т  поперек   автомобиля.  Страшная
машина  получает  прозрачное  украшение.  Пять  человек,  в том
числе и я, садятся на брюхо буквы Б.  О, индустриальная сказка!
Ничего  не  помню!  Ничего  не  знаю!  Помню  только:  рейс наш
сопровождался  тем, что вдоль  дороги все  собаки  вставали  на
дыбы.

 Я, конечно,  не умру, я буду жить и потом, и после  этого дня,
завтра и  долго-долго.  Ничто не  изменится, я буду  попрежнему
мальчиком,  будет студент Орлов, и драма с передачей  окончится
легко  и   безболезненно...  Но  сейчас...  Сейчас  я  нахален,
высокомерен и жесток.  Куда я мчусь?  Я мчусь наказывать  маму,
папу, Веру,  студента...  Если бы они сейчас  стали  умирать на
глазах у меня, я воскликнул бы со смехом;  "Смотрите,  Уточкин.
Ха-ха-ха.  Они  умирают...  Мы на  машине,  черные...  Кто  там
сказал  "любовь,  послушание,  жалость"?  Не знаем, не знаем, у
нас -  цилиндры,  бензин,  протекторы...  Мы  мужчины.  Вот  он
великий мужчина:  Уточкин!  Мужчина едет наказывать папу".

 Мы  останавливаемся  у калитки.  Идем.  Впереди идет  Уточкин.
Мы с  велосипедом  бежим сзади.  Мотор  стреляет все время.  На
дальних  дачах  сбегаются к калиткам люди и слушают  отдаленную
канонаду.

 Уточкин и студент встречаются лицом к лицу,

 Окружающие ничего не понимают.

 Я уехал  ведь с  нежным  позваниванием.  Какой я был  кроткий,
послушный!  Я просил.  Мне разрешили.  Это было час тому назад.
И вдруг я появился с грозой, с молниями, с призраком!  Дерзкий!
Неукротимый!

 - Нельзя обижать ребенка,- сказал студенту Уточкин, заикаясь и
 морщась:  - Зачем вы обидели  ребенка ?  Будьте добры, отдайте
 ему передачу.

 А кончается тем, что автомобиль отпрыгивает от дачи, и студент
 Орлов кричит вслед улетающей буре.

 - Свинья!  Шарлатан!  Сумасшедший!

 Это  рассказ  о  далеком  прошлом.  Мечтой  моей  было:  иметь
велосипед.  Ну вот, теперь я стал взрослым.  И вот, взрослый, я
говорю себе,  гимназисту:  "Ну, что ж, требуй теперь.  Теперь я
могу отомстить за себя.  Высказывай заветные желания".  И никто
не отвечает мне, Тогда я опять говорю;

 - Посмотри на меня, так  недалеко  удалился я от тебя,- и уже,
смотри;  я  набряк,  переполнился...  Ты был  ровесником  века.
Помнишь?  Блерио  перелетел  через  Ламанш?  Теперь  я  отстал,
смотри, как я отстал, я семеню - толстяк на коротких  ножках...
Смотри, как мне трудно бежать, но я бегу, хоть задыхаюсь,  хоть
вязнут ноги,- бегу за гремящей бурей века!

1929 г.

     ЛИОМПА

 Мальчик Александр  строгал на кухне планки.  Порезы на пальцах
у него покрывались золотистыми съедобными корками.

 Кухня  выходила во двор; была весна, двери не  закрывались,  у
порога росла трава, блестела пролитая на камень вода.  В сорном
ящике  появлялась   крыса.  В  кухне  жарили  мелко  нарезанную
картошку.  Зажигали  примус.  Жизнь примуса  начиналась  пышно:
факелом  до  потолка.  Умирал  он  кротким  синим  огоньком.  В
кипятке  прыгали  яйца.  Один жилец  варил  раков.  Живого рака
брал он  двумя  пальцами  за  талию.  Раки  были  зеленоватого,
водопроводного  цвета.  Из крана  вылетали  вдруг  сами по себе
две-три   капельки.  Кран   тихо   сморкался.   Потом   наверху
заговаривали    несколькими   голосами   трубы.   Тогда   сразу
определялись  сумерки.  Один  лишь  стакан  продолжал  сиять на
подоконнике.  Он получал сквозь калитку  последние лучи солнца.
Кран  разговаривал.  Вокруг плиты  начиналось  разнохарактерное
шевеление и потрескивание.

 Сумерки  были  прекрасны.  Люди  ели  подсолнухи,  раздавалось
пение,  комнатный  желтый свет падал на тротуар, ярко озарялась
съестная лавка.

 В  комнате,  по  соседству  с  кухней,  лежал  тяжело  больной
Пономарев.  Он лежал в комнате  один,  горела  свеча,  флакон с
лекарством  стоял над головой, от флакона тянулся рецепт, Когда
приходили к Пономареву знакомые, он говорил:

 - Поздравьте меня, я умираю.

 К  вечеру у него  начинался  бред.  Флакон  смотрел  на  него.
Рецепт   тянулся,  как  шлейф.  Флакон  был   бракосочетающейся
герцогиней, Флакон назывался "тезоименитство".  Вольной бредил.
Он хотел писать трактат.  Он разговаривал с одеялом.

 - Ну, как тебе не стыдно ?..  - шептал он.

 Одеяло  сидело  рядом,  ложилось   рядом,  уходило,   сообщало
новости.

 Больного  окружали  немногие  вещи:  лекарство,  ложка,  свет,
обои.  Остальные вещи ушли.  Когда он понял, что тяжело заболел
и  умирает,  то понял он так же, как велик и  разнообразен  мир
вещей,  и как мало их  осталось  в его  власти.  С каждым  днем
количество   вещей   уменьшалось.  Такая   близкая   вещь,  как
железнодорожный билет, уже стала для него невозвратимо далекой.
Сперва  количество  вещей  уменьшалось по периферии,  далеко от
него, -  затем  уменьшение  стало  приближаться  все  скорее  к
центру,  к  нему, к  сердцу  - во  двор,  в дом, в  коридор,  в
комнату.

 Сперва исчезновение вещей не вызывало в больном тоски.

 Исчезли  страны,   Америка,   возможность  быть  красивым  или
богатым, семья (он был  холост)...  К  исчезновению  этих вещей
болезнь не имела  никакого  отношения:  они  ускользали по мере
того, как он старел,- а настоящая  боль пришла тогда, когда ему
стало ясно, что и те вещи, которые постоянно  двигались вровень
с ним,  также  начинают  удаляться  от него.  Так, в один  день
покинули   его:   улица,   служба,   почта,   лошади.   И   тут
стремительно   пошло   исчезновение   рядом,   под  боком:  уже
ускользнул из власти его коридор,- и в самой комнате, на глазах
у  него   прекратилось   значение  пальто,  дверной   задвижки,
башмаков,  Он знал:  смерть по дороге к нему  уничтожает  вещи.
Из всего  огромного и праздного их количества  смерть  оставила
ему только  несколько,  и это были те вещи,  которых он никогда
бы,  если  бы  это  было  в его  власти,  не  допустил  в  свое
хозяйство.  Он получил подсов.  Он получил страшные посещения и
взгляды  знакомых.  Он понял, что не в силах защищаться  против
вторжения этих непрошенных и ненужных, как ему всегда казалось,
вещей.  Но  теперь  они  были   единственны  и  непреложны.  Он
потерял право выбирать вещи.

 Мальчик Александр делал летающую модель.

 Мальчик  был  гораздо  сложнее и  серьезнее,  чем думали о нем
остальные.  Он резал пальцы, истекал  кровью, сорил  стружками,
пачкал клеем,  выпрашивал шелк, плакал, получал  подзатыльники.
Взрослые  признавали  себя  абсолютно  правыми.  А  между  тем,
мальчик действовал  совершенно  по-взрослому,  больше того:  он
действовал  так,  как  может   действовать   только   некоторое
количество взрослых:  он действовал в полном согласии с наукой.
Модель  строилась  по  чертежу,  производились   вычисления,  -
мальчик  знал  законы.  Он  мог  бы  противопоставить  нападкам
взрослых объяснение законов, демонстрацию опытов, но он молчал,
потому что не считал себя вправе  показаться  более  серьезным,
чем взрослые.

 Вокруг  мальчика  располагались  резиновые  жгуты,  проволока,
планки,  шелк, легкая чайная ткань шелка, запах клея.  Сверкало
небо.  Насекомые ходили по камню.  В камне окаменела ракушка.

 К  работающему   мальчику   подходил  другой  мальчик,  совсем
маленький,  голый, в синих  трусах.  Он  трогал  вещи и  мешал.
Александр гнал его.  Голый резиновый  мальчик ходил по дому, по
коридору, где стоял велосипед, (Велосипед педалью был прислонен
к стене.  На обоях педаль  провела  царапину.  На этой царапине
как бы и держался велосипед у стены.)

 Маленький   мальчик   приходил  к  Пономареву.  Голова  малыша
маячила над бортом кровати.  У больного виски были бледные, как
у слепого.  Мальчик подходил  вплотную к голове и рассматривал.
Он  думал,  что в мире  всегда  было и  бывает  так:  бородатый
человек лежит в комнате на кровати.  Мальчик  только  вступил в
познавание вещей.  Он не умел еще различать  разницу во времени
их существования.

 Он  повернулся  и стал ходить по комнате.  Он видел  паркетные
плитки, пыль под плинтусом, трещины на штукатурке.  Вокруг него
слагались и  распределялись  линии, жили тела.  Получался вдруг
световой  фокус,  -  мальчик  спешил  к нему,  но едва  успевал
сделать  шаг, как  перемена  расстояния  уничтожала  фокус, - и
мальчик  оглядывался,  смотрел  вверх и вниз, смотрел за печку,
искал  -  и  растерянно  разводил  руками,  не  находя.  Каждая
секунда  создавала ему новую вещь.  Удивителен  был паук.  Паук
улетел при одной мысли мальчика потрогать паука рукой.

 Уходящие вещи оставляли умирающему только свои имена.

 В  мире  было   яблоко.  Оно   блистало  в  листве,   легонько
вращалось,   схватывало  и  поворачивало  с  собой  куски  дня,
голубизну сада, переплет окна.  Закон  притяжения  поджидал его
под  деревом,  на черной  земле, на  кочках.  Бисерные  муравьи
бегали  среди  кочек, В саду  сидел  Ньютон.  В яблоке  таилось
множество   причин,  могущих  вызвать  еще  большее   множество
следствий.  Но ни одна из этих  причин не  предназначалась  для
Пономарева.  Яблоко  стало  для  него  абстракцией.  И то,  что
плоть вещи исчезала от него, а абстракция оставалась - было для
него мучительно.

 - Я думал, что мира внешнего не  существует, - размышлял он, -
я думал, что глаз мой и слух управляют вещами, я думал, что мир
перестанет  существовать,  когда перестану  существовать я.  Но
вот...  я вижу,  как все  отворачивается  от еще  живого  меня.
Ведь я еще  существую!  Почему же вещи не существуют?  Я думал,
что мозг мой дал им форму, тяжесть и цвет, - но вот они ушли от
меня, и только имена их - бесполезные  имена, потерявшие хозяев
- роятся в моем мозгу.  А что мне с этих имен?

 С  тоской  смотрел  Пономарев  на  ребенка.  Тот  ходил.  Вещи
неслись  ему  навстречу.  Он  улыбался  им, не зная  ни  одного
имени.  Он уходил, и пышный шлейф вещей бился за ним.

 - Слушай, - позвал ребенка  больной, - слушай...  Ты.  знаешь,
когда я умру,  ничего не  останется,  Ни двора, ни  дерева,  ни
папы, ни мамы.  Я заберу с собой все.

 На кухню проникла крыса.

 Пономарев  слушал;  крыса   хозяйничает,   стучит   тарелками,
 открывает кран, шуршит в ведре.

 "Эге, она судомойка", - подумал Пономарев.

 Тут же в голову пришла ему беспокойная  мысль, что крыса может
иметь собственное имя, неизвестное людям.  Он начал придумывать
такое  имя.  Он был в бреду.  По мере  того как он  придумывал,
его охватывал все сильнее и сильнее  страх.  Он понимал, что во
что бы то ни стало надо  остановиться  и не думать о том, какое
имя у  крысы,-  вместе с тем  продолжал,  зная, что в тот самый
миг,  когда   придумается  это  единственное   бессмысленное  и
страшное имя,- он умрет.

 - Лиомпа!  - вдруг  закричал  он  ужасным  голосом.  Дом спал.
Было раннее утро - начало шестого.  Не спал мальчик  Александр.
Дверь из кухни была  открыта  во двор.  Солнце  было еще где-то
внизу.  Умирающий  шел по кухне,  согнувшись в животе и вытянув
руки с  повиснувшими  кистями.  Он шел забирать  вещи.  Мальчик
Александр  бежал по двору.  Модель  летела  впереди  него.  Это
была последняя  вещь, которую  увидел  Пономарев.  Он не забрал
ее.  Она  улетела.  Днем в кухне  появился  голубой,  с желтыми
украшениями   гроб.  Резиновый  мальчик  смотрел  из  коридора,
заложив за спину руки.  Пришлось долго и всячески  поворачивать
гроб,  чтобы   пронести  в  дверь,   Задели  полку,   кастрюлю,
посыпалась  штукатурка.  Мальчик  Александр  влез  на  плиту  и
помог,  поддерживая ящик снизу.  Когда гроб проник,  наконец, в
коридор,  сделавшись  сразу черным,  резиновый  мальчик, шлепая
сандалиями, побежал впереди.

 - Дедушка!  Дедушками - закричал он, - тебе гроб принесли.

1928 г,


     ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛ

 Я - маленький гимназист.

 Когда я вырасту, я буду таким, как господин Ковалевский.

 Этого требует от меня вся семья.

 Я  буду  инженером  и  домовладельцем.  Распахнута   балконная
дверь.  Слышен шум порта.  На балконе растет олеандр из зеленой
кадки.  Господин  Ковалевский  приехал к нам обедать.  Он стоит
на  фоне   балконной   двери,   черный,  как  тень,  на  тонких
расставленных ногах.  Мой папа - акцизный чиновник,  обедневший
дворянин,  картежник.  Мы бедны, но  принадлежим  к порядочному
кругу.  Мой папа остался  барином, как и был:  от него никто не
отвернулся.

 Я   вхожу   в   гостиную,   чтобы   приветствовать   господина
Ковалевского.  Я  иду,  маленький,  согбенный,  ушастый,  - иду
между    собственных   ушей.   Сзади   идет   папа.   Он   меня
демонстрирует.  Я -  вундеркинд.  Гость  протягивает  мне руку,
которая кажется мне пестрой, как курица.

 Папа  знает  в  точности,   как  должен  жить  я,  чтобы  быть
счастливым:  то  есть  быть  богатым,  независимым  и  занимать
положение  в обществе.  Как  господин  Ковалевский.  Свою жизнь
папа считает  несчастной.  Как всякий  промотавшийся  барин, он
считает  себя  униженным  и  оскорбленным.  Все прошло,  поздно
жалеть, жизнь  прожита.  Но что ж, пусть,  хорошо!  Зато у него
есть  план  местности,   которая  осталась   позади.  На  плане
обозначены пункты катастроф,  пропасти и преграды.  Кроме плана
собственной  жизни,  имеется также  приблизительный  план жизни
господина  Ковалевского.  Их нетрудно сравнить - эти два плана.
И  вот  произведено   сравнение,   сглаживание,   выравнивание,
накладывание  одной  части на другую, - отмечены  совпадения  и
разрывы.  В  результате   всего  получился  план  той  жизни  -
идеально  удачной жизни, - которую мог бы прожить папа, если бы
судьба  положила ему быть  счастливым.  Но жизнь не повторяется
дважды.  Что   делать  с  планом?  Передать   его  сыну.  Таким
образом,  для  руководства   предлагается   мне  план,  который
разработан отцом моим на основе зависти, раздражения, на основе
учета  свойственных  только ему мечтаний и  способностей.  Этот
план  предлагается как лучший, и я не имею права обсуждать его.

 Папа  понимает  разницу между собой и господином  Ковалевским.
Она - огромна, и самому папе уже никогда не  укоротить  ее.  Но
вот вхожу я, и папа говорит:

 - Дося - первый ученик.

 Это  значит:  я одолел одну из тех  преград,  которые на плане
папиной жизни обозначены знаком катастрофы.

 Я - первый  ученик.  Я моложе  своих  сверстников  и умнее их.
Это очень важно.  Господина Ковалевского это должно покоробить.
Я -  тихоня,  и  характер  у меня  замкнутый.  Даже  то,  что я
малокровный, поднимает папины шансы в соревновании с господином
Ковалевским.  Пусть  он  знает,  что у  меня  есть  все  данные
выбиться в люди.  Замкнутый характер, прилежание,  малокровие -
многообещающие    обстоятельства.   Я,    оказывается,    вношу
неожиданную и блестящую поправку в план идеально-удачной жизни:
малокровие!

 Мы стоим против друг друга:  я - гимназист  второго  класса, и
господин  Ковалевский - инженер,  домовладелец  и  председатель
чего-то.

 Я поднимаю глаза и вижу бороду.

 Она русая, большая, вьющаяся кольцом.  В тени ее, как дриада в
лесу ютится орден.

 Ныне оглядываюсь я - и не вижу бород!

 Бородатых нет!

 Мы были  маленькими  гимназистами,  у нас были отцы,  дедушки,
дяди, старшие братья.  Это была галерея  примеров.  Нас вели по
этому  коридору,  повертывая наши головы то в одну, то в другую
сторону, и шопотом произносили имена дядь, двоюродных  братьев,
великих родственников и великих знакомых.

 Над детством нашим стояли  люди-образцы.  Инженеры и директора
банков,  адвокаты и  председатели  правлений,  домовладельцы  и
доктора.  Японская   война,  подвиг  рядового   Рябова,  первый
кинематограф,   двухсотлетие   Полтавской   победы,   еврейские
погромы,  генерал  Каульбарс,  убийство  королевы  Драги, - вот
знаки моего детства, И, кроме того, люди-образцы, люди-примеры,
бородатые женихи моей мечты, бороды, бороды, бороды...

 Одни   были   расчесаны   на-двое.  У   этих,  у   обладателей
расчесанных  на-двое  бород, губы были  румяны,  улыбающиеся  -
цвета семги - губы жуиров и развратителей гимназисток.

 Были бороды седые,  длинные и суживающиеся  книзу, как меч.  У
таких  бородачей  брови были  сдвинуты и насуплены,  и эти люди
были совестью поколения.

 Были  бороды  короткие  и  широкие.  Их  держали  в  кулаках -
могучие бороды путейцев и генералов!

 Я буду таким, как господин Ковалевский.

 У меня вырастет борода.

 Мы  оба в  форменной  одежде:  гимназист  и  чиновник.  Он - в
черном мундире, я - в серой куртке.

 О, серая  куртка  гимназиста!  Ты не  облегла  меня, ты стояла
вокруг  моего  туловища  и была выше его, и плечи  твои  ничего
общего с моими  плечами не имели!  Ты окружала  меня - твердая,
широкая и неподвижная, как спинка стула!

 Я - маленький  гимназист в платье на вырост.  Мы оба в форме -
я и господин  Ковалевский;  мы - звенья одной  большой цепи; на
нас  бляхи,  петлицы,  гербы;  мы - люди  регламентированные  -
гимназист и чиновник.

 - Здравствуйте, господин Ковалевский, - говорю я.

 -  А!  -  восклицает  господин  Ковалевский,  -  здравствуйте,
 молодой человек красивой наружности и ловкого телосложения.

 А затем после паузы говорит папа.  Он говорит:

 - Дося будет инженером.

 Тут я должен  был бы  возразить:  будущие  инженеры  учатся  в
 реальных училищах.  Зачем же вы определили меня в гимназию?

 Я должен быть  инженером и должен,  кроме того, знать  латынь.
Как же можно без  латыни ?  Да, но  инженеру  не нужна  латынь!
Да, но ты - способный, ты должен все знать и все уметь,  ловить
всех  зайцев,  опережать  сверстников,  быть самым  прилежным и
тихим,  потому  что папа твой еще до твоего  рождения  проиграл
состояние  в карты  и  хочет  теперь  отыграться.  В день  моих
именин мне подарили готовальню.

 Пусть Дося чертит.

 А я даже не знал, что есть такое слово - готовальня1

 И я стал  чертить,  испытывая  муки  творчества,  которые были
бесполезны, унылы и никак не могли бы  вознаградиться  успехом,
потому  что  в  той  части  мозга,  где  у  будущего   инженера
сосредоточена  склонность к черчению, у меня было слепое место.
Я ощущал  научную  невозможность  привести в  движение  то, что
отсутствовало вовсе; сознание это превращалось в боль во лбу, в
тяжесть, давившую на лобные кости.

 В бархатном ложе лежит, плотно сжав ноги, холодный, сверкающий
 циркуль.

 У  него  тяжелая   голова.  Я  намереваюсь   поднять  его.  Он
неожиданно  раскрывается  и производит  укол в руку.  Я держу в
кулаке одну его ногу.  Подвижность его стремительней  всех моих
суждений.  Даже предупредительных рефлексов.  Я подношу руку ко
рту,   чтобы   слизать   кровь,   -  и  не   успеваю   подумать
"осторожно"...  Циркуль уже  повернулся  в кулаке, и вот он уже
смотрит  страшным  острием  прямо мне в глаз, - и я не понимаю,
что происходит:  что это?  что это за блеск?  что это за точка,
которую я не могу  постигнуть  физически  и которая  грозит мне
смертью?

 Я разжимаю кулак.  Циркуль стоит на столе, оглядывается, идет,
останавливается  и рушится на голову,  раскрыв  ноги.  Я должен
напороться на них обоими зрачками сразу.

 Ныне оглядываюсь:  все инженеры вокруг меня!

 Ни одного домовладельца - все инженеры.

 И я среди них - писатель.

 И никто не требует, чтобы я был инженером.

 Мне много говорили о  справедливости.  Мне говорили:  нищета -
добродетель,   заплатанное   платье   прекрасно,   нужно   быть
справедливым.  Нужно быть добрым и не презирать  бедных.  Когда
произошла революция, передо мной встала величайшая человеческая
справедливость - торжество  угнетенного класса.  Тогда я узнал,
что не всякое заплатанное платье прекрасно и не всякая нищета -
добродетель.  Тогда я узнал,  что  справедливо  только  то, что
помогает    раскрепощению    угнетенного    класса.   Об   этой
справедливости  ни слова не сказали  мне те, кто учил меня, как
жить.  Я должен  постичь ее сам - умом, а что  вколотили  в мой
ум?  Мечту о  богатстве,  о том, что нужно  заставить  общество
склониться пере