не за тем, чтобы указывать направление...  У меня
 свое  дело...  Это  стояние  мое  -  вынужденное,   жалкое!  Я
 улыбаюсь   не  от   добродушия,   я   улыбаюсь   напряженно...
 присмотритесь!

 - Куда на Варсонофьевский?  - спрашивает шофер через плечо.

 И я, суетясь, объясняю:  туда, туда, а потом туда..

 Что ж, если на то  пошло,  то почему  бы мне не стать  посреди
мостовой и всерьез не взяться за дело, которое мне  навязывают?

 Идет слепец.

 О, этот просто кричит на меня!  Этот толкает меня тростью...

 - Десятый номер идет?  - спрашивает он:  - А?  Десятый?

 - Нет,-  отвечаю я, почти  гладя  его.- Нет,  товарищ,  это не
 десятый номер.  Это второй.  А вот подходит десятый.

 Уже десять  минут  прошли  сверх  срока.  Чего ждать  еще?  А,
может быть, она спешит где-то, летит?

 "Ах, опоздала, ах, опоздала!!!"

 Уже гражданка укатила на шестнадцатом, уже крас:  красноармеец
ходит  по   прохладным   залам   музея,  уже  шофер  трубит  на
Варсонофьевском,  уже слепец обидчиво и себялюбиво  поднимается
на переднюю площадку, неся впереди себя трость.

 Все удовлетворены!  Все счастливы!

 А я стою, бессмысленно улыбаясь.

 И вновь подходят и вопрошают:  старушка,  пьяный, группа детей
с  флагом.  И уже  начинаю  я рубить  воздух  руками,  - уже не
просто киваю подбородком, как случайно  спрошенный  прохожий, -
нет!  уже я  вытягиваю  руку,  поставив  ладонь  ребром...  Еще
минута - вырастет из кулака моего жезл...

 - Назад!  - буду  кричать  я.  - Стоп!  На  Варсонофьевский  ?
 Заворачивай!  Старушка, направо!  Стоп!

 О,  смотрите!  Свисток  висит между моих губ...  Я свищу...  Я
имею право  свистеть...  Дети,  завидуйте  мне!  Назад!  Ого...
смотрите:  уже я могу стоять между двумя встречными  вагонами -
я стою, смотрите,  выставив одну ногу и сложив руки за спиной и
подпирая лопатку пунцовым жезлом.

 Поздравьте меня, Наташа.  Я превратился в милиционера..  ѕ

 Тут я вижу:  Авель стоит  поодаль и наблюдает за мной.  (Авель
- это мой сосед.)

 Наташа не придет - это ясно.  Я подзываю Авеля.

 Я.  - Вы видели, Авель?

 А в е л ь.  - Я видел.  Вы сумасшедший.

 Я.  - Вы видели, Авель?  Я превратился в милиционера.

 (Пауза.  Еще один  взгляд  в  сторону  часов.  Куда  там!  Без
десяти четыре.)

 Я.  -  Впрочем   вам   недоступно   это.  Превращение   мое  в
милиционера произошло в невидимой стране.

 А в е л ь.  -  Ваша  невидимая  страна  - это  идеалистический
 бред.

 Я.  - И знаете, что самое удивительное,  Авель ?  Удивительно,
что в этой волшебной стране я почему-то фигуряю милиционером...
Казалось   бы,  я  должен   шествовать   по  ней   спокойно   и
величественно,  как владетель, и цветущий  посох мудреца должен
сиять в моей руке...  А вот смотрите:  в руке моей  милицейский
жезл!   Какое   странное   скрещение   мира   практического   и
воображаемого.

 А в е л ь (молчит).

 Я.- И еще более странно, что предпосылка,  превращающая меня в
 милиционера,- неразделенная любовь.

 А  в  е  л   ь.  -  Я   ничего   не   понимаю.  Это   какое-то
 бергсонианство.

  Я решил закопать косточку в землю.

  Я выбрал местечко и закопал.

  "Здесь, - подумал я, - вырастет  вишневое дерево,  посаженное
мною в честь  любви моей к Наташе.  Может  быть,  когда-нибудь,
через пять лет, весною мы встретимся с Наташей у нового дерева.
Мы станем по обе стороны,-  вишневые деревья не высоки:  можно,
поднявшись на носки,  шевельнуть  самый верхний  цветок.  Будет
ярко светить солнце, весна еще будет  пустовата, - это будут те
дни блесны,  когда детей манят сточные  канавы,- и уже наступит
расцвет бумажного этого дерева".

 Я скажу:

 -  Наташа,   ярок  и  светел   день,  дует  ветер,  еще  более
раздувающий  свет дня.  Ветер  качает мое дерево, и оно скрипит
лакированными   частями.  Каждый  цветок  его  встает  и  снова
ложится, и оттого оно  становится  то  розовым,  то белым.  Это
калейдоскоп  весны,  Наташа.  Пять лет тому  назад вы  угостили
меня  вишнями,  помните ?  Неразделенная  любовь делает  память
нищей и яркой.  Я помню до сих пор:  ваша ладонь  была  лиловой
от вишневого сока, и вы свернули ее трубкой,  ссыпая мне ягоды.
Я унес  косточку во рту.  Я посадил  дерево в память о том, что
вы  меня не  любили.  Оно  цветет.  Вот  видите:  я был  осмеян
тогда;  мужествен был Борис  Михайлович,  победивший вас, я был
мечтателен,   инфантилен.  Я  искал  в  мире  дрозда,  пока  вы
целовались,   Я  был   романтик.  Но  вот   смотрите:  твердое,
мужественное  дерево  выросло  из  зерна  романтика  Вы  знаете
вишневый   цвет  -  это  душа  мужчины,  так  считают   японцы.
Смотрите:   стоит   низкорослое,   крепкое   японское   дерево.
Поверьте,  Наташа, романтика - мужественная  вещь, и над ней не
стоит  смеяться...  Ведь все дело в том, как  подойти.  Если бы
Борис Михайлович  застиг меня сидящи,м на корточках в пустыре и
закапывающим  инфантильную косточку, он еще раз почувствовал бы
свою победу надо мной, победу мужчины над мечтателем.  А я ведь
в это  время  прятал в землю  ядро.  Оно  лопнуло  и  выпустило
ослепительный  заряд.  Я прятал в земле семя.  Это дерево - мой
ребенок от вас, Наташа.  Приведите  сына,  которого  вам сделал
Борис  Михайлович.  Я  посмотрю,  так  ли  он  здоров,  чист  и
безотносителен,  как это дерево,  родившееся  от  инфантильного
субъекта?

 Я вернулся с дачи домой.  Тотчас же из-за стены  вышел  Авель.
Он  профработник,  Он мал ростом, на нем толстовка из бумажного
коверкота,  сандалии,  синие  носки.  Он выбрит, но щеки у него
черны.  Авель всегда  кажется  обросшим.  Даже можно  подумать,
что у него  не  две, а  только  одна  щека -  черная.  У  Авеля
орлиный нос и одна черная щека.

 А в е л ь.  - Что с вами происходит ?  Я ехал сегодня в данном
поезде  и  видел,   казус  вы  сидели  на  корточках  в  полосе
отчуждения и руками разгребали землю.  В чем дело?

 Я (молчу).

 А в е л ь (гуляет по комнате).  - Человек сидит на корточках и
роется в земле.  Что он делает?  Неизвестно.  Он проводит опыт?
Или у него припадок?  Неизвестно.  Разве у вас бывают  припадки
?

 Я (после  паузы).  - Знаете, о чем я думал, Авель ?  Я думал о
том, что мечтатели не должны  производить  детей.  Зачем новому
миру дети мечтателей ?  Пусть  мечтатели  производят для нового
мира деревья.

 А в е л ь.  - Это не предусмотрено планом.

 Страна  внимания  начинается у изголовья,  на стуле,  который,
раздеваясь перед отходом ко сну, вы придвинули к своей кровати.
Вы просыпаетесь  ранним утром, дом еще спит, комната  наполнена
солнцем.   Тишина.   Не    шевелитесь,    чтобы   не   нарушить
неподвижности    освещения.   На   стуле   лежат   носки.   Они
коричневые.  Но - в  неподвижности и яркости  освещения - вдруг
замечаете вы в коричневой ткани отдельные,  вьющиеся по воздуху
разноцветные шерстинки пунцовую, голубую, оранжевую.

 Воскресное  утро.  Я вновь  иду по  знакомому  пути в гости  к
Наташе.  Нужно  написать  "Путешествие  по  невидимой  стране".
Если  угодно,  вот  глава  из  "Путешествия",  которую  следует
озаглавить:

 "Человек, поторопившийся бросить камень".

 Росли под  кирпичной  стеной  кусты.  Я пошел вдоль  кустов по
тропинке.  Я  увидел  в стене  нишу и  захотел  бросить  в нишу
камешек.  Я  нагнулся  камень  лежал  у  ног...  Тут  я  увидел
муравейник.

 Лет двадцать  тому назад я видел  муравейник в последний  раз.
О, конечно, не раз в течение  двадцати этих лет  случалось  мне
шагать по муравейникам,  мало ли раз?  И, наверное, я видел их,
но,  увидев,  не  думал:  "Иду по  муравейникам",  а  просто  в
сознании  выделялось  лишь слово  "муравейник"  - и все.  Живой
образ мгновенно выталкивался услужливо подвернувшимся термином.

 О, я вспомнил:  муравейники обнаруживаются взглядами внезапно.
Один...  О!  Потом -  другой!  Потом -  смотрите!  смотрите!  -
еще один!  Так  произошло  и теперь.  Один за другим  появились
три муравейника.

 С  высоты  моего  роста  муравьев  я  не  мог  видеть;  зрение
улавливало  лишь  некое  беспокойство  форм,  которые с успехом
можно было счесть,  неподвижными.  И зрение охотно  поддавалось
обману:  я смотрел и согласен был думать, что это не муравьи во
множестве  снуют  вокруг   муравейников,  а  сами   муравейники
осыпаются, как дюны,

 С камнем  в руке  стоял я шагах в  четырех  от  стены.  Камень
должен был  остановиться в нише.  Я размахнулся.  Камень улетел
и  ударился  в  кирпич.  Взвилась  струйка  пыли.  Я не  понял.
Камень  упал к подножию  стены, в кусты.  Тогда лишь  услышал я
возглас  камня,  раздавшийся  в  ладони  моей еще до того,  как
ладонь разжалась.

 -   Подожди!  -   крикнул   камень.-   Посмотри   на  меня!  И
действительно,  я  вспомнил.  Нужно  было  подвергнуть   камень
осмотру.  Ведь   без   сомнения   же,  он   представлял   собой
замечательную  вещь.  И вот он в кустах, в зарослях - исчез!  И
я, державший в руке вещь, не знаю даже,  какого она была цвета.
А камень,  возможно,  был  лиловат;  возможно, не  монолитен, а
состоял   из   нескольких   тел:   какая-нибудь   окаменелость,
возможно,  была  заключена  в нем - останки  жука или  вишневая
косточка;  возможно,  был камень  порист, и,  наконец,-  может,
вовсе не камень поднял я с земли, а позеленевшую кость!

 Я встретил по дороге экскурсию.

 Двадцать человек шли по пустырю, в котором покоилась косточка.
Их вел  Авель.  Я отошел в  сторонку.  Авель не  увидел  меня,-
верней, не понял:  он увидел меня, но не воспринял;  как всякий
фанатик,  он  поглотил   меня,  не   дожидаясь   согласия   или
сопротивления.  Авель  отделился  от паствы,  повернулся  к ней
лицом (ко мне спиной) и воскликнув, мощно размахнув рукой:

 - Вот здесь!  Вот здесь!  Вот здесь!

 Пауза.  Молчание.

 - Товарищи из Курска!  - кричит  Авель - Я надеюсь,  что у вас
 есть воображение.  Воображайте, не бойтесь!!!

 О!  Авель  пытается  вторгнуться в страну  воображения.  Уж не
 хочет ли он показать экскурсантам  вишневое дерево, цветущее в
 честь неразделенной любви?

 Авель ищет путей в невидимую страну...

 Он шагает.  Он  остановился,  взмахнув ногой.  Он взмахнул еще
раз.  И еще.  Он хочет освободиться от какого-то мелкокудрявого
растения, которое, пока он шагал, обвилось вокруг его ступни.

 Он топнул.  ногой, оно хрустнуло,  покатились  желтые  шарики.
 (Сколько растений в этом рассказе, деревьев, кустов!)

 - Вот здесь будет возвышаться гигант, о котором я говорил вам.

 ...Дорогая   Наташа,  я   упустил   из  виду   главное:  план.
Существует  План.  Я действовал, не  спросившись  Плана.  Через
пять лет на том месте, где нынче пустота,  канава,  бесполезные
стены,  -  будет  воздвигнут  бетонный  гигант.  Сестра  моя  -
Воображение  -   опрометчивая   особа,  Весной   начнут  класть
фундамент  - и куда  денется  глупая моя  косточка!  Да, там, в
невидимой  стране зацветет  некогда  дерево,  посвященное  вам.
Экскурсанты  придут к бетонному  гиганту.  Они не увидят вашего
дерева.  Неужели нельзя сделать невидимую страну - видимой?  ..

 Письмо это - воображаемое.  Я не писал его.  Я мог бы написать
его, если бы Авель не сказал того, что он сказал.

 - Корпус этот будет расположен  полукругом, - сказал Авель.  -
Вся  внутренность  полукруга будет заполнена садом.  У вас есть
воображение ?

 -  Есть,-  сказал  я.  - Я вижу,  Авель.  Я вижу  ясно.  Здесь
будет сад, И на том месте, где стоите вы, будет расти  вишневое
дерево.

1929 г.

     АЛЬДЕБАРАН

 На скамье сидела  компания:  девушка,  молодой человек и некий
ученый  старик.  Было летнее  утро.  Над.  ними стояло  могучее
дерево с  дуплом.  Из  дупла  легко  веяло  затхлостью.  Старик
вспомнил детские проникновения в погреб.

 Молодой человек сказал:

 - Я сегодня свободный весь день.

 - Я тоже, - сказал ученый старик.

 Молодой  человек  работал   машинистом  на  трамбующей  машине
"Буффало".  Он укатывал асфальтовые мостовые.  Он был латыш, по
фамилии Цвибол.  Саша Цвибол.

 Подошла цыганская девочка величиной с веник.

 Она предложила лилии.

 - Пошла вон, - сказал ученый старик.

 Саша Цвибол возмутился.

 - Вот как, - удивился  старик, - вас это  умиляет,  Странно из
уст комсомольца слышать защиту бродяжничества.

 - Она - ребенок!  - сказала девчушка.

 -  Ребенок?  Скажите  пожалуйста.  Социализм,   следовательно,
 есть христианский рай детей и нищих?

 Старик  говорил   звонко,   тенором.  Между  прочим,  это  был
красивый  и  вполне  здоровый  старик  - один из тех  стариков,
которые  курят, пьют, не соблюдают  диэты, спят на левом боку и
говорят о себе:  ого!

 Звали его Богемский.  Он сотрудничал  по  составлению  Большой
 советской энциклопедии.

 Он влюбился в девушку.  Она сидела  рядом.  Она положила  руку
 на колено молодого.  Тогда старый спросил:

 - Быть может, я лишний?

 Молодой вздохнул, снял картуз.  Круглая красноармейская голова
его  была   низко   острижена.  Он  был   блондин.  Голова  его
блестела,  как бульон.  Он почесал  темя.  Старик встал и кинул
окурок в дупло.

 - Мы  поедем с Сашей на реку, - сказала  девушка.  Старика  на
реку молчаливо не пригласили.

 - Проводите  нас до  автобуса, - сказала  девушка.  Они пошли,
Она шла на шаг впереди.  Богемский  смотрел ей в спину и думал:

 -  Нет,  это  не  любовь.  Это  похоть.  Трусливая  старческая
похоть.  Я хочу тебя съесть.  Слышишь?  Я бы тебя съел, начиная
со спины, с подлопаточных мест.

 - Какая красивая!  - сказал Цвибол.

 Эти  восторженные  слова он сказал с  акцентом.  И  прозвучало
мужественно.  Из  восторженности с поправкой на  мужественность
получилась застенчивая страстность, И старик позавидовал.

 - Катя, ваш  возлюбленный  похож на  римлянина!  - крикнул  он
девушке.

 - Я из Риги, - сказал Цвибол.

 - Ну что же?  Это тот же стиль.  Воины.  Орден Храмовников.

 - Теперь нет  Хамовников, - через плечо сказала Катя, - теперь
называется Фрунзенский район.

 Они подошли к остановке.

 - А вдруг пойдет дождь ?  - сказал Богемский,

 - Не пойдет, - сказал Цвибол.

 Они подняли головы.  Небо было чистое.  Синее небо.

 - Дождь - враг  влюбленных, - сказал старик:  - он выгоняет их
прочь из садов.  Злой сторож морали.

 Подошел автобус.

 Они не успели сказать ученому старику "до свидания".

 Он увидел  Катю,  уносимую на подножке.  Она входила в дверцу.
Поддуваемая   ветром   движения,   она  приобрела   сходство  с
гиацинтом.

 Богемский шел в неопределенном направлении.

 Он  был  высок  и  строен.  Он  шагал,   как   юноша.  На  нем
разлеталась  черная  пелерина.  На седых кудрях  стояла  черная
шляпа.  Он был тем  пешеходом,  которого  побаиваются  псы.  Он
идет.  Пес, бегущий навстречу, вдруг  останавливается,  смотрит
секунду  на  идущего и  перебегает  на другую  сторону.  Там он
бежит под стеной,  останавливается,  когда  пешеход  уже далеко
впереди, и смотрит пешеходу вслед.

 Богемский шел и размышлял о девушке.  "Первоклассная  девушка.
Она -  первоклассная  девушка и не знает себе цены.  При других
объективных   условиях  она  вертела  бы   историей".  Он  стал
размышлять   о   веке   просвещенного   абсолютизма.  Герцогиня
дю-Барри.  Салоны.  И   многое   другое.   Директори.   Варрас.
Возвышение   Бонапарта.  Госпожа   Рекамье.  Женщины   говорили
по-латыни.  Игра ума.  Нити  политики в маленькой  ручке.  Жорж
Занд.  Шопен.  Ида Рубинштейн.

 Саша Цвибол.

 "Солдат, - думал  Богемский.  - Дон Хозе.  Печальная  повесть.
Молодой коммунист влюбился в Кармен, Саша Цвибол,  простодушный
пастух,  попался на удочку.  Интересно.  Он  потрясен  ею.  Еще
бы!  Он и сам не  подозревает, в чем ее сила.  Он - тот ротозей
на  ярмарочной  площади,  который  хватается  за  электрические
катушки и корчится и, корчась, не  понимает,  отчего  корчится.
Коммунист.  Смешно.  Комсомолка.  Смешно.  Я  живу   на   свете
очень  много лет.  Я помню, как  танцевали в Париже  канкан.  Я
все знаю, все видел, все обдумал.  Я очень стар, Катенька.  Я -
дело  Дрейфуса, я - королева  Виктория,  я - открытие  Суэцкого
канала.  Цвибол,   которого  вы  любите,   говорит  вам  многие
прекрасные  вещи о  строительстве,  о  социализме,  о науке,  о
технике,  которая  переделает  человека,  Ах,  Катюша,  молодой
возлюбленный  ваш говорит  вам о  классовой  борьбе...  Смешно.
Легко  говорить ему о чем угодно, когда вы улыбаетесь  ему А я,
который  старше  Художественного  театра вдвое и которому вы не
улыбаетесь,  мудро говорю вам,  перефразируя  поэта:  любви все
классы покорны."

 "А в это время они  раздеваются  в  какой-то  грелке на сваях.
Под сваями стоит неподвижная базальтовая вода.  Они шумят.  Там
шум,  возгласы,  плеск голого тела в  деревянной  комнате,  где
раздевается  молодежь.  В окошках видны река,  перила,  флажки,
лодки.  На реке  вспыхивают  весла, Они  выходят из  деревянной
комнаты и идут по горячим  доскам.  Где-то играет  оркестр.  Он
колеблет   воздух.   От   колебаний   сотрясается    деревянное
сооружение.  С  досок  летят  опилки.  Ах,  не  лучший  ли  вид
человеческой жизни - флаг, бегущий в синеве летнего неба, когда
вдали играет военный оркестр!

 Он пришел домой и лег.

 Он предался игре воображения.

 Таких женщин убивают.

 Париж!  Париж!  Он  воображал  страшную  сцену.  То,  чего  не
было.  Драму.  Конец драмы.  Развязку событий - обязательный на
его взгляд результат Катиной красоты.

 Убийство.

 Она  мечется па комнате.  Падают  стулья.  С диким  сверканием
распахивается  зеркальный  шкаф.  А тот, кто  преследует ее, он
сам,  старик,  чей  рассудок  мутится от  страсти,  стреляет  в
зеркало навылет.  Шесть выстрелов.  Осколки.  Тишина.  Он стоит
посредине  комнаты с ладонью  на лбу.  Розовые  обои.  Вечерние
пыли в  солнечном  столбе, И входят  соседи.  Видят  старика  с
сединах.  Благороднолобый,   лучащийся,  похожий  на  Тургенева
старик.

 Какой век?  Какие  годы?  Где это?  Не все ли равно!  Любовь и
смерть.  Вечные законы пола.

 Открывается   шкаф.  Вываливается   боком  и  потом  стукается
головой о паркет тело.

 - Пустите меня!  - кричит старик и бросается к телу.  Он воет,
испускает  мычание,  глубокое  "до"  неутоленной   страсти.  Он
кладет голову между раскинувшихся грудей девушки.  Он поднимает
алые глаза на обступивших его и говорит:

 - Как чисто у нее здесь и прохладно в этот жаркий день.

 Он поздним вечером говорит с ней по телефону.

 -  Катя,-  говорил  он, - я люблю  вас.  Смешно?  Вы  слушаете
меня?  Я  спрашиваю:  любовь  старика - это  смешит  вас?  Я не
прошу о  многом.  Если вы - буря, то я мечтаю  лишь о  капле...
Очень  трудно  говорить   образно  по  телефону.  Вы  слушаете?
Каждый день вы проводите с Цвиболом.  Вечером сверкают  звезды.
Вы сидите с Цвиболом под  звездами.  Да, да,- я видел.  Любовь,
звезды...  я понимаю.  Знает ли Цвибол  прекрасные имена звезд?
Вега,  Бетельгейзе,   Арктур,  Антарес,   Альдебаран.  Что  вас
смешит?  Альдебаран, да.  Я уже месяц целый мечтаю о том, чтобы
пойти с вами в  кинематограф.  Но  погода  не  благоприятствует
мне.  В летний  вечер вы  предпочитаете  звезды.  Что?  Но ведь
погода  может  испортиться.  Техника  еще  не  умеет  управлять
погодой,  Отдайте  Цвиболу синеву, реку, звезды, а мне оставьте
дождь.  Хорошо?  Катя, я  говорю  по  автомату,  Меня  торопят.
Стучат в стекло,  грязно  кривляются.  Итак - вот о чем прошу я
вас...  Вы  слушаете?  Если завтра  погода  испортится,  пойдет
дождь -  согласны  ли вы  пойти  со мной в  кинематограф?  Если
звезд не будет?

 - Хорошо.  Если звезд не будет.

 Утро было чистое, безоблачное.

 Богемский стоял в проезде, где работали три машины  "Буффало".
 На одной ездил Цвибол в синей почерневшей майке.

 - Жарко?  - крикнул Богемский.

 - Жарко!  - ответил Цвибол.

 Он, не выпуская  руля, голым плечом  стирал пот со лоба.  Было
очень  жарко.  Вообще был ад.  Жа