".

 Не знаю, как другие пишут романы.

 Золя составлял  точнейший план и точнейшим  образом  определял
 дату и час,  когда  будет  поставлена  последняя  точка.  И не
 ошибался.

 Он знал  наперед, в каком месяце и в какой день придет к концу
та  или  иная  глава.  Я  даже  и не  пытаюсь  составить  такой
волшебный календарь.

 У меня в  папках  имеется  по  крайней  мере  триста  страниц,
помеченных  цифрой "1".  Это триста начал "Зависти".  И ни одна
из этих страниц не стала окончательным началом.

 Обладание   писательской  техникой  достигается  ежедневным  и
систематическим  - как  служба  -  писанием.  Увы, мы не  умеем
работать.

 Я приехал отдыхать в Одессу.

 Дача расположена на плоскогорьи, обрывающемся к морю.

 Я сижу на скамье в двух шагах от обрыва.

 Перед глазами у меня море.

 Я смотрю прямо  вперед, не  поднимаясь и не  заглядывая  вниз.
 Таким  образом  я  вижу  только  план   панорамы,  ее  задник:
 горизонт и море.

 Между тем имеется цельный ряд планов.

 И первый образуют гребни отколовшихся от массива пластов.

 Они несколько наклонились вперед, и это вызывает в наблюдателе
опасение, что в любую минуту их стрельчатая  архитектура  может
превратиться  в прах, едва ли не от удара птичьего  крыла.  Так
суха и просвистана  ветром их порода - простая глина, кажущаяся
гранитом лишь благодаря пустынности ландшафта и яркости солнца,
каковые  два   обстоятельства   дают  этим   воздушным   замкам
возможность бросать могучую тень лунных дисков.

 Далее следуют уступы, покрытые зеленью, запыленной до сходства
 с мельхиором.

 Что это за флора?  Я не видел на юге, на морском  берегу того,
что принято называть травой.

 Закорючки,  уроды,  карлики  торчат  между кочек им  сожженной
земли.

 Правда, наблюдения  производились в начале августа, я лазил по
природе, как по городу после пожара.

 И в самом  деле:  нога вдруг  запутывается  в длинном  стебле,
которому  положено  виться, - и стебель  этот сух и шершав, как
провод в изоляционной обмотке, и я боюсь дернуть ногой, так как
не вижу начала этого стебля и могу  предположить,  что от рывка
может рухнуться вон то вот стропило,  соединенное с проводом, -
стропило,  которое  стоит  торчком и которое, - если  перестать
развлекаться  метафорами,- есть просто серый,  запыленный ствол
дерева.

 Я сижу на скамье.

 Размеры - вещь условная.

 На краю  оврага, на самом  краю - даже по ту  сторону - растет
какое-то зонтичное.  Оно четко стоит на фоне неба.

 Это крошечное  растение - единственное, что есть между небом и
моим глазом.

 Я вглядываюсь  все  сосредоточеннее,  и вдруг  какой-то  сдвиг
 происходит  в моем мозгу.  происходит  подкручивание  шарниров
 мнимого бинокля, поиски фокуса.

 И вот фокус найден:  растение стоит передо мной просветленным,
как препарат в микроскопе.  Оно стало гигантским.

 Зрение мое приобрело  микроскопическую  силу.  Я превращаюсь в
Гулливера, попавшего в страну великанов.

 Жалкий - достоинства  соломинки - цветок  потрясает меня своим
видом.  Он ужасен.  Он  возвышается,  как сооружение  неведомой
грандиозной техники.

 Я вижу могучие  шары, трубы,  сочленения,  колена,  рычаги.  И
тусклое  отражение  солнца  на  стебле  исчезнувшего  цветка  я
воспринимаю теперь, - как ослепительный металлический блеск.

 Таков зрительный феномен.

 Вызвать его не трудно.  Это может сделать всякий  наблюдатель.
Дело не в особенности глаза, а лишь в объективных  условиях:  в
комбинации пространства, вещи и точек зрения.

 У  Эдгара  По  есть  рассказ  на  тему  о  подобном  феномене.
Человек, сидевший у открытого окна, увидел фантастического вида
чудовище,  двигавшееся  по  далекому  холму.  Мистический  ужас
охватил наблюдателя.

 В местности  свирепствовала холера.  Он думал, что видит самое
холеру, ее страшное воплощение.

 Однако  через  минуту   выяснилось,  что  чудовище   небывалой
величины  есть не что иное, как самое  заурядное  насекомое,  и
наблюдатель  пал  жертвой  зрительного   обмана,   происшедшего
вследствие   того,  что   насекомое   ползло  по   паутине   на
ничтожнейшем  расстоянии от наблюдающего глаза, имея в проекции
под собой дальние холмы.

 Нужно видеть мир по-новому.

 Чрезвычайно  полезно для писателя  заниматься  такой волшебной
фотографией.  И   притом   -  это   не   выверт,   никакой   не
экспрессионизм!   Напротив:  самый   чистый,   самый   здоровый
реализм.

 Надоело смотреть на море,

 Иду на зады дачи.

 Выхожу за калитку.  Степной простор.  Вдали трамвайная станция
 по дороге в Люстдорф.

 В степи стоит  водопроводная  башня.  (Описание башни смотри в
четвертом отрывке.

 Впрочем,  там  описана   другая   башня:  "нерусская   зелень,
нерусские окошки"...  Здесь никакой зелени.  Непосредственно из
голой степи торчит семидесятиметровая башня.)

 Местность  принадлежала некоему Высоцкому.  Так она до сих пор
и называется в трамвайном маршруте:  Дача Высоцкого.

 Некогда  Высоцкий  решил  взять  в  свои  руки   водоснабжение
окрестностей и для того построил  башню.  Кто-то судился с ним,
кто-то откупал у него что-то,- подробности забыты.

 Давно  заглохла  деятельность  башни,  остались  за ней только
романтические   свойства:  доминировать,   чернеть  на  закате,
бросать длинную тень и быть оплетаемой полетом стрижей.

 Внутрь  башни  ведет   тоннель,  где  гудят   слетающиеся   на
испражнения мухи,

 Однажды  на  дачу  пришла  аристократическая  старуха  с двумя
девочками  в  сарафанчиках.  Все трое сели на камни у  калитки.
Старуха положила на колени книгу.

 Золя, - прочел я:  "Лурд".

 Из книги торчали лапки очков.

 Девочки  сидели  чинно.  Я из приличия  отошел.  По даче несся
шопот.

 Через десять минут я вернулся.

 -  Это  было  наше,  -  сказала   старухи,   тыча   пальцем  в
пространство.

 - Что?  - спросила левая внучка.

 - Парк, - сказала старуха.

 - Какой?  - спросила правая внучка.

 - Этот, - ответила старуха.

 Никакого   парка  не  было.  Было   желтое   пространство.  На
горизонте развевались бунчуки кукурузы.

 Внучки  чинно  молчали.  Они видели  только то, что можно было
видеть:  степь.

 Бабушка видела парк.

 А парк был вырублен еще в голодные годы окрестными жителями на
топку.  Ничего  не  осталось.  Ни одного  дуба, ни одной  липы.
Даже   корней  не  было.  Уже  много   лет,  как   пространство
засевалось рожью.  Рожь снята.

 Август.  Колючки.  Кое-где бурьян.

 Старуха   видит   парк.  И   действительно...   я   вспоминаю.
Гимназистом  приехал я на дачу к писателю А.  М.  Федорову,  на
которой  и  сейчас   поселился.  Действительно,   зеленые  купы
громоздились  у подножья  башни,  белели  беседки.  Помню:  был
парк - знаменитый парк Высоцкого.

 - Это тоже было наше, - произносит старуха.

 - Что?  - спрашивает  левая внучка.  Девочка видит  столбики и
колючую проволоку - огород.

 - Тыква?  - спрашивает правая внучка.

 - Дом с колоннами.  Старуха видит то, чего нельзя видеть.  Это
похоже на палеонтологию.

 Старуха - палеонтолог.  Она видит прошлое земли.

 Девочки понемногу обалдевают.

 - Это тоже было наше?  - спрашивает внучка, кивком указывая на
 трамвайную станцию.

 - Да, - отвечает бабушка.  - Розариум.

 - Что?  - спрашивает правая внучка.

 - Розариум, - подтверждает бабушка, - это тоже было наше,

 Перед ней цветут розы допотопного периода.

 Вечером все трое сидят на скамье над обрывом.

 Я приближаюсь.  Силуэт старухиной головы сердечкообразен.

 Восходит луна.  Тихо рокочет море.

 Прислушиваюсь к беседе.

 На  этот  раз   бабушка   выступает   уже  прямо  в   качестве
 палеонтолога.

 - Море, - говорит  она, -  образовалось  впоследствии.  Прежде
 здесь была суша.

 - Она была наша?  - спрашивают внучки.

 -  Да,  -  говорю  я.  -  Все  было  ваше!  Некоторые   ученые
утверждают,  что луна  есть  часть  земли,  оторванная  некогда
планетой.  На месте отрыва  образовался Тихий океан.  Луна, как
видите,  существует  самостоятельно.  Но это  ничего не значит.
Она тоже была вашей!

1930 г.

     Я СМОТРЮ В ПРОШЛОЕ

 Когда  Блерио   перелетел   через  Ламанш,  я  был   маленький
 гимназист.

 Было  лето,  мы на дачу не  выезжали,  потому  что не  хватило
средств.

 Папа играл в карты,  возвращался  на рассвете,  днем спал.  Он
был  акцизным  чиновником.  Служба  его  состояла в том,  чтобы
ходить в казенные  винные лавки и проверять,  не нарушаются  ли
права торговли.  Исполнял он свои служебные  обязанности плохо;
как он держался на службе, не знаю; жалование, словом, получал.
Главное было - клуб, игра, он чаще  проигрывал;  известно было:
папе не везет.  В клубе он проводил почти круглые сутки.

 Так вот, значит,  Блерио  перелетел  через Ламанш.  Было лето,
был подан летний обед, помню - жарко было, потно,  резали дыню.

 О дынях было  известно, что дядя Толя ест их с солью.  Ни одна
дыня не удостаивалась  одобрения.  Только нам, детям, нравились
все дыни.  Мама  говорила:  прямо  огурец;  папа.  надо брать у
Ламзаки; тетя; осторожно, а то холера.

 Семья у нас была мелкобуржуазная.

 На подзеркальнике  покоилась  громадная  рогатая раковина.  Ее
нужно было прикладывать к уху и слушать.

 - Это шумит море, --- говорили взрослые,

 Раковина, в которой шумело море, была  обстоятельством  такого
же рода, как дыня,  которую  дядя Толя съедал с солью.  Во всех
знакомых   домах  были   раковины  бог  весть,  какие  моря  их
выбрасывали.

 Папа   хотел,    чтобы   я   стал    инженером.   Он   понимал
инженерствование   как   службу   в   каком-то   управлении   -
воображалась фуражка, и говорилось:  как господин  Ковалевский.

 В доме не было ни одной вещи своеобразного  значения.  Не было
ничего такого, на основании чего можно было бы определить,  что
хозяин, скажем, идиот, или фантазер, или скряга.  Ничего нельзя
было определить.

 Хозяин был  картежник.  Папа  считался  несчастным  человеком.
"Все сделали карты".

 Клубное  существование  папы  оставалось для нас  неизвестным.
Может быть, он покрывался  испариной, когда  проигрывал;  может
быть,   рассказывал   анекдоты,   чтобы   привести   в  хорошее
расположение  тех, у кого  предполагал  занять три рубля; может
быть,    разговаривая    с    ним,    иные     многозначительно
переглядывались.

 Домашнее существование его складывалось так:  он, проснувшись,
получал в постель  чай и хлеб с маслом,  потом  опять  засыпал,
спал,  положив на грудь  кулаки; он  выходил к обеду  одетый, в
манжетах с золотыми  запонкам и, он был добр,  мягок;  волосы у
него на висках были мокрые после причесывания.

 - Блерио перелетел через Ламанш, - сказал я.

 Мое сообщение было  рассчитано на  подготовленного  слушателя.
Тетя не знала, что такое  Ламанш.  Кто такой Блерио и почему он
должен  был  перелететь.  через  Ламанш, - это не  интересовало
никого.

 Главное:  существовало  у взрослых  убеждение  в том, что дети
ничего  серьезного,  верней,  ничего  такого,  чего нельзя было
отвергнуть  или  опровергнуть,   сказать  не  могут.  Все,  что
говорили дети, относилось к области ерунды.

 Мало  того:  подозревалось  также,  что в детских  разговорах,
 мыслях, желаниях всегда заключено неприличное.

 Родителей тревожило  постоянное  опасение:  не происходит ли в
моем сознании беспорядка, имеющего сексуальный смысл.  Не держу
ли я руки под одеялом.  "Он, наверно, держит руки под одеялом".

 Они  переглядывались, и я видел, именно эта тревога выражается
 в их взглядах.

 Я не страдал  дурной  привычкой.  Я не собирался  держать руки
под одеялом, Они мне  навязывали это желание.  Я был всегда под
подозрением.  Они  смотрели  на меня  испытующе,  читали во мне
сексуальные мысли, которых не было.

 Кроме Блерио, были имена.  Латам, Фарман, Вильбур, Райт, Орвил
Райт,  был   Лилиенталь  и  братья  Вуазен.  Была  под  Парижем
местность, которая называлась Исси-Ле-Мулино.

 Никто в доме, в семье, в знакомых домах, где знали, как жить и
кем быть, не знал, что Отто  Лилиенталь,  летавший  на планере,
убился, что аэроплан, прежде чем подняться, бежит по земле, что
машина братьев Вуазен более других машин похожа на птицу.

 Это знал только я.

 Мальчик  был в  семье  -  европеец,  журналист  и  механик.  Я
предлагал  семье  омоложение, я м о г б ы в с т а т ь за обедом
среди  запонок папы и, подняв  пальцы так, как бы в руке у меня
был камертон, сказать громко:

 - Исси-Ле-Мулино!

 Я  бы  научил  их,  как  при  этих  звуках  услышать  вибрацию
 волшебного камертона.

 - Исси-Ле-Мулино.

 Я бы научил их увидеть  зеленое поле, мураву  первых  полетов,
освещенную  молодым  солнцем века,  пустое,  прекрасное  поле и
толпу людей,  штатских людей в котелках,  бегущих среди ромашек
навстречу большой тени, которая скользит им под ноги.

 Смотрите:  один бежит с часами в руке;  смотрите:  они срывают
котелки,  они   поднимают   трости;   смотрите:  просвечивающее
желтизной,  сияющее  нечто  -  суставчатое,   бубнящее  шелком,
отбрасывающее  блеск  спиц,  садится  на  мураву...  Он  летел!
Слышите?  Он   полетел!   Он   летал!  Это   человек,   который
летает...  слышите?

 Ты хочешь, папа, чтобы я стал инженером.  Так вот это ж и есть
инженерия!

 Я говорю тебе о  волшебнейшей  из  инженерий, а ты не слушаешь
меня.

 Я говорю тебе об инженере,  изобретающем летающего человека, а
ты  хочешь,  чтоб я был  инженером  подзеркальников  фуражек  и
шумящих раковин.

 Ты находишь, что я мало читаю.

 Поговорим   о   книжном   шкафе.   Он   наполнен   Тургеневым,
 Достоевским, Гончаровым, Данилевским и Григоровичем.

 Толстого нет, потому что "Нива" не давала приложения Толстого.

 Чехова нет, потому что ты прекратил подписку на "Ниву" раньше,
чем Чехов был дан приложением.

 Открываю шкаф.  Дух, идущий из него, не противен, нет...

 В  таких  случаях  описывают  затхлость,  запах  мышей и пыль,
поднимающуюся облаками над книгой, снятой с полки.

 Не пахнет мышами из твоего шкафа.  Шкаф приобретен недавно, он
нов, доски свежи, - шкаф оберегается с особенной заботливостью;
он невелик, строен, ни один завиток еще не откушен  временем, в
одном   месте   из-под   завитка   стекает   капля   клея.  Она
остановилась  и  окаменела,  как  янтарь.  Она еще не  обломана
детьми.  Из шкафа идет дух досок,  который  кажется мне похожим
на запах шоколада.

 Все книги в черных "коленкоровых  переплетах, корешки кожаные,
с  твоими   инициалами.  Я  беру  книгу,  провожу   ладонью  по
переплету - коленкор пупырчат.  Тут начинается затхлость.

 Я думаю так:  папа когда-то решил переплести  книги; был день,
когда   папа   сказал:  надо   переплести   книги;   пригласили
переплетчика,  договорились  о цене,  и все  было  приведено  в
порядок.

 Это было  давно.  Я тогда  книг не читал.  Но тогда  уже некая
судьба   определила:  я  буду  читать  классиков  в  пупырчатых
переплетах.

 Ах, не в том  дело,  в  каких  переплетах  классики!  Ах,  мне
совершенно все равно - в сафьяне или в картоне  классики!  Дело
не в том.

 Дело в том, что переплетчик, пришедший к папе, мог бы внезапно
на пороге кухни  превратиться в полотера, и никто бы не заметил
перемены; также он мог бы стать обойщиком...

 Вот если бы он превратился в посыльного, это  незамеченным  не
прошло бы.  Все знали, что посыльные в красных шапках, Это одно
из   первоначальных   знаний   моих  о   мире:  красная   шапка
посыльного.

 Словом,  переплетчик был человеком из категории  обслуживающих
дом.  Один человек  натирал  паркет, а другой  оклеивал  стены,
третий   переплетал   книги.  Одна   знакомая   дама   прислала
переплетчика,  другая  полотера.  О полотере  было сказано:  он
дает   хорошую   мастику;  о   переплетчике:  он  дает  хороший
коленкор.

 Вот почему я говорю о затхлости.

 Ведь книги эти предназначались для того, чтобы их прочел я.  Я
рос,  они  ждали   меня,   должен  был   наступить   срок,  тот
торжественный срок, когда мальчик берется за книги.

 Срок наступил.  Я начал читать великую литературу  Совершилось
событие, влияние которого не может не быть знаменательным.

 Впервые в жизни вошло в мой мозг  знание о  Дон-Кихоте,  вошел
образ человека,  созданный другим человеком, вошло бессмертие в
том виде, в каком оно возможно на земле.  Я стал частицей этого
бессмертия:  я стал мыслить.  Это  единственно  и  неповторимо,
как познавание женщины.

 Блажен, кто, познавая женщину, охранен любовью.

 Блажен, кто, начиная мыслить, охранен наставником.

 Кто же был моим  наставником,  кто подготовил меня к встрече с
мыслью?  Знакомая  дама  или  полотер,   который  случайно  мог
оказаться переплетчиком, или папа, твердо знавший, что классики
- это только те, которых прилагают к "Ниве" ?

 У меня,наставника не было.

 Я открываю  шкаф, и знание мое о знакомой даме, о дяде Толе, о
недоверии ко мне, о необходимости стать инженером отвратительно
поднимается во мне ощущением,  похожим на голод, на вкус эмали,
какой остается во рту, когда выпито воды через меру...  Чувство
уныния, скуки, лень!

 Вот такой затхлостью полон твой шкаф, папа!

 Но  вот  я  читаю.  Круглый  обеденный  стол  освещен  висячей
лампой.

 Знаменитый  световой круг движется посредине стола, по клеенке
- как бы уходят, не уходя, как бы вращается, не вращаясь, - тот
самый прославленный световой круг на клеенке, который так легко
счесть знаком покоя, семейственности и тишины.

 Передо мной раскрытая книга.  И что же я знаю, читая?  Что мне
сказали о чтении мои наставники?

 Все, что говорили они,  сводилось к какому-то  предостережению
по моему  адресу.  Имелись  в виду мои  пальцы,  слюна и нижние
углы страниц, имелось в виду листание.  Это - во-первых.

 Во-вторых,    имелась   в   виду   поза,    вредность    позы,
негигиеничность...  Вокруг моего чтения  носилась  угроза, надо
мной висел рассказ о Вите  Булатович,  таком же мальчике, как и
я,  который,  потому  что  листал  как-то не так, как надо было
листать, заразился скарлатиной и умер.

 Вот о какой затхлости я говорю.

 Ты находишь, что я мало читаю.  Ты доволен,  когда видишь меня
с книгой.

 "Дося читает!"

 Ты останавливаешься у стола и кладешь ладонь мне на голову.

 У меня низко  стриженые  волосы  гимназиста,  голова у меня не
круглая, не вполне детская  голова,  затылок у меня  срезанный,
плоский, - во всем есть какой-то намек на болезненность;  может
быть, френолог определил бы любовь к уединению,  застенчивость,
легко  вызываемую  стыдливость,-  все то,  что в  применении  к
детскому возрасту почему-то называется болезненностью.

Ты кладешь ладонь мне на голову.

 - Читаешь?

 И улыбаешься  при этом так, точно хочешь  кому-то  подмигнуть:
"Дося читает!"

 И совершенно неинтересно тебе, что происходит в моем сознании,
когда я читаю.

 Тебе  не  так  важно  видеть  путь,  по  которому  я иду,  как
наблюдать   мою   походку,  -  зрелище  это   вызывает  в  тебе
самодовольство, и мысль о каких-то никогда не совершенных тобою
заслугах, и гордость, и почему-то  смешливость, которая кажется
мне дурацкой.  Я не люблю читать у тебя на виду.  Я убегаю.

 Лето,  синеют  небеса, я сижу во дворе на  ступеньке  железной
 лестницы, Я читаю, книга лежит на коленях, во дворе пусто, все
 на дачах, воскресный день.

 Вчера  я  порезал   указательный   палец  стеклом.  Порез  был
глубокий, меня водили в аптеку, заливали рану коллодием.

 В аптеке было прохладно, темно, и вместе с тем именно в аптеке
больше всего  сказывалось,  что сейчас - лето, как больше всего
ощущается лето в спальне утром, когда открытие ставней начато и
не завершено.

 Меня  посадили на  деревянный  диван,  мама  держала мою руку,
кровь   разливалась   по  всей  ладони,   отчего   выступили  и
обозначились  хиромантические линии.  Коллодий мгновенно засох,
стянув  кожу и утвердив  палец в  полусогнутом