зя доверять врачам, изучавшим анатомию  только  по  учебникам,  -
постоянно говорит профессор Салищев. -  Это  не  врачи.  Это  брехуны  или
сверхчеловеки.  А  нормальный  медик  -  это  человек,   прошедший   через
мертвецкую. И поработавший там самостоятельно и бесстрашно.  И  главное  -
самостоятельно. Понятно ли я говорю?
   - Понятно, - кивал на лекции студент Бурденко, хотя профессор обращался
не только к нему одному.
   И вот сегодня очень хорошо, что  никого  нет  в  мертвецкой.  Никто  не
отвлекает  студента  Бурденко  праздными,  да  пусть  даже  не   праздными
вопросами. Он один  в  этом  громадном  помещении.  Один  среди  множества
обнаженных мертвых тел. Но он не думает о  них,  не  отвлекается.  Правда,
что-то все время пощелкивает  около  него.  Что-то  переливается,  плещет,
шуршит. Шелестит бумага на одном из дальних столов. Ну и  пусть  шелестит.
Там приоткрыта форточка и ветер шевелит кем-то оставленной газетой.
   Бурденко  сожалеет  только,  что  нет  Тимофеича.   Приходится   самому
переносить труп на удобный стол под большой лампой. А труп  тяжелый,  хотя
человек был пожилой - лет, пожалуй,  за  семьдесят.  Бурденко  никогда  не
будет за семьдесят. Он всегда будет молодым. Впрочем, и об этом он  сейчас
здесь, в мертвецкой, не думает. Он думает, как лучше уложить  труп,  чтобы
можно было вскрыть бедро с левой стороны. И чтобы свет от лампы  ничто  не
заслоняло.
   А музыку из женской гимназии все еще слышно. Даже удивительно,  что  ее
так  хорошо  слышно  здесь  -  почти  что  в  подземелье.  Хотя   что   же
удивительного - тут есть отдушины и большие слуховые  окна,  а  также  две
форточки.
   Гимназистки  в  коричневых  платьях,  с  белыми  узенькими   кружевными
воротничками и с пелеринками сейчас вот, в эту минуту,  наверно,  стайками
выбегают на широкую парадную лестницу - встречают гостей.
   Все это лезет  в  голову  студенту  Бурденко.  И  пирог  с  нельмой.  И
натуральные виды Венеции. И  Эльза  Старк.  Она  не  только  поет,  но  и,
говорят, зажигательно пританцовывает. Но какое дело студенту  Бурденко  до
нее? Он осторожно, как на живом - вот  именно,  как  на  живом,  -  делает
надрез на трупе. Однако  медлить  нельзя.  Это  завещал  великий  Пирогов,
оперировавший еще в те  времена,  когда  не  было  никакого  наркоза.  Чем
быстрее  совершается  операция,  внушал  он,  тем  меньше  страданий   для
больного. Но торопиться тоже нельзя.
   - Нельзя допустить,  чтобы  руки  со  скальпелем  шли  впереди  головы,
продвигались быстрее мысли хирурга.
   Это внушает уже Эраст Гаврилович Салищев.
   - Хирург должен, - говорит он, - не только  знать,  что  делает,  но  и
предвидеть, насколько возможно,  неожиданности,  с  которыми,  кто  знает,
придется встретиться, столкнуться в процессе  операции.  Неожиданности  не
должны ошеломлять хирурга.
   Вот это все держит в памяти  студент  Бурденко,  пытаясь  повторить  на
трупе - какое самомнение - одну из знаменитых операций  Салищева.  Он  это
делает по собственной воле, без  задания,  даже,  можно  сказать,  тишком,
пользуясь случаем, что ему попался удачный  труп,  пользуясь  тем,  что  в
качестве препаратора может теперь в любое время входить в мертвецкую. И  в
анатомический театр. В любое время - вечером и ночью. И очень хорошо,  что
никто сейчас не наблюдает  за  ним.  Это  просто  счастье,  что  никто  не
наблюдает. Нет, кто-то  все-таки  наблюдает.  Такое  чувство,  что  кто-то
наблюдает.
   Студенту становится вдруг страшновато. Даже очень. Но это,  он  думает,
мистический страх. От усталости. И этот страх надо подавлять. Ведь  некому
сейчас тут подглядывать за ним.
   А все-таки кто-то подглядывает. Чей-то глаз он все время  чувствует  на
себе. Но продолжает работать. И работа, естественно, увлекает его. Нет, он
не думает сейчас над  биографией  этого  мертвого  человека.  Некогда  ему
думать об этом. Но что это за странная синева под кожей? Ага, понятно, это
угольная пыль. Неизвестный этот мертвый человек был, вероятно, шахтером.
   Бурденко  внимательно  рассматривает  подкожную  клетчатку.   И   снова
чувствует  на  себе  чей-то  взгляд.  Что  за  чертовщина!  Он   старается
преодолеть страх, поднимает голову. Оглядывается. Никого нет.
   Только под утро, когда  приходит  с  вечера  еще  пьяненький  Тимофеич,
становится все ясным.
   - Ах, стервы! - говорит Тимофеич сокрушенно.  -  Ну,  хлеб  пожрали,  я
вчерась оставил, это еще ничего. Ты гляди, бутылку опрокинули,  почти  все
разлили. Ты гляди что... Огурцы раскидали. Значит, ни себе, ни  людям.  Ну
что за твари! Никакой управы на них  нету.  А  ты  что,  Нилыч,  так  рано
явился? Ах, ты с ночи тут! Что же ты их не попугал, не погонял? Я  на  них
три плашки поставил, хоть бы что. Ведь они и искусать могут. В позапрошлом
году, не поверишь, кота загрызли. Вот такую крысищу  я  на  днях  шкворнем
забил...
   Пока Тимофеич хвалится, Бурденко уносит со стола труп,  обмывает  стол.
Он всегда убирает за собой. Это нравится служителям.  Особенно  Тимофеичу,
сосланному в Сибирь за участие в солдатском бунте и ненавидящему все,  что
связано с начальством и привилегированными классами.
   - А Нилыч - это человек, - говорит Тимофеич. - Хотя тоже  потом  ученый
будет, но, хорошо видать, из нашего, нищего сословия.  Очень  приятно.  Не
барин. А будет ученый...
   Впрочем, в другое время сильно выпивший Тимофеич поносит и ученых:
   - Все... и всех расшибем в случае чего. И весь  этот  уни-вер-ситет.  И
всех этих прохвесоров. Ходят, видишь, брюхом вперед, как вроде тоже купцы.
Никого не признают. В случае чего всех расшибем...
   - До свидания, - говорит ему Бурденко.
   - Хотел опохмелиться, - вздыхает Тимофеич. - И вот  эти  крысы  разлили
все состояние. А ты тут был и тоже как мертвяк, - не мог их погонять.
   Бурденко достает из портмоне гривенник и протягивает Тимофеичу:
   - На, если я виноват.
   Бурденко приятно, что он  может  вот  так  просто  подарить  гривенник.
Недавно это было бы трудно ему. А сейчас у него отличная стипендия  и  еще
хорошие приватные заработки.
   Несмотря на бессонную ночь, он выходит из мертвецкой  бодрый.  И  долго
бродит по городу, по базару. Ему не хочется спать. Хочется подышать свежим
воздухом,  проветрить  легкие  после   смрада   мертвецкой.   Хотя   метет
непроглядная предвесенняя метель, облепляя весь город пушистым снегом,  от
которого становится и теплее и веселее даже.
   И в веселой этой кутерьме где-то на Миллионной улице,  на  перекрестке,
вдруг привиделась ему девушка  поразительной  красоты.  В  синей  короткой
шубке, опушенной серой мерлушкой, в серой же мерлушковой круглой  шапочке.
И с такой же муфтой. И с  большой  черной,  наверно,  кожаной  папкой,  на
которой написано "musique".
   Все это  разглядел  студент  Бурденко  в  одно  мгновение,  потому  что
мгновение это было истинно счастливым. И косу, большую, русую,  разглядел.
И даже белые барнаульские  щегольские  бурки,  обшитые  тонкой  коричневой
кожей. И раньше всего - огромные, с веселой и озорной  искоркой  глаза,  с
интересом, как показалось студенту, взглянувшие на него.
   - Молодость, - остановился на перекрестке  шестидесятилетний  профессор
Бурденко, почти растерянно вглядываясь поверх очков в утреннюю пустынность
Девичьего поля. - Как сладостно вспоминать почти все, да, почти  все,  что
связано с молодостью. Как мы ценим  каждое  ее  движение,  когда  она  уже
проходит, когда она все  стремительнее  идет  к  концу.  И  теперь,  можно
сказать, что, пока я занимался покойниками - и не  только  покойниками,  -
все лучшие девушки прошли, проехали, промчались мимо  меня.  Можно  ли  об
этом пожалеть?
   - Не знаю, - сказал я.
   - Не знаете? - будто  в  удивлении  и  растерянности  повернул  ко  мне
лобастую голову профессор. - Впрочем, никто не знает. Никто, -  проговорил
он как будто с отчаянием и в то же время с улыбкой.



ТРЕВОГА ВЕЧНАЯ

   Быть может, кто-нибудь другой  на  месте  студента  Бурденко  давно  бы
познакомился  с  этой  девушкой  в  синей  шубке,  так  взволновавшей  его
воображение. Тем более что он нередко  потом  встречал  ее  не  только  на
Миллионной, но и на мосту через Ушайку, и в театре, и в библиотеке. Но она
оставалась незнакомой ему. Он долго не знал даже, как  звать  ее.  И  если
заговаривал с ней, то только... во сне. Причем  и  во  сне  не  он  с  ней
заговаривал, а она  с  ним.  И  очень  мило  смеялась.  Ей  почему-то  все
представлялось смешным в нем. Но он не обижался. Ему  нравилось,  как  она
смеется. И когда после такого сна он встречался с ней где-нибудь на улице,
ему казалось, что она даже издали смотрит на него с улыбкой именно потому,
что они уже виделись. Во сне. И она это знает.
   Только однажды, тоже зимой, он увидел ее совсем близко -  вот  так,  на
расстоянии протянутой руки, - когда позвонил у  высоких  дверей  нарядного
дома с резными наличниками и ему - уж совершенно неожиданно - открыла она.
   - Могу ли я видеть профессора Пирусского? - спросил Бурденко и  заметил
вдруг, что заикается.
   - Профессора Пирусского? - улыбнулась она, точно так, как  улыбалась  в
его снах. - Профессор Пирусский - это следующее парадное.
   - Извините, - сказал Бурденко. - Я ошибся.
   - Пожалуйста, - сказала она. И  не  сразу  закрыла  дверь,  а  с  явным
любопытством оглядела студента. Он был отлично одет в этот день и выглядел
эффектно, как его в этом только что  убедило  большое  зеркало-трюмо,  что
стояло внизу в общежитии. Ему, пожалуй, следовало  бы  заговорить  с  ней,
сказать что-нибудь такое легкое, остроумное, чтобы она еще засмеялась,  но
он - проклятая застенчивость, недогадливость, нерасторопность или  -  черт
знает что! - не решился.
   Уже сидя  в  кабинете  у  доктора  Пирусского,  который  пригласил  его
поработать с ним летом в колонии для золотушных и  туберкулезных  детей  в
тайге, Бурденко снова увидел эту девушку в окно и покраснел, когда  доктор
спросил:
   - На кого  это  вы  загляделись  там?  А-а,  это  Кира.  Действительно,
прелестное существо!
   Конечно, прелестное, если Бурденко выделил ее  из  десятков,  из  сотен
красивых сибирских девушек, встречавшихся ежедневно, просто выхватил ее из
метели. И метель эта показалась какой-то праздничной и запомнилась на  всю
жизнь.
   - Ведь не поверите,  эта  Кира,  -  усмехнулся  профессор  Бурденко,  -
нередко до сих пор снится мне. Невероятно? Но вот  представьте  себе:  она
ведет со мной во сне долгие разговоры, порой веселые, порой не очень. И  я
узнаю ее, догадываюсь, что это она, хотя выглядит она  по-разному.  Но  не
стареет... Это я старею, а она не стареет, - произнес он как бы с  обидой.
И в то же время с оттенком удивления.
   И в удивлении этом, как я думал потом, в постоянном почти  детском  или
юношеском удивлении перед разнообразными явлениями мира, перед  всем,  что
происходило вокруг него и в нем самом, в его  организме,  в  его  мозгу  и
сознании, в неутомимой жажде понять и разобраться, как он любил  говорить,
заключалась, быть может,  одна  из  самых  сильных  черт  характера  этого
человека, - черта, нередко вовлекавшая его  на  протяжении  всей  жизни  в
обстоятельства тягчайше сложные  и  рискованные,  обязывавшие  действовать
решительно и мужественно, не жалуясь и не ропща.
   - ...Мозг - вот загадка, - снова  остановился  он  "на  Девичьем  поле,
будто мысль эта только что осенила его. - Мозг - это загадка на  многие...
нет, не десятилетия, а, пожалуй, века. Хотя кое-что мы уже знаем... И  как
будто не мало знаем.  Однако  неизмеримо  больше,  -  подчеркнул  рукой  в
воздухе,  -  неизмеримо  больше  надобно  узнать.  Узнаем  ли?  Очень   бы
хотелось... Очень бы хотелось, чтобы кто-нибудь позвонил мне на тот  свет,
если поступят сенсационные новости  на  этот  счет,  -  лукаво  и  грустно
блеснул он очками. - Есть ли тот свет? А что, было бы,  пожалуй,  неплохо,
если бы он  был.  Многие  мерзавцы  в  этом  случае  вели  бы  себя  более
осторожно.  Вот  с  одним  из  таких  мне  сегодня   предстоит   серьезный
разговор... Но не хочется сейчас об этом,  если  вспомнилась  молодость  и
Томск. Да, Томск был одним из самых, самых трудных и самых милых, пожалуй,
самых милых периодов моей жизни. Милее, кажется, не было. И,  может  быть,
не было труднее...
   - Но чем же все-таки можно объяснить, что вы, как я  понял,  так  и  не
познакомились с этой Кирой?
   - А вы думаете, это было очень просто? Нет, милостивый государь, не все
так просто в жизни. Ведь не придешь к  девушке,  к  тому  же  поразительно
красивой, и не заявишь вот так: я, мол, вас, Кира, люблю.  Не  согласитесь
ли и вы полюбить меня - вот  такого,  ширококостного,  невысокого  ростом,
косоголового...
   - Да вы  совсем  и  не  косоголовый,  Николай  Нилович.  Зачем  вы  это
выдумываете?
   - Не подхалимствуйте. У нас и так подхалимов, слава богу, хватает.  Вот
сбили. О чем я говорил?
   - О любви.
   - Так вот. Не придешь ведь и не скажешь  так.  Особенно  когда  увлечен
истинно. И  кроме  того,  -  он  задумался,  -  и  кроме  того,  были  еще
обстоятельства, которые и влекли  меня  к  ней  и  почти  в  то  же  время
отталкивали...
   Профессор замолчал и долго молча шел по Девичьему полю.  Потом  показал
рукой куда-то в сторону и сказал, как будто без всякой связи с тем, о  чем
говорил:
   - А вон там делали операцию моей маме. И, к сожалению, неудачно...
   Я понял, что продолжения разговора о томской девушке Кире не будет, что
профессор не хочет продолжать этот разговор,  что  он,  может  быть,  даже
досадует, что завел его, в сущности, со случайным человеком. Но  он  вдруг
сказал:
   - Да, много неясного в психической  сфере  каждого,  в  сфере,  которая
скрыта от посторонних глаз.
   И он снова стал рассказывать с удивившей меня  доверительностью,  какие
страсти - он так и говорил: страсти - томили его в тот  "томский  период",
как стремился он стать врачом, обрести наивысшую самостоятельность в  этом
деле, как увлечен был самим процессом познания и  о  том,  что  все  время
отвлекало его.
   Те, кто наблюдал тогда студента  Бурденко,  особенно  на  втором  и  на
третьем году его жизни в Томске, могли бы,  наверно,  только  позавидовать
ему. Все слагалось как бы на редкость счастливо в его судьбе. И о  деньгах
уже не надо было особо тревожиться: их хватало. И на учебники уже не  надо
было налегать с прежним сверхусердием: многое на втором курсе усваивалось,
как ни странно, легче, чем на первом. А занятия в  секционной  в  качестве
препаратора и позднее помощника прозектора сообщали  такие  дополнительные
знания, каких, пожалуй, не почерпнешь и из самых совершенных учебников.
   - Учиться, как и работать, надо весело, чтобы никто со стороны не видел
как тебе это трудно дается, как ты порой обливаешься потом,  напрягаешься,
кряхтишь. Все это, все усилия твои  должны  оставаться,  так  сказать,  за
кулисами. А на экзамене ты уже держишься петушком. Вот  так  мне  хотелось
жить, хотя это не всегда так получалось, - говорил профессор  Бурденко.  -
Но я стремился к тому, чтобы за мной не оставалось хвостов, чтобы все было
сделано вовремя или даже лучше всего - заранее. Однако не все,  далеко  не
все зависело от меня...
   Многим казалось и в Пензенской семинарии и в Томском университете,  что
Бурденко  никогда  не  волнуется  по  пустякам,  что  он  всегда   отлично
подготовлен,  что  его  нельзя  застать   "врасплох".   Нередко   студенты
обращались к нему  за  советами.  Особенно  накануне  или  даже  в  момент
экзаменов.
   А экзамены происходили в большом  секционном  зале,  где  теперь  часто
работал Бурденко.
   - Не откажите, коллега, -  просил  его  поутру  какой-нибудь  заспанный
студент, - коротенько напомнить сухожилия. Вот тут в предплечье  и  кисти.
Боюсь, что он (кивок на профессора) как раз об этом меня сейчас спросит. А
я не успел повторить.  Попал  вчера,  понимаете,  совершенно  случайно  на
вечеринку.
   Или:
   - Коллега, у  меня  несчастье.  Я  сейчас  нечаянно  перерезал  ахилово
сухожилие на нижней конечности.
   - У себя?
   - Да нет. Ну, что вы? Вот сейчас во время препарирования. На трупе. А у
вас все шуточки. И не знаю, что делать?
   Бурденко же, казалось, всегда знал,  "что  делать".  Всегда  с  большой
охотой делился с товарищами всем, что знал, что самому только что  удалось
узнать.
   Потом, когда он  умрет,  его  биографы  напишут,  что  он  был  добр  и
великодушен и поэтому же смолоду щедро делился знаниями. Сам  же  Бурденко
любил повторять, что знания лучше  всего  усваиваются,  когда  их  тут  же
приходится передавать.
   Он любил, чтобы его спрашивали, и  сам  любил  переспрашивать,  как  бы
вороша, проверяя знания, которые  должны  получше  улечься,  укрепиться  в
памяти. Он, казалось, все время всеми помыслами своими, всем существом был
погружен в атмосферу избранной им  профессии,  по-прежнему  руководствуясь
чуть ли не с детства запавшим в его память  изречением  древних,  что  все
живое, чтобы проявиться, должно самоограничиться. Но как самоограничиться?
Не получилось бы, что самоограниченность эта, полезная,  даже  необходимая
для дела, вдруг превратится в рядовую,  серую,  бескрылую  ограниченность,
которая в конце концов станет не только тормозом в развитии интеллекта, но
и затормозит развитие дела, которому человек посвятил себя.
   - ...В детстве,  -  вспоминал  профессор  Бурденко,  -  я  любил  петь,
рисовать, любил театр, увлекательное чтение. Все это в  студенческие  годы
уходило от меня. На все это уже не оставалось  времени.  Тогда  я  еще  не
понимал, что только  на  приобретение  основных  медицинских  знаний  надо
затратить ни мало ни много, как целую жизнь. Целую жизнь - только и всего!
И я не могу сказать, что я не испытывал сожаления оттого, что,  углубляясь
в свои специфические занятия, не только приобретал, но и  чувствовал,  что
утрачиваю многое, с чем связан был в детстве и в ранней юности.  Утрачивал
что-то необыкновенно дорогое, драгоценное. И  безвозвратно.  Много  лет  и
довольно часто меня томила внезапная тревога. Правда, порой она томит меня
и  сейчас,  уже  в  позднем  возрасте.  Тревога  по  поводу  чего-то,  что
происходит где-то, в чем я не только мог  бы,  но  непременно  должен  был
участвовать. И вот  не  участвую,  сижу  в  библиотеке.  У  вас,  наверно,
сложилось впечатление,  что  я  всю  юность  и  зрелый  возраст  провел  в
секционных. Нет, не меньше времени я пробыл в библиотеках,  за  письменным
столом. И  всегда,  всегда  я  должен  был  преодолевать  желание,  просто
нестерпимое желание бросить все ко всем чертям и кинуться в ближайший двор
поиграть с ребятами в бабки или  городки.  Особенно  когда  ранней  весной
слышно, как стучат во дворах, где-нибудь на солнцепеке городки и  бабки...
Наверно,  в  будущем  люди  научатся  совмещать   без   ущерба   науку   с
развлечениями   -   со   всей   многокрасочностью,    многозвучностью    и
многодеятельностью жизни... Мне это, честно говорю, не удавалось.  Я  чаще
вел себя, как крот, который все настойчивее углубляется в нору познания и,
отыскивая что-то  ценное,  непременно  теряет  и  утрачивает  еще  многое,
многое. А  может  быть,  я  по-стариковски  лишнее  наговариваю  на  себя?
Все-таки нередко в молодости я вылезал из норы  и  раньше  всего  бежал  в
театр...



МНОГО СТРАННОГО НА СВЕТЕ

   А театр в Томске был неплохой.
   Потом,  годы  спустя,  Бурденко  увидел,  конечно,  несравненно  лучшие
театры. Но томский не мог забыть. И запомнились ему всего ярче  не  сцена,
не спектакли и не артисты даже, а  всегда  празднично  возбужденные  перед
началом спектаклей  театральные  коридоры  и  фойе,  полные  принаряженной
публики.
   Был как бы неписаный закон, по которому нельзя ходить в театр в той  же
одежде, в какой ходят на работу или на  базар.  В  крайнем  случае  ту  же
одежду надо было  тщательно  почистить,  выгладить  и,  может  быть,  даже
спры