состоянии;  его
забинтовали,  обхватив  кисть  концами  повязки и связав  их на
запястьи маленьким бантом

 Повязка  была  ослепительно  бела, она сделала  руку  тяжелой,
самостоятельной  и красивой.  Затем я стал  отрывать  отдельные
нити марли; они не отрывались - они нежно отъединялись,  причем
обнаруживалась  решетчатость ткани; когда они падали на одежду,
их  никак  нельзя  было  снять,  и  нагибаться  за ними  мешала
поврежденная  рука,  все  время  приподнятая,   устремленная  к
пальцу,  который  в  бинте  своем,  к  концу  дня  разбухшем  и
расслоившемся, стал походить на горлышко бутылки с наливкой.

 Я читаю,  сидя на  железной  лестнице.  Все  уехали на дачу, у
меня  болячка  на  пальце,  мне  приятно  от  того,  что у меня
болячка,  я одинок,  никто не  обидел  меня, но  искусственными
мерами -  раздумыванием  о  болезненности  раны и о том, что на
даче сейчас веселятся, я вызываю чувство обиды.

 Оно  появляется, и целый сонм спутников  сопровождает  его.  И
это  веселые  спутники,  их  лица  смеются,  и я  тоже  начинаю
смеяться.  Я смеюсь,  удивляясь  тому,  что  грусть,  и чувство
обиды, и одиночество - приятны и бодрящи.

 Я  владею  секретом  превращения  грусти в  бодрость.  В любой
момент я могу  воспользоваться  им.  Но мне приятней грустить я
закрываю  глаза,  сладкая дрожь  пронизывает  меня.  Я открываю
глаза, и среди синего неба вижу радугу,  потому что на ресницах
у меня слезы.

 Я люблю читать, кривляясь перед самим собой.  Я плачу, отлично
сознавая  веселость  свою, я ставлю себя на место  героя и хочу
быть таким, как он.

 Иногда он кажется мне  недостижимым,  а иногда я говорю  себе,
что не  было  в  мире  такой  судьбы  - ни  действительной,  ни
вымышленной,  -  которую  можно  было бы  сравнить  с  судьбой,
предназначенной   мне,  что  я  лучше  всех,  жизнь  моя  будет
замечательной.

 Герой живет во Франции.

 Я поднимаю  взгляд.  Передо мной  кирпич и зелень, по кирпич у
движется листва,- это моя Франция - сочетание кирпича и зелени!
Вместе  с  героем  идем мы под  кирпичом  и  зеленью,  в некоей
Франции, стране моего будущего...  Вот как я читаю, папа!

 Мне кажется, что развитие мужской судьбы, мужского характера в
малой степени  предопределяется  тем, привязан ли был мальчик к
отцу.

 Быть  может,  можно   разделить   мужские   характеры  на  две
категории:  одну  составят те, которые  слагались  под влиянием
сыновней   любви,  другую  -  те,  которыми   управляла   жажда
освобождения,  тайная,  несознаваемая  жажда,  внезапно  во сне
принимающая вид постыдного  события, когда человека  обнажают и
разглядывают обнаженного.

 Так  возникает  мысль о  бегстве,  о дороге, о  сладости  быть
униженным,  о  вознаграждении  жалостью,  о войне, о солдате, о
безрукости.

 Так  образуются  ночи,  когда  мальчик  думает  о том,  что он
подкидыш.

 Так начинаются  поиски:  отца, родины,  профессии,  талисмана,
который может оказаться славой или властью.

 Так создается  одиночество - навсегда,  одинокая  судьба, удел
человеку  оставаться  одиноким  везде и во всем.  Его  называют
мечтателем, над ним смеются, он допускает это, он и сам смеется
с другими, и люди объясняют это тем, что он ничтожен,  угодлив,
он идет  одиноко,  втянув в плечи голову, в которой  тщеславие,
высокомерие,   самоунижение,  презрение  к  людям,  сменяющееся
умилением, мысли о смерти образуют никогда не утихающую бурю.

 Она  не  вырывается  за  пределы  этого  болезненного  черепа,
человек  укрощает ее, втягивая  голову в плечи, и только иногда
он  оборачивается  вслед  засмеявшимся,  и  засмеявшийся  видит
тогда,  что на  лице,  которое  его  всегда  смешило,  сверкает
собачий оскал.

1938 г.


     ПРОРОК

 Козленков   стоял   на   холме.  Был   жаркий   летний   день,
необъятность,   чистота,   блеск.  Среди   необъятности   стоял
Козленков  совершенно один в парусиновой  блузе, в сандалиях, в
картузе,    надетом    по-летнему:   кое-как.   Лицо    ощутимо
покрывалось загаром.

 Зелени  было  мало.  Ландшафт  был  суховат.  Чернели в грунте
трещины.  Грунт был звонок,

 По крутой  тропинке,  ведущей на холм к  подножию  Козленкова,
быстро  взбирался  ангел,  огромный ангел с черными - до плеч -
вьющимися  волосами, не имеющий  крыльев,  могучий.  На нем был
шлафрок  из  красной,  темной  материи,  в руке  -  посох,  под
шлафроком кругло двигались колени.

 Он вырос  перед  Козленковым  на краю холма.  Высокий  посох с
цветущими  ярко-зелеными  почками  уперся в сухую  землю  среди
травинок.  Посох  блестел, как блестит  мебель.  Почки походили
на головки птенцов...  Ангел стоял прямо.  Кадык его имел форму
кубка.  Ангел протянул руку к плечу Козленкова.

 В этот миг Козленков  проснулся.  Проснулся он, как просыпался
ежедневно - около восьми часов утра.  На столе зеленел  остаток
вчерашнего  ужина:  лук,  салат  Козленков  выпил  стакан  воды
залпом,

 Он  умылся,   оделся;  было  веселое   утро,  лето.  Козленков
выглянул в окно; ему  показалось,  что кое-где в зелени блестит
роса, что вспорхнувшая  птица уносит каплю.  Всякое  проявление
воды  тешило  его,  потому-то  после  лука его  мучила всю ночь
жажда.  По коридору бегала, прячась и взвизгивая, соседка.

 Напившись  чаю,  он  вышел  из  дому.  Дворник  сказал,  что в
соседнем   доме   повесилась    девушка.   Козленков   поспешил
посмотреть.

 В соседнем  доме  посреди  двора  разбит  был  садик.  Из окон
смотрели  жильцы.  Козленков  подумал:  опоздало  на  службу  -
однако  не  устоял.  Происшествие  случилось  на черном  дворе.
Козленков  остановился  под аркой.  На него двигалось  шествие:
бабы,  мужчины в  жилетках,  корзина с овощами,  собаки,  дети,
метла; вынутую из петли несли на руках.

 Она лежала на  шествии,  живая,  ярко  освещенная  солнцем,  в
платье с  напечатанными  розанами.  Вдали трубил  рожок.  Ехала
карета.  Козленков разузнал:  девушка была несчастна,  брошена,
голодала.

 Вдруг  Козленков  увидел темное,  невскрытое  после зимы окно,
вату между  рамами,  гарус, свечу.  Окно  никакого  отношения к
самоубийству  не имело.  Затем:  на  крыльце  сидела  впавшая в
детство старушка.  Старушка ела, брала еду кусочками с колен.

 "Горе, - подумал Козленков.  - Ах, горе".

 И стало ему всех жаль.

 - Надо помочь!  - громко, воодушевленно сказал он.

 Он хотел сказать так:

 - Я видел  человеческое  горе.  Нужно помочь всем людям сразу.
Нужно  немедленно   сделать  нечто  такое,  что  уничтожило  бы
человеческое горе разом.

 - Помогут.  Жива,- ответили из толпы.

 Силой,  которая могла бы уничтожить  человеческое  горе разом,
Козленков  не  обладал.  Он знал,  что такой  силы  нет.  Нужно
ждать, накапливать эту силу.

 Желание Козленкова было так страстно, порыв так неудержим, что
согласиться хотя бы на минутное ожидание он не мог.  Поэтому он
подумал о чуде.

 - Нужно сделать чудо,- вздохнул он.

 На  службе,  в  обеденный   перерыв,  жуя  булку  с  колбасой,
Козленков  вспоминал  утреннее  происшествие.  На глазах у него
блестели   слезы.  Он  сдерживал   плач,  глотать   становилось
труднее.  Он воображал картину.

 Он входит во двор с цветущим  посохом.  В садике  поют  птицы,
качаются на кустах  цветы, люди в страхе бегут с  подоконников.
Навстречу несут девушку.  В пролете арки видна старушка, окна с
гарусом.  Он касается  ладонью  девушкина  лба.  Тотчас же окно
поднимается   ввысь,   поворачивается   к   воздуху  и  солнцу,
распахивается  во всю ширь, свисают с подоконников  пелярговии,
ветер  раздувает   занавески...  Тотчас  старушке  возвращается
молодость,  сын; они  едят  арбуз,  сидя за  деревянным,  чисто
вымытым столом.  Арбуз снежен, ал; косточки чисты,  блестящи, -
косточками можно играть в блошки.  А девушка...  Все счастливы.
Мечты исполняются, возвращаются утраты.

 Козленков  вдруг  встал.  Он  вспомнил  сон.  С грохотом  стул
отошел назад.  Поднялись дыбом страницы бухгалтерской книги.

 Он открыл дверь в соседнюю комнату и переступил порог.  Тотчас
же все головы пригнулись.  Он видел:  открыты окна, за окнами -
зелень,  ветви.  тотчас  же окна  пришли в  движение,  какая-то
сила,  какой-то  дух  полетел  на  них,  кидая  во все  стороны
створки.  Поднялись  и  зашумели  ветви.  Со  столов,   образуя
смерч, взлетели  бумаги.  С громом  захлопнулась  за ним дверь.
Противоположная открылась сама собой.

 И - самое  главное  - он видел:  все  головы  пригнулись,  все
головы  упали ниц.  Конечно,  он знал, что причина -  сквозняк.
Но он видел также, что никто не может  поднять на него глаз.  И
оценить значение этого он мог как угодно.

 Он  подумал:  "Все  упали  передо  мной  ниц.  Я иду.  Я видел
ангела.  Я пророк.  Я должен  сделать  чудо".  Он прошел  через
ряд комнат,  производя  сквозняк, бурю.  Путь его сопровождался
криками.  Крики означали:

 - Осторожно!  Двери!  Двери!  Ловите бумаги!  Разобьется окно!
 Швейцаров нет!

 Но  Козленкову  не  запрещено  было   придавать   крикам  иное
значение.  Одни  казались  ему  выражением  восторга,  другие -
гнева.  Он  шел,   как   пророк,-   долгожданный   для   одних,
ненавидимый   другими.  Он  исполнял   волю   пославшего.  Окна
хлопали, вспыхивало стекло, в саду оттого летали молнии.  И вот
наступил экстаз.  Козленков  предстал перед главой  учреждения.
Глава  стал  медленно  подниматься  в  кресле  своем  навстречу
Козленкову.  Пророк стоял взъерошенный  сквозняком,  бледный, с
горящими глазами, задыхающийся.

 -  Выдайте  мне  жалование  за  две  недели  вперед,-   сказал
Козленков.  И через  минуту  он  возвращался  обратно,  держа в
руках записку главы учреждения.

 - Чудо, - говорили вокруг.  - Чудо.  Чудом получил, чудом!

 Деньги были  получены.  Он вышел.  Все  бросились к окнам.  Он
шел без шапки, встречные  оглядывались.  Затем он искал вынутую
из петли девушку.  На том черном дворе сказали ему, что девушка
в больнице.  Его ударил неизвестный человек.

 - Да не того бьешь, - закричала баба; - за что бьешь!

 Неизвестный ударил его снова кулаком между лопаток.  Козленков
странно выпрямился от этого удара.  И от внезапного выпрямления
легко,   как-то   поджаро,   пустился  по  лестнице.  Лицо  его
светилось.  Он знал, что просто  его  приняли  за  другого,  за
виновника девушкиных  несчастий.  Он смолчал, потому что принял
на себя вину другого.  Осмеянный, он пронесся по двору.

 В садике том играла мячиком девочка.  Мячик попал в кустарник.
Козленков  полез по  траве,  по  черной  почве  газона,  разнял
кустарник и поднял шар.  С крыши видел все это дворник.  Голову
Козленкова усеяли лепестки, в ладони торчал шип.

 Дворник,  осиянный   высотой,   небесами,  гремел  над  миром.
Проклятья неслись с высоты.  Фартук его развевался.  Как раз то
расположение  материи,  напоминающее  свиток,  какое  бывает на
мраморных  ангелах,  образовалось  у ног  дворника.  И как  раз
дворник  стоял над вершиной  лестницы -  обыкновенной  пожарной
лестницы, - но в лучах солнца лестница пламенела, - и Козленков
ужаснулся.

 Козленков  приближался  к больнице.  Лепестки,  тихо  кружась,
слетали с его головы.

 - Я не могу,- вздохнул он.  - Зачем послали мне ангела?

 И он пошел домой.  Во дворе у крыльца  сидела  прачка  Федора.
Она продавала овощи.  На крыльце стояла корзинка с грубыми - но
с виду изваянными - капустными  головами.  Козленков  взглянул.
Капустная  голова  с  завитыми  листами  - именно  завитки  эти
мраморной  твердостью и прохладой  листов  произвели  тревогу в
памяти Козленкова.  Подобного  статуйного характера завитки уже
он видел сегодня на фартуке дворника.

 Прачка  держала  в руках  капустный  шар.  Была она в  красном
одеянии,  могучая.  Так и  вчера  в тот же час  стояла  она над
корзиной, и вчера  Козленков купил у нее молодого луку.  Теперь
он  сделал  то же  самое.  Прачка  уложила  капустную  голову в
корзину (голова скрипела в ладонях, как вымытая) и достала лук.

 "Плохая  прачка", - подумал  Козленков.  Вчера вечером, ложась
спать, он досадовал на жесткость  простынь.  Вчера же наелся он
луку.  Ночью  он  просыпался  от  жажды.  Ему  было  жарко,  он
поворачивал  подушку  - и когда,  мающийся  и  сонный,  обретал
обратную  ее,  прохладную  сторону  -  наступало   исцеление  и
успокоение.  Но вскоре и эта сторона покрывалась жаром.

 Удивительный  день кончился.  Вечером снова  Козленков ел лук.
Хлеб с маслом и лук - горький,  сладкий,  потный, с подмышечным
запахом.  Перед  тем  как   ложиться,  он  пошастал   рукой  по
натянутой  на  матрац  простыне,  дабы  сгладить  невидимую  ее
шероховатость.

 Прошедший  день был страшен.  Козленков  заснул.  Вновь мучила
его жажда, сушь, вновь сушь распростерлась  перед ним:  желтый,
звонкий   ландшафт,   пористый   грунт.  Он   спал.  Тело   его
бунтовало,  он  метался,  ища  обратную   сторону  подушки,  он
протестовал,  спящий, он негодовал на самого себя, действующего
во сне, протестовал против самого себя, вновь поднимающегося на
холм...  Он мычал во сне, бил по одеялу руками...

 Но вновь  остановился он на холме, и вновь снизу пошел на него
ангел в красном одеянии, черноголовый и могучий.  В ту секунду,
когда  видение  началось  и тело  спящего  Козленкова  началась
изжога.  Именно  подступ  изжоги к горлу, ход ее  откуда-то  из
недр пищевода и был в сновидении появлением и ходом ангела.  Но
то  знание,  которое   приобрел   Козленков   днем,-  знание  о
сходствах,   замеченных  им  между  целым  рядом  предметов,  -
отразилось на работе  сонного его  сознания, - и так как знание
это было  разоблачительным по отношению ко сну, то сон ослабел,
сон готов был прерваться.

 Еще  секунда  - и  спящий  воспрянул  бы...  И  действительно,
 Козленков через секунду  проснулся,  успев увидеть перед собой
 на  краю  холма  прачку  Федору.  Козленков   проснулся.  Было
 светло.  Он напился воды, засмеялся и заснул.

1928 г.

     ВИШНЕВАЯ КОСТОЧКА

 В  воскресенье  я  побывал  на даче в гостях у  Наташи.  Кроме
меня, было еще трое  гостей:  две  Девушки и Борис  Михайлович.
Девушки с Наташиным братом Эрастом отправились на реку кататься
в лодке.  Мы, то есть  Наташа,  Борис  Михайлович  и я, пошли в
лес.  В  лесу  мы  расположились  на  полянке;  она  была  ярко
освещена   солнцем.  Наташа  подняла  лицо,  и  вдруг  ее  лицо
показалось мне сияющим фарфоровым блюдцем.

 Со  мной  Наташа   обращается,  как  с  равным,  а  с  Борисом
Михайловичем - как со старшим,  ластится к нему.  Она понимает,
что это мне  неприятно,  что я завидую  Борису  Михайловичу,  и
поэтому она часто  берет меня за руку и, что ни скажет,  тотчас
же обращается ко мне с вопросом:

 - Правда, Федя?

 То есть как бы просит у меня  прощенья,  но не прямо, а как-то
 по боковой линии.

 Стали говорить о птицах,  потому что из чащи раздался  смешной
голос птицы.  Я сказал, что никогда в жизни не видел, например,
дрозда, и спросил:  каков он собой - дрозд?

 Из чащи  вылетела  птица, Она пролетела над полянкой и села на
торчащую  ветку  неподалеку  от  наших  голов.  Она не  сидела,
впрочем,  а  стояла  на  качающейся  ветке.  Она  моргала.  И я
подумал,  как  некрасивы у птиц глаза - безбровые,  но с сильно
выраженными веками.

 - Что это ?  - спросил я шопотом; - Дрозд?  Это дрозд?

 Никто не  отвечает  мне.  Я повернут к ним спиной.  Мой жадный
взгляд  не следит за ними,  они  наслаждаются  одиночеством.  Я
смотрю на птицу.  Оглянувшись, я вижу:  Борис Михайлович гладит
Наташу по щеке.  Его рука  думает:  пусть он смотрит  на птицу,
обиженный   молодой   человек!  Уже   я  не   вижу   птицы,   я
прислушиваюсь:  я  слышу  расклеивающийся  звук  поцелуя.  Я не
оглядываюсь, но они пойманы:  они видят, что я вздрогнул.

 - Это дрозд?  - спрашиваю я.

 Птицы уже нет.  Она улетела  вверх, сквозь крону дерева.  Этот
полет затруднен, - она летит, чиркая листьями.

 Наташа   угощала  нас  вишнями.  Одну   косточку,  по  детской
привычке,  я  оставил  во  рту.  Она  каталась  во  рту и  была
обсосана дочиста..  Я вынул ее, - она имела вид деревянной.

 Я ушел с дачи с вишневой косточкой во рту.

 Я путешествую по невидимой стране.

 Вот я иду, -  возвращаюсь  с дачи в город.  Солнце  заходит, я
иду на восток.  Я совершаю двойной путь.

 Один  мой  путь  доступен  наблюдению  всех:  встречный  видит
 человека, идущего по пустынной  зеленеющей  местности.  Но что
 происходит с этим мирно  идущим  человеком?  Он видит  впереди
 себя свою тень.

 Тень движется по земле,  далеко  протянувшись;  у нее длинные,
бледные  ноги.  Я  пересекаю   пустырь,  тень   поднимается  по
кирпичной  стене и вдруг  теряет  голову.  Этого  встречный  не
видит,   это  вижу   только  я  один.  Я  вступаю  в   коридор,
образовавшийся   между  двумя  корпусами.  Коридор   бесконечно
высок, наполнен тенью.  Здесь почва гниловата, податлива, как в
огороде.  Навстречу,  вдоль  стены,  заранее  сторонясь,  бежит
одичалая   собака.  Мы  разминулись.  Я  оглядываюсь  .  Порог,
оставшийся  позади,  сияет.  Там, на пороге,  собаку  мгновенно
охватывает протуберанец.  Затем она выбегает на пустырь, и лишь
теперь я получаю возможность определить ее цвет - рыжий.

 Все это  происходит в невидимой  стране,  потому что в стране,
доступной  нормальному  зрению, происходит иное:  просто путник
встречает собаку, заходит солнце, зеленеет пустырь...

 Невидимая  страна - это  страна  внимания  и  воображения.  Не
одинок  путник!  Две сестры  идут по бокам и ведут  путника  за
руки.  Одну сестру зовут Внимание, другую - Воображение.

 Так, значит, что же?  Так, значит,  наперекор  всем, наперекор
порядку  и  обществу,  я создаю  мир,  который  не  подчиняется
никаким  законам, кроме призрачных  законов моего  собственного
ощущения?  Что же это значит?  Есть два мира:  старый и новый,-
а это  что за мир?  Мир  третий?  Есть  два  пути, а это что за
третий путь?

 Наташа  назначает мне свидание, и сама не приходит.  Я прихожу
за полчаса до срока,

 Трамвайные   часы  висят  над   перекрестком.  Они  напоминают
боченок - не правда ли?  Два циферблата.  Два днища.  О, пустая
бочка времени!  - могу восклицать я.

 Наташа должна притти в три с половиной.

 Я жду.  О, конечно, не придет.  Десять минут четвертого...

 Я стою на трамвайной  остановке.  Все движется  вокруг меня, я
один  возвышаюсь...  Заблудившиеся  видят меня издали...  И вот
начинается...  Подходит неизвестная гражданка.

 -  Будьте  любезны,  -  говорит  неизвестная  гражданка:  - на
 двадцать седьмом я доеду до Кудринской?

 Никто не должен знать, что я жду свидания.  Пусть лучше думают
так:  "Широко   улыбающийся   молодой  человек  вышел  на  угол
устраивать  чужое  благополучие, он все расскажет, он направит,
он успокоит...  К нему!  К нему!"

 - Да, - отвечаю я,  изнемогая  от  учтивости.  - Вы доедете на
двадцать седьмом до Кудринской...

 И тут же спохватываюсь и весь как-то кидаюсь за гражданкой:

 - Ах, нет!  Ах, нет!  Вам надо сесть на шестнадцатый.  Забудем
о свидании.  Я не  влюбленный.  Я добрый гений  улицы.  Ко мне!
Ко мне!  Четверть четвертого.  Стрелки соединились и вытянулись
по горизонтали.  Видя это, я думаю:

 "Это муха сучит лапками.  Беспокойная муха времени".

 Глупо!  И какая там муха времени!

 Она не идет, она не придет.

 И приближается красноармеец.

 - Скажите, - спрашивает он - где здесь музей Дарвина?

 - Не знаю...  кажется, туда.  Позвольте...  позвольте...  нет,
 не знаю, товарищ, не знаю...

 Дальше!  Кто следующий ?  Не стесняйтесь...

 Такси, описав вираж,  подкатывает ко мне.  Вы посмотрите,  как
презирает   меня   шофер!  Не  силами   души,  нет!  Станет  он
снисходить  до  того,  чтобы   презирать  меня  силами  души...
Перчаткой он презирает  меня!!!  Товарищ шофер, поверьте мне, я
ведь любитель, я и не знаю, куда повертывать вам машину...

 Я стою здесь