д собой.

 Я хватаю в себе  самого  себя,  хватаю  за  горло  того  меня,
которому вдруг хочется  повернуться и вытянуть руки к прошлому.

 Того меня, который думает, что расстояние между нами и Европой
есть  только  географическое  расстояние.  Того  меня,  который
думает,  что  все,  что  происходит,  есть  только  его  жизнь,
единственная  и  неповторимая,  всеобъемлющая  моя жизнь, своим
концом прекращающая все существующее вне меня.

 Я хочу  задавить в себе второе "я" третье, и все "я",  которые
выползают из прошлого.

 Я хочу уничтожить в себе мелкие чувства.

 Если я не могу быть инженером стихий, то я могу быть инженером
человеческого материала.

 Это звучит  громко ?  Пусть.  Громко я кричу:  Да  здравствует
реконструкция  человеческого материала, всеобъемлющая инженерия
нового мира!

1928 г.

     В ЦИРКЕ

 Человек в черном трико пропускает голову между собственных ног
и  смотрит  на  собственную   спину;  другой  человек  выпивает
двадцать  бокалов воды, закуривает  сигару, гуляет,  размахивая
тросточкой, - затем останавливается  посреди арены, поглаживает
себя по животу, - и вот изо рта человека  начинает бить фонтан,
очевидно, теплой водой...  Третье:  атлет подбрасывает железную
балку и подставляет под падение ее шею.

 Это цирк уродов.

 Каким чувством  реагирует на такие номера  зритель?  Во всяком
случае, не восхищением.  Публика смущена;  зритель как бы хочет
воскликнуть:  не стоит, я не так  могуществен,  чтобы унижаться
передо мной.

 Искусство  вышеуказанных циркачей - униженно.  Тайное движение
совести  происходит в зрителе при таком  зрелище.  Человек-змея
сохранился от тех времен, когда актер слыл личностью низменной,
шутом и уродом, когда актер попрошайничал.

 Новый цирк должен отказаться от таких аттракционов,

 Казалось,   что   цирковое   искусство   остановилось,   стало
неподвижным;  казалось, ничего нельзя прибавить, жанр завершен.
Между тем - взять хотя бы работу канатоходца.

 Мы знали прежде:

 Канатоходца вид сказочен.  Канатоходец худ до  чрезвычайности.
он длинен,  извилист.  У него  демоническое  лицо с  выдающимся
подбородком и длинным носом.  Глаза его мерцают.

 Мы знали:  он в черно-желтом  трико, он - Арлекин, нога у него
похожа на змею.

 Он  поднимается  на  площадку,  разукрашенную  и  шаткую,  как
паланкин.  Площадка  ходит  ходуном,   сверкает  зеленый  шелк,
звенят бубенцы.

 И конечно же - канатоходец держит зонт...

 Легендарен был зонт канатоходца!

 И  конечно  же - линия  была туго  натянута.  Он, этот  демон,
бегал,  скользил - он бежал,  как на  коньках - и именно в этой
быстроте видели мы бесстрашие и ловкость.

 Нынешний канатоходец работает на ослабленной  проволоке.  И не
бегает.  Казалось  бы, чем еще можно  усложнить  старинное  это
искусство!  Что можно еще придумать  после того, как  научились
ходить   по   проволоке,    одновременно    жонглируя   кипящим
самоваром...  И вот придумано:  научились на проволоке  стоять.
С неподвижностью  рыболова стоит на вялой проволоке современный
канатоходец.   Он    преувеличенно    медлителен,    кропотлив,
неповоротлив.

 Если старинный  канатоходец  символизировал  бегство из тюрьмы
или,  путешествие в окно любимой, то  канатоходец  нового цирка
изображает  городского  человека,  труса,  попавшего  на канат,
протянутый прачкой.

 Это  городские  приключения.  Ничто не сверкает, не звенит - и
нет   никакого   зонта.  Современный   канатоходец   имеет  вид
портного.  Да, он  портняжка, - и не тот  сказочный  портняжка,
который спорил с великаном и мог бы оказаться сродни сказочному
нашему канатоходцу, - а самый обыкновенный  городской портняжка
в котелке, пиджачке, с усиками и с галстуком набекрень...

 Он  как  бы  случайно   попал  на   проволоку.  Он  изображает
 человека, занявшегося не своим делом.

 Чтобы  так  пародировать,  необходима  блестящая  техника.  И,
действительно,  техника  его  изумительна.  Публика не понимает
даже, в чем дело.  Восторге задерживается, она аплодирует после
некоторого  молчания, Сперва ей кажется, что в том, что человек
стоит на проволоке,  поправляя  галстук,  ничего  удивительного
нет...

 Новый канатоходец пародирует старинного.

 Не так  давно  еще мы  видели  канатоходцев  Ниагара.  Это был
возврат к  прошлому,  отступничество.  Эта  труппа  работала  с
громом,  в  шлемах, в  римском  вооружении,  это были  гоплиты,
ездившие по  проволоке  на  велосипедах.  Взрывался  фейерверк,
производились   пальба,-   эффект   был   сильный.  Но   работа
скромного, в штанах с бахромкой человека, умеющего так взлетать
вместе с расшатанной проволокой, что порой кажется, что человек
- это уже не живое нечто, а только  тень,- эта внешне  скромная
работа говорит о наиболее высоком мастерстве.

 Персонаж,  созданный  Чаплиным,  становится  одним из  главных
персонажей   нового  цирка,  -  он,  этот  городской   человек,
вызывающий при появлении своем на арене жалостливое  недоверие:
мол, куда тебе, заморышу, браться за такое дело!

 И вдруг эта по виду  немолодая и набрякшая  от нечистой  жизни
личность оказывается главным актером труппы.  Труднейшая работа
исполняется ею.

 Он  может,  взяв  небольшой  разгон,   зацепиться   ногами  за
вертикальный  столб турника и, вытянувшись  параллельно  земле,
начать  вращаться  вокруг  столба  наперекор  основным  законам
физики.

 Он сбрасывает пиджак...

 И от вашей жалостливости не остается и следа.  Вы видите:  под
хитрованским  пиджаком скрывал он, шутки ради,  мускулатуру, от
которой вас бросает в дрожь...

 Это был маскарад.

 И тут был какой-то  намек.  Городские  мы,  дескать,  людишки,
запуганные,   нервные,   -  но   стоит   нам   потренироваться,
постараться  немного, - и под городской  одеждой окажется у нас
замечательное тело.  Это полезная аллегория.  Мы награждаем его
самыми горячими  аплодисментами.  Этот персонаж заменил также и
рыжего.  У ковра работает Чаплин.

 Рыжий!  Рыжий, на помощь!

 Теперь  не  кричат:  рыжий,  на   помощь!  Рыжего   нет  Рыжий
перестал быть рыжим.

 Рыжий  валился с галереи на  трибуны,  на  головы,  повисал на
перилах,  сверкая белыми гетрами!  Громадная лейка - не то, что
гремящая, а как-то даже  клекочущая -  сопровождала  его полет.
Слетев с высоты, он  садился  на крытый  плюшем  барьер  арены,
вынимал  свой  платок  и  сморкался.  Звук  его  сморкания  был
страшен.  Он   производился  в  оркестре  при  помощи  тарелок,
барабанов и флейт.

 Когда  рыжий  отнимал  от  лица  платок,  все  видели:  у него
светится   нос!!  В  носу  у  него   зажигалась   электрическая
лампочка.  Лампочка тухла, и вдруг дыбом вставали вермильонного
цвета волосы.  То был апофеоз рыжего.

 Когда  наездница  отдыхала  и лошадь  шагом  ходила  по кругу,
делалось так:

 Рыжий подходил к человеку с бичом и осведомлялся:

 - Это мамзель Клара?

 - Не знаю, - говорил человек с бичом.

 Тогда  рыжий,  встав на  цыпочки,  целовал  наездницу  в голое
плечо.  И получал оплеуху.

 - Да, - говорил он:  - Это мамзель Клара.

 Туш.  Галоп.  Наездница продолжает работу.

 (А теперь и наездниц все меньше!)

 Таков был рыжий в старом цирке.

 Он скандалил, пел и плакал.

 Нынешний рыжий не мечтателен:  на лице у него недоумение.  Тот
рыжий знал только одно:  ковер.  Он мешал служителям  скатывать
и раскладывать  ковер, - и антре его заканчивалось тем, что под
крики детей увозили его на ковре, на тачке,  задравшего  ноги в
знаменитых гетрах.

 Новый рыжий работает тонко,  артистически.  Он никогда не орет
благим матом, как орал тот.  Он "обыгрывает" вещи, реквизит.  В
основе -  любопытство.  Он изображает  любопытство  ребенка при
виде  неизвестной  вещи.  Даже не  ребенка, а зверька, - кошки.
Всякий раз любопытство оказывается наказанным.

 А теперь и наездниц все меньше!

 Лошади уже не гордость цирка.  Прежде так и считалось:  итти в
 цирк смотреть лошадей.

 Знаменит Вилли Труцци.

 Это  последний   кавалер.  Это  последний  красавец  цирка.  В
последний раз  становятся  на дыбы  двадцать  лошадей  разом, в
последний  раз  преклоняет  перед  директорской  ложей колени в
кружевной   полумаске,  в  испанском   кокошнике,  нежная,  как
антилопа...  В  последний  раз  едет  кавалер  на двух  лошадях
одновременно,  в последний  раз  вращается  кавалькада,  звенят
кастаньеты, снимает кавалер цилиндр, на шелке которого штопором
бежит блеск.

 Под конец представления  кавалер Труцци появляется в ложе.  Он
смотрит номер с автомобилями - гонки автомобилей в воздухе.

 Но чорт возьми, нельзя же дрессировать автомобили!

 Давно ли велосипед был новой вещью в цирке?

 Устанавливалась  большая  корзина,  сквозь  прутья  мы  видели
велосипедиста,   носившегося  по  внутренней  стене  корзины  -
возносившегося  спиралью.  Затем стали ездить на одном  колесе,
как ездит  фортуна.  Поднимали  стального  коня дыбом...  И вот
маленький человек, в пиджаке и с галстуком  набекрень, появился
и здесь и оказался  самым  ловким  велосипедистом:  он ездит на
одном  колесе,   останавливается,   стоит  и  едет  вспять.  Он
изображает пьяного и шатается вместе с колесом.

 Мы за спорт в цирке, за юмор!  Ужасаться  в цирке мы не хотим.
Нам неинтересно видеть, как разбивается актер, упав с трапеции.

1928 г.

     ЗАПИСКИ ПИСАТЕЛЯ

 Я  родился  в  городе   Елисаветграде  -  некогда   Херсонской
 губернии.

 Кое-какие воспоминания о младенчестве сохранились.

 Поле, поросшее  бурьяном,-  вернее, не поле, а пустырь  позади
дома, под его глухой стеной, - сумерки, и в сумерки за каким-то
забором, в бурьяне  мальчики жгут спички, горящие  разноцветным
пламенем.

 Некоторое  время  думал, что  шведские  спички - это и есть те
спички, которые дают разноцветное пламя.  Мечтал впоследствии о
таких спичках.  Вот, мол, в детстве - помните ?  - были спички:
шведские.  Малиновый огонек, зеленый...

 Мальчиков  со  спичками  звали  Саша  и  Сережа.  Затем  помню
фамилию "Воронин".  Кто он был - забыто.  Как будто - сапожник.
Туда нельзя было ходить.  Тоже по бурьяну ходили.

 Позже  узнал,  что в то  время  у нас был  собственный  выезд,
имелся вороной рысак с белым пятном на лбу.  Этого не помню, но
легко   складывающееся  в  воображении  видение  рысака  охотно
принимаю за воспоминание.

 Папа служил от акциза на водочном заводе.

 Лет  восемнадцати я побывал в  Елизаветграде.  Перед  отъездом
мама сказала:  "На Петровской улице, дом номер такой-то, там ты
родился:  посмотри".  Я посмотрел - никакого  впечатления,  Дом
двухэтажный,  кирпичный,  зелень  у  крыльца.  Стоял,  смотрел,
собирался замирать, поддаваться дрожи, - и ничего не вышло.

 Когда мне было три года,  семья  переехала  в Одессу,  которую
считаю, хотя и неправильно,  своей родиной.  Во всяком  случае,
всю лирику, связанную с понятием родины, отношу к Одессе.

 Я очень стар.

 Извещение  огромными  буквами на первой странице газеты о том,
что мир  заключен, я прочел  сам.  А это было  заключение  мира
после  Японской   войны.  Следовательно,   я  умею-читать   уже
двадцать пять лет.

 На-днях я сел в трамвае напротив милиционера.  Он был с усами,
с  большими   светлыми  усами  "северного   богатыря".  Он  был
милиционер  -  в  амуниции,   вооруженный,   взрослый,  могучий
человек.  И вдруг я понял:  милиционер  моложе  меня.  Взрослый
человек,  семьянин,  с сильно  развитой  грудью  и  плечами,  в
пропотевших сапогах - моложе меня!

 Между тем,  несмотря на то, что мне  тридцать  один год,- я-то
уже замечаю на себе и в себе физические  признаки  постарения,-
тем  не  менее,  до сих  пор я ни  разу  не  почувствовал  себя
взрослым.

                   * * *

 Ничего  наперед  придумать не могу.  Все, что писал, писал без
плана.  Даже пьесу.  Даже авантюрный роман "Три толстяка".

 Вот уже год, как думаю о романе.

 Знаю название - "Нищий".

 Образ  нищего  волнует  меня с детства.  Может быть,  поразила
лубочная картинка  какая-то, не помню.  Сушь, солнце, пустынный
ландшафт, кто-то в лаптях - некий Дмитрий Донской - протягивает
руку к  нищему,  который  стоит  на  коленях.  Поразили  слова:
рубище, мытарь.  Кто-то пожалел мытаря.  Исцеление.

 Этой  зимой  проходил  как-то  по  Невскому.  Нищий  стоял  на
коленях  на  вершине  лестницы,  уходящей  в  подвальный,  ярко
освещенный магазин.

 Я увидел  нищего не сразу.  Я пронес  кисть руки на уровне его
губ,  как  будто  хотел,  чтобы  рука  моя была  схвачена  им и
поцелована.  Он стоял на коленях,  выпрямив  туловище,  черный,
неподвижный, как истукан.  Я боковым зрением, на ходу воспринял
его как льва, и  подумал:  "А где же  второй  лев?"  Оглянулся:
нищий.

 Он стоял,  подняв лицо, черты  которого,  сдвинутые  темнотой,
слагались  в  нечто,   напоминающее   черную  доску   иконы.  Я
испугался.

 Он не шелохнулся, продолжая стоять так же, как стоял уже много
часов,- может быть, с утра,- этот бородатый крестьянин.

                       * * *

 Иду в жаркий  день за городом  вдоль  кирпичной  развалившейся
стены - в одиночестве и тишине,  потный, босой, в  расстегнутой
рубашке.

 Слышу отдаленные  голоса работающих на  железнодорожном  пути,
музыкальный звук падающей рельефы.

 Воздушная  среда,  где  происходит   падение,  кажется  средой
водяной.

 Шагаю,   никем  не   видимый,   забытый   всеми  -  в  поисках
 первоначальных ощущений.

 Вижу  далеко-далеко  впереди себя гигантские буквы на обратной
стороне фабрики.

 Овраг  пересекает  мой  путь.  Это та  свалочная  канава,  над
 которой в детстве реял гений путешествий,

 Да, именно из канавы  возникал этот самый  мечтательный  гений
 детства.

 Может быть, потому, что она зияла, как ров на границе города.

 Может быть, потому что дети, приходя сюда - в такую  запретную
отдаленность,  - знали,  что,  вернувшись,  будут  наказаны,  и
потому  очертя  голову шли на опасность - на  выбегающую  из-за
кочек собаку, которая могла оказаться  бешеной, на двух бродяг,
играющих в орлянку,  на  мальчика  в  лохмотьях,  показывающего
солдатский с медным черенком нож, и, наконец, на  водопроводную
башню,   единственно   в  такой  лишь   местности   позволяющую
приблизиться к себе вплотную.

 Она ни на что не похожа - эта башня!

 Что общего имеет она с домами города, его крышами,  балконами,
 дворами, подъездами?  Ничего!

 Она не принадлежит  городу, она возвышается уже в путешествии,
уже  в  будущем   времени.  Вокруг   нее   железная   лестница.
Нерусская  зелень  цветет у ее  подножья,  и нерусские  круглые
окошечки чернеют в ее слепом, высочайшем теле.

 Аптека находилась на углу одной из главных улиц города.

 Дом,  в  котором   помещалась  она,  занимал  добрую  половину
квартала и, выходя одной  стороной в переулок,  нависал над ним
серой громадой,  высветлявшейся  лишь наверху и лишь на закате,
когда  вспыхивали  под самой  крышей окна.  Дом был  построен в
конце прошлого века и принадлежал купцу.

 В аптеку вела  старомодная  дубовая дверь с резьбой.  Она была
застеклена, и ручка ее была тоже из стекла - витая,  дававшая в
солнечную погоду спектр.

 Дверь ходила  тяжко, и, открывая ее, человеку  приходилось  со
всей силой тянуть ручку на себя,  держась за нее, как за пивную
кружку.

 За дверью  поднималась  лестница ко второй двери, которая была
постоянно открытой.

 Между   двумя   дверьми   образовался   таким   образом   люк,
пропитанный,  смотря по  времени  года, то пылью, то  сыростью,
пронизываемый  сквозняком или залитый солнцем, которое, проходя
сквозь несвежее наружное стекло, становилось желтым, как солнце
деревянных лавок вагона.

 Тогда же, ломясь по  ступенькам,  ложилась на лестницу  черная
 тень креста, наклеенного на стекло двери.

 Однажды  осенью,  вечером, в слякоть,  некий  человек,  открыв
дверь аптеки, не бросил ее за собой, чтобы поспешно  вбежать по
ступенькам, как это делали все, но, тотчас же повернувшись, как
будто из страхи.  чтобы не разбилось  стекло, легко двигавшееся
в изношенном пазу рамы, осторожно повел дверь на место.

 В  дальнейшем   человек,   поднявшись  до  середины  лестницы,
остановился,  затем  повернулся  вбок  и,  както  скользнув  на
подошвах,  очутился  под стенкой и там замер,  подпирая  стенку
спиной с таким успокоенным  видом, что можно было предположить,
что  пришел он сюда, как в давно  облюбованное  место, и принял
давно облюбованную позу.

 Над  входом  снаружи  горела   электрическая  лампа.  Ее  лучи
проникали в люк, смутно освещая человека под стенкой.

 С улицы в стеклянном  четырехугольнике доступен наблюдению был
только корпус человека, озаренный зеленоватым светом.

 Первое,  что  бросилось  в глаза, был  картуз,  надвинутый  до
середины ушей, завернувшихся из-под него мочкам и кверху.  Этот
способ  ношения  головного  убора  придавал  человеку  жалкий и
постыдный вид.

 Картуз,  предназначенный  для  летнего  времени,  был  сшит из
светлой  парусины,  однако,  от  долгого  употребления  во  все
времена  года,  он  потемнел,  покрылся  подтеками  и  приобрел
бесформенность  очертаний,  близкую к  конической  пузырчатости
поварских колпаков.

 Человек   был  толст,  но,  видимо,   небольшого   роста.  Вся
грузность   сосредоточилась  в  туловище,  которое  он  как  бы
поддерживал на самом себе руками, соединенными над животом.

 Голову он держал  втянутой в плечи и не мог  держать ее иначе,
потому что жирные  плечи его  навалились  на  загривок,  отчего
голова  пригнулась  и как  бы  лишилась  шеи,  и  глазам  раз и
навсегда определено было смотреть исподлобья.

 Одет был человек в ватный  пиджак, с таким трудом  обхвативший
его  большое  туловище,  что  пришлось  прибегнуть  к помощи до
отказа натянутых  бязевых тесемок, чтобы соединить полы пиджака
на животе и под шеей.

 Пиджак  лопнул  в  подмышках,  выпустил  вату,  и  теперь  она
 курчавилась по обеим сторонам спине!  напоминая крылышки.

 Человек,  видимо, смотрел в одну точку, куда-то вниз, в темный
угол люка.

 Иногда  он  весь  передергивался,  -  должно  быть  вследствие
сырости.

 Иногда,   быстро   подбросив    короткую   руку,    принимался
поскребывать  подбородок, как человек, внезапно наталкивающийся
на мысль, утешительную в потоке неприятных мыслей.

 Порой  казалось,  что он  засыпает.  Во  всяком  случае  вдруг
начинал он оседать,  сползая  стеганой своей спиной по филенкам
стенки,  и оседал до тех пор,  пока,  ослабев,  не  размыкались
поддерживающие  живот  руки.  Тогда он разом  приходил в себя и
принимал прежнее положение.

 Когда  дверь  открывалась  и  входили  в  аптеку  люди,  он  с
чрезвычайной  суетливостью  бросался  навстречу  и закрывал  за
входящими дверь.

 Этот человек был нищий.

 Наступала   ночь.  Все  реже   открывалась   дверь.  В  аптеке
 погасили лишний свет.

 Нищий стал проявлять  беспокойство.  По всей  вероятности,  он
ожидал, что сейчас служащие аптеки  обнаружат его пребывание на
лестнице, и он лишится убежища.

 Теперь он уже не дремал,

 То-и-дело  поворачивал  он голову в сторону  верхней  двери и,
видимо, поднимаясь на носки, прислушивался.

 Внезапно он хватался за ручку, точно готов был бежать.

 Его выгнали.  Он очутился на улице.

 Шел  дождь.  Улица   опустела.  Нищий   ускорил  шаг  и  затем
побежал, помахивая крылышками.

 На  перекрестке  он  остановился.  Капли  стекали с картуза на
лицо ему.

 Вода  журчала  под  обочиной.  Он  посмотрел:  вода  плыла под
камнем, как рыба.  Чтобы согреться, он стал приплясывать.

 Теперь, при желании  посмеяться,  можно было вообразить  этого
 человека этаким  постаревшим  купидоном, потому что, отличаясь
 округлостью форм и наличием  крылышек, был он, кроме того, бос
 и - как сказано выше - к тому же еще и приплясывал.

 Вот  так  спокойно,  в  реалистической  маляре,  но  старинке,
 хотелось бы мне начать роман "Нищий