышал ее смех.
   Она стояла не в коридоре, а в некотором отдалении,  у  ярко  освещенной
стойки буфета. В руке у нее был граненый стакан с, должно быть, клюквенным
морсом. А в другой руке  она  держала  на  цепочке  нагрудный  медальон  с
отщелкнутой крышкой и показывала людям, окружавшим ее,  чей-то  портрет  в
медальоне.
   Бурденко из коридора, из-за алебастровой колонны наблюдал эту сцену. Он
увидел, как один молодой человек накрыл рукой медальон,  будто  хотел  его
вырвать. И Кира вскрикнула, потому что цепочка, наверно,  врезалась  ей  в
шею. А этот кавалер, что держал  в  гардеробной  ее  синюю  шубку,  только
засмеялся, когда Кира, поставив стакан на стойку, двумя руками  схватилась
за цепочку. Ну, что  за  дурацкие  шутки?!  Цепочка,  кажется,  порвалась.
Бурденко бы обязательно дал по зубам этому молодому человеку, если  б  это
была его барышня.
   А Кира  не  рассердилась.  Она,  тоже  смеясь,  стала  соединять  концы
цепочки. Потом уже в зрительном зале он видел, как  Кира  взяла  под  руку
этого молодого человека, что вырывал у нее медальон, и пошла с ним в  свой
ряд.
   В каком ряду, на какое место в партере она села, Бурденко не видел.  Он
забрался, как все студенты, на галерку, и с высоты ему  не  все  удавалось
рассмотреть в затемненном перед представлением зрительном зале.
   Вот когда он пожалел, что не взял бинокль. И  все-таки  даже  во  время
представления он нет-нет да окидывал взглядом слегка посветлевший от сцены
зрительный зал, разыскивая глазами Киру. Он слегка сердился на  нее  -  не
очень понятно из-за чего - и все-таки, сердясь, разыскивал ее.
   В другой раз он увидел Киру в городской библиотеке,  потом  там  же,  в
читальном зале. Она рассматривала старые французские журналы. Значит,  она
понимает по-французски? Французский язык не давался ему еще  в  семинарии.
Бурденко так и говорил: "Не дается мне этот язык. Хотя некоторые  считают,
что он легче немецкого. Но с немецким у меня не было особенных хлопот".
   Вот хотя бы на эту тему он мог завязать разговор с  Кирой  в  читальном
зале. Подойти, произнести не очень оригинальную фразу, вроде: "Простите, я
где-то видел  вас".  И  постепенно  разговориться,  глядя  на  французские
журналы.
   Но пока Бурденко раздумывал, к Кире подошли два  студента,  кажется,  с
юридического факультета и заговорили так просто, естественно, хотя едва ли
это были ее старые знакомые.
   Библиотекарь в этот момент принес и положил на стол заказанные книги.
   Бурденко углубился в  чтение.  Но  и  составляя  конспект  и  почти  не
отрываясь от книги, он в то же время видел,  как  Кира  с  этими  молодыми
людьми, с этими,  можно  поручиться,  малознакомыми  студентами  вышла  на
площадку лестницы второго этажа, где разрешается курить,  и  взяла  у  них
папироску. Нет, курить она, кажется, не умеет. Эти  паршивцы  только  учат
ее. Вот она закашлялась. Бурденко был полон ярости. Он готов был выйти  на
площадку и... Хотя при чем тут он? И какое это все имеет к нему отношение?
   Он заставлял себя читать, не отвлекаться, не отрывать глаз от учебника.
Но буквы шевелились перед его глазами.
   А Кира, откашлявшись, не возвратилась в читальный зал, а  сбежала  вниз
по скрипящей деревянной лестнице. И эти молодые люди спустились  вместе  с
ней.
   "Ушли", - думал огорченно Бурденко. И представлял себе, как они  втроем
идут по улице. И непонятная обида (на кого  или  за  что?)  угнетала  его,
мешая заниматься.
   Вечером он долго ходил почти  под  самыми  окнами  Киры,  но  обманывал
самого себя,  будто  он  ходит  здесь  потому,  что  ему  нужен  профессор
Пирусский, а его, к сожалению, нет дома. Но ведь и раньше  было  известно,
что профессора нет дома, что он уехал хлопотать по поводу  летней  колонии
для туберкулезных и золотушных детей.
   Окна нижнего этажа, где жила  Кира,  были  занавешены  лимонного  цвета
тюлем, но с потолка свисала большая  люстра,  и  в  свете  ее  можно  было
рассмотреть неясные фигуры, должно быть, отца Киры, матери, брата, дедушки
и бабушки. Они пили вечерний  чай.  Видно  было  самовар,  на  самоваре  -
чайник, накрытый тряпичной бабой. А Киры дома не было. Во  всяком  случае,
ее не видно было.
   А вдруг она вот сейчас подойдет со своей компанией к  дому,  тревожился
Бурденко. Она почти все время теперь ходит с  компанией.  И  на  катке  на
масленице ее  просто  облепляли  молоденькие  офицеры.  Вдруг  она  сейчас
подойдет и увидит, что какой-то человек заглядывает в ее окна.
   Бурденко, крадучись, почти на  цыпочках  переходил  на  другую  сторону
улицы. Под ногами хрустел тонкий предвесенний ледок. И ведь, правда, скоро
должна была наступить весна, экзамены. А  он  ходил  вот  тут  под  чужими
окнами. И главное - непонятно, зачем он ходил? На что надеялся?
   За углом послышался смех, сперва мужской,  сдержанный,  потом  женский.
Ну, конечно, это Кира.
   Бурденко прижимался к чьим-то воротам и смотрел взволнованно,  как  она
идет по высокому деревянному тротуару, посыпанному печной золой, чтобы  не
было скользко, как мелькают ее белые барнаульские бурки. Лица ее  не  было
видно в спустившихся сумерках, но Бурденко узнал бы ее и впотьмах.
   Ее сопровождали трое студентов: двое шли рядом  с  ней,  третий  сзади.
"Трое - это хорошо, - успокаивал себя Бурденко.  -  Трое  это  лучше,  чем
один. Значит, она ни к кому не чувствует особой симпатии, значит, они  все
ей одинаково безразличны".
   У своего крыльца Кира опять засмеялась. Это кто-то  ей  что-то  смешное
рассказал. Интересно  что?  Но  Бурденко  не  мог  расслышать  голосов.  И
сердился. И особенно его сердило то, что эти трое полукругом  стали  около
Киры и загородили ее. Ничего не видно - ни шапочки, ни шубки.
   Бурденко сердился и на самого себя. Ну зачем  он,  как  шпик  какой-то,
прижался у чужих ворот и не может оторваться? Чего же он ждет?
   У Бурденко стыли ноги даже в глубоких галошах  и  в  толстых  шерстяных
чулках. Лучше бы ему тихонько уйти. Но  ведь  завтра  или  послезавтра  он
должен был снова прийти сюда. Обязательно должен.  И  так  же  должен  был
делать вид, что его интересует профессор Пирусский, которого, к сожалению,
нет дома.
   - ...Хорошо. Пожалуйста. Я поцелую.
   Это сказала, опять засмеявшись, Кира. Вот теперь ее хорошо было  видно.
Она поднялась на две ступеньки своего крыльца и, положив руку с муфтой  на
плечо самого высокого студента, поцеловала его - ну, конечно, в губы.
   Бурденко замер в негодовании. Он дал  себе  клятву  больше  никогда  не
приходить сюда. И не думать о ней. Не вспоминать.
   Это, может быть, даже хорошо, что так получилось, что  он  увидел  это,
понял, как она легкомысленна. Очень даже хорошо.
   Всю ночь, однако, он не мог уснуть.
   А перед утром, когда уснул, она приснилась ему. И его же упрекала.
   - Вы мужик, просто грубый, неотесанный мужик, - говорила она,  чуть  не
плача. - Мы поспорили на поцелуй.  И  я  проиграла  ему.  И,  как  честный
человек, я поцеловала его. Ну и что же?  Это  так  естественно.  А  вы  за
домострой? - спрашивала она, насмешливо прищуриваясь.
   Бурденко все-таки и во сне был сердит.
   И даже когда приехал  профессор  Пирусский  и  студенту  Бурденко,  его
ближайшему сотруднику, надо было явиться  к  профессору  на  квартиру,  он
дважды прошел мимо окон  Киры  с  таким  видом,  как  будто  эти  окна  не
заслуживают больше никакого внимания. И  гордился  своей  непреклонностью,
железной, что ли, твердостью своего характера.
   - ...Боже мой, каким смешным все это выглядит по  прошествии  множества
лет, в свете, так сказать, возмужавшего  сознания,  -  вздохнул  профессор
Бурденко.  -  И  все-таки  многое  остается  неясным.  Многое   невозможно
объяснить. Да и надо ли объяснять?
   Говоря так, профессор как  бы  думал  вслух,  не  обращая  внимания  на
собеседника, как это случается с пожилыми людьми. И вдруг засмеялся:
   - А вообще много странного  на  свете.  Порой  очень  скрытный  человек
поверит неожиданно свои сердечные тайны скорее незнакомому соседу по  купе
в дальнем поезде, чем ближайшему другу. Ну вот зачем  я  вам  рассказал  о
Кире? С чего вдруг? А  ведь  чего  доброго  вы  это  напечатаете,  да  еще
чего-нибудь присочините. Ведь правда, присочините?
   - Обязательно, - пообещал я.
   - А я ведь вам еще ничего не рассказал о ней. Половины не рассказал. Но
теперь уж, наверно, придется  рассказать...  Это  нечто  от  психотерапии.
Человеку порой надо излиться.
   И профессор засмеялся:
   - Но я надеюсь, вам не обидно, что я назвал вас незнакомым  соседом  по
купе в дальнем поезде?.. В дальнем поезде жизни, - добавил он  с  оттенком
печали.
   И стал говорить о том, что смолоду он не страдал  "жаждой  излиться"  и
никого никогда не  посвящал  в  свои  душевные  терзания.  Да,  откровенно
говоря, и некого было посвящать. Как-то так сложилось, что  он  дружил  со
всеми и ни с кем в отдельности. Нет, он не считал это своим  достоинством.
Но и не думает, что это недостаток. Просто так сложилось.
   - Просто так, - повторил профессор. И улыбнулся. И было ясно,  что  все
совсем не "просто так".



ПЕЧАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ НИФОНТА ДОЛГОПОЛОВА

   Внезапно,  на  исходе  зимы  1899   года,   в   императорском   Томском
университете начались серьезные студенческие волнения.
   Внезапность эта, впрочем,  была  подобна  взрыву  бомбы,  закопанной  в
горячую золу.
   Больше трех лет правительство колебалось и медлило  с  открытием  здесь
высшего  учебного  заведения  в  уже  достроенном   великолепном   здании,
опасаясь, что университет "обязательно, - писал один сановник, - станет  в
этом угрюмом крае, если не принять  самых  строгих  мер,  главным  центром
притяжения нежелательных идей".
   Главным центром нежелательных правительству идей был, однако, не  Томск
и  не  Томский  университет,  а  блистательный  Санкт-Петербург,   столица
империи, все время сотрясаемой разного рода волнениями и в  эти  последние
годы девятнадцатого века.
   И это невзирая на все возраставшую строгость властей.
   Ну  что,  казалось  бы,  может  быть  строже,  например,  казни   через
повешение? А не прошло ведь и нескольких месяцев с того мрачного  майского
дня 1887 года, когда в Шлиссельбургской крепости был повешен за подготовку
покушения на царя Александра III двадцатидвухлетний Александр Ульянов,  не
прошло  и  нескольких  месяцев,  как  родной  брат  казненного   Владимир,
несомненно представлявший себе весь ужас казни, тем  не  менее  задумал  и
повел -  правда,  иным  путем  -  несоизмеримо  более  настойчивую  и  уже
неотвратимую подготовку к крушению всего царского строя.
   Строгость,  вероятно,  останавливает  и  страшит   в   первую   очередь
слабодушных, но  слабодушные,  как  известно,  революций  не  замышляют  и
сознательно в волнениях не участвуют.
   Хотя, конечно, волнения, разрастаясь, могут вобрать - и обычно  вбирают
- в свою орбиту и тех, кто первоначально не думал и не предполагал  в  них
участвовать.
   Бурденко,  как,  пожалуй,  многие  молодые  люди   почти   всех   слоев
российского общества, вступавшие в жизнь в те  теперь  далекие  годы,  был
проникнут пусть  еще  смутным,  пусть  до  конца  не  осознанным,  но  уже
неистребимым чувством недовольства общественным строем, его  устоями,  его
охранителями.
   Укрепляясь, это чувство у одних людей - далеко не у всех  -  постепенно
приобретало силу  убеждения  в  необходимости  разрушить,  сокрушить  этот
строй, чудовищно-бюрократический,  несправедливый,  при  котором  заведомо
неумные сановники,  "толпою  жадною  стоящие  у  трона",  имеют  смелость,
вопреки духу времени, действовать вместо самого народа. И это в то  время,
как лучшие дети его, лучшие граждане, способные при других обстоятельствах
оказать ценнейшие услуги своему отечеству, своему государству,  гибнут  на
каторге,  прозябают  в  ссылке  или  иными  способами  лишаются  активного
действия.
   Правда, гибли и прозябали они уже не первое десятилетие.
   Первых  ссыльных  пригнали  сюда,  в  Сибирь,  еще  в  XVII  веке,   на
полстолетия раньше, чем доставили в кандалах первых каторжан. И уже  тогда
некто Виннус, голландец, промышлявший в Москве в  качестве  переводчика  и
советника, подал государю драгоценную мысль, что  "можно  всяких  воров  и
бусурманских полонянников сажать для гребли в цепях, чтобы не  разбегались
и зла не учиняли. И чем, -  развивал  он  свою  мысль,  -  таким  ворам  и
полонянникам, которых по тюрьмам бывает много, втуне  провиант  давать,  и
они бы на каторге хлеб зарабатывали".
   Особенно эта  идея  понравилась  и  пригодилась  потом  Петру  Первому,
стремившемуся ускорить  развитие  отечественной  экономики,  развернувшему
большое строительство при постоянном недостатке вольнонаемных рабочих рук.
   "...Ныне зело нужда есть, дабы  несколько  тысяч  воров  приготовить  к
будущему лету, которых по всем приказам,  ратушам  и  городам  собрать  по
первому пути", - давал указание  этот  государь  князю  Ромодановскому  23
сентября 1703 года.
   Ворами,  как  известно,  именовались  в  те  времена  преступники  всех
"видов". И их, оказывается, нетрудно было приготовить, то есть  осудить  в
большем или меньшем числе в зависимости от потребностей в даровых  рабочих
руках. А потребность такая зело возрастала не только в центре России, но и
на ее все новых и новых окраинах и в Сибири.
   И гнали и гнали в одну  только  Сибирь  сотни,  тысячи,  десятки  тысяч
воров, мошенников, картежников, разбойников и  даже  табачников,  то  есть
жевавших,  нюхавших  или  куривших  табак,  что  строжайше  при  некоторых
государях преследовалось. Закон, выражая неоспоримую  мудрость  государей,
повелевал сечь кнутом уличенных в курении, вырывать им ноздри и высылать в
отдаленные места, куда направлялись в  первую  очередь  и  государственные
преступники,  "имевшие  любопытство  и  пристрастие   к   не   дозволенной
начальством политике, - смутьяны, горюны и горлопаны", - как было  сказано
в одном старинном документе, попавшем на глаза студенту Бурденко.
   В свободные часы он по-прежнему интересовался историей Сибири, историей
каторги и ссылки, привыкший смолоду пристально вглядываться,  вчитываться,
вдумываться во все, с чем приходилось сталкиваться.
   Томск в те годы уже не часто служил местом ссылки. Чаще  здесь  оседали
политические и чаще всего интеллигенты, уже отбывшие каторгу или ссылку  в
более глухих и дальних сибирских селениях, но не получившие позволения  на
возврат в родные места. Под неослабевающим надзором полиции  они  работали
агрономами и врачами, педагогами и статистиками, инженерами и даже мелкими
чиновниками в разных учреждениях и организациях, иногда ими же  созданных,
вроде Общества попечения о начальном образовании или  Общества  содействия
физическому развитию.
   Не  гнушались  некоторые  политические  работать  и  в  частных  домах.
Особенно  в  домах  легендарно  богатого  сибирского  купечества.   Кто-то
заметил, что, подобно  тому,  как  российская  аристократия  стремилась  в
начале  XIX  века  приобрести  для  своих  детей  в   качестве   гувернера
англичанина или француза, так в конце того же века в Сибири  состоятельные
люди поручали воспитание своих потомков ссыльным  революционерам,  нередко
воспитанным французами же в аристократических, дворянских семействах.
   Не было в Сибири сколько-нибудь серьезно мыслящего человека, который бы
не сочувствовал  политическим  ссыльным,  не  хотел  бы  им  помочь.  Или,
напротив, не хотел бы воспользоваться их помощью. Ведь чаще всего это были
хорошо,  отлично  образованные  люди,  знавшие  много   ремесел,   умевшие
организовать культурно-просветительное дело и вложившие в него в сибирских
условиях много инициативы, энергии и любви.
   Бурденко встречал таких людей и в библиотеках и в редакциях газет, куда
изредка приносил свои  заметки.  Пользовался  их  советами,  например,  по
поводу того, что читать. И несколько раз не без  опаски  брал  у  них  для
чтения некоторые нелегальные брошюры.
   Чтение это не увлекало его и даже не полностью разъяснило разницу между
политическими течениями, порождавшими рознь и  порой  ожесточенную  вражду
между ссыльными. Да и не хватало времени у студента  Бурденко  разобраться
досконально во всех тонкостях политической борьбы. Приближались  экзамены.
И в препараторской хватало работы.
   Все-таки он  прочел  зимой  среди  прочих  одну  сравнительно  толстую,
полученную под  строжайшим  секретом  книгу  -  "Сибирь"  Георга  Кеннана,
изданную в Берлине в 1891 году Зигфридом Кронбахом в  не  очень  грамотном
переводе доктора Генриха Руэ и Александра Вольфа и неведомо какими тайными
путями попавшую в Сибирь, в Томск. Эта книга как бы открыла перед  молодым
человеком железом окованные тяжелые двери сибирских тюрем.
   Особенно тронула  его  описанная  здесь  печальнейшая  история  Нифонта
Долгополова, студента-медика, который, закончив  медицинское  образование,
был накануне  своего  последнего  экзамена,  когда  в  Харькове  произошли
студенческие волнения. Университетские власти призвали на  помощь  войска.
Нифонт Долгополов в ту пору не был  ни  революционером,  ни  сочувствующим
революционерам. Он только увидел, проходя близ  университета,  как  казаки
хлещут нагайками его коллег-студентов.
   - Стыдитесь! Что вы делаете? - закричал казакам Долгополов. - Ведь  это
низко и бесчестно бить беззащитных людей нагайками!
   И больше ничего не успел прокричать  Долгополов.  Полицейские  схватили
его как зачинщика беспорядка и отвезли в тюрьму.
   Через несколько месяцев без суда и следствия он был отправлен в Сибирь,
чтобы пройти через множество страданий.
   В книге Кеннана  это  была,  однако,  не  самая  скорбная  история.  Но
Бурденко больше других поразила именно эта и потому, наверно,  что  Нифонт
Долгополов тоже был студентом. И не просто студентом, а студентом-медиком.
И даже хирургом.
   В Сибири, на поселении, Нифонт Долгополов попал в прямую зависимость от
необыкновенно злобного исправника Ильина, запрещавшего ему лечить  и  даже
общаться с местным населением.
   Некто Балахин нечаянно ранил свою мать из охотничьего ружья. Рана  была
опасна.  Надо  было  немедленно  удалить  пулю.  Прибежали  за  помощью  к
Долгополову. Он произвел операцию, хотя тем  самым,  оказывается,  нарушил
параграф 27 Положения о полицейском надзоре.
   Взбешенный исправник донес об этом губернатору.
   Опять без суда и следствия Нифонта Долгополова отвезли в тюрьму, где он
заболел тифом.
   Население, благодарное доктору за помощь, которую он оказывал  тайно  и
бесплатно, передавало ему в тюрьму цветы и еду.
   Эти демонстрации любви к обездоленному человеку окончательно вывели  из
себя Ильина. Он обратился к губернатору с просьбой перевести Долгополова в