уты Дориану Грею казалось, что вся история человечества -- лишь  летопись
его  собственной жизни, не той действительной, созданной обстоятельствами, а
той, которой он жил  в  своем  воображении,  покорный  требованиям  мозга  и
влечениям  страстей.  Ему  были  близки и понятны все те странные и страшные
образы, что прошли на арене мира и сделали грех столь  соблазнительным,  зло
--  столь  утонченным.  Казалось,  жизнь  их  каким-то  таинственным образом
связана с его жизнью.
     Герой увлекательной книги, которая оказала  на  Дориана  столь  большое
влияние,  тоже был одержим такой фантазией. В седьмой главе он рассказывает,
как он в обличье Тиберия, увенчанный  лаврами,  предохраняющими  от  молнии,
сиживал  в  саду на Капри и читал бесстыдные книги Элефантиды, а вокруг него
важно  прохаживались  павлины  и  карлики,  и  флейтист  дразнил  кадильщика
фимиама.  Он  был  и Калигулой, бражничал в конюшнях с наездниками в зеленых
туниках и ужинал из яслей слоновой кости вместе со своей лошадью, украшенной
бриллиантовой повязкой на лбу. Он  был  Домицианом  и,  бродя  по  коридору,
облицованному  плитами  полированного  мрамора,  угасшим  взором искал в них
отражения кинжала, которому суждено  пресечь  его  дни,  и  томился  тоской,
1аейшт  у11ае, страшным недугом тех, кому жизнь ни в чем не отказывала. Сидя
в цирке, он сквозь прозрачный изумруд любовался кровавой резней на арене,  а
потом  на  носилках,  украшенных  жемчугом  и  пурпуром,  влекомых  мулами с
серебряными подковами, возвращался в свой Золотой дворец Гранатовой  аллеей,
провожаемый  криками  толпы,  проклинавшей  его,  цезаря  Нерона.  Он  был и
Гелиогабалом, который, раскрасив  себе  лицо,  сидел  за  прялкой  вместе  с
женщинами  и  приказал доставить богиню Луны из Карфагена, чтобы сочетать ее
мистическим браком с Солнцем.
     Вновь и  вновь  перечитывал  Дориан  эту  фантастическую  главу  и  две
следующих,  в  которых,  как  на  каких-то удивительных гобеленах или эмалях
искусной работы,  запечатлены  были  прекрасные  и  жуткие  лики  тех,  кого
Пресыщенность,  Порок  и  Кровожадность  превратили  в чудовищ или безумцев.
Филиппе, герцог Миланский, который убил свою жену и  намазал  ей  губы  алым
ядом,  чтобы  ее  любовник  вкусил смерть с мертвых уст той, кого он ласкал.
Венецианский Пьетро Барби, известный под именем  Павла  Второго  и  в  своем
тщеславии  добившийся,  чтобы его величали "Формозус", то есть "Прекрасный";
его тиара, стоившая двести тысяч флоринов, была приобретена ценой  страшного
преступления.  Джан  Мария  Висконти, травивший людей собаками; когда он был
убит, труп его усыпала розами любившая его гетера. Цезарь Борджиа  на  белом
коне  --  с  ним  рядом  скакало  братоубийство,  и  на плаще его была кровь
Перотто. Молодой кардинал, архиепископ Флоренции, сын и фаворит папы  Сикста
Четвертого,  Пьетро Риарио, чья красота равнялась только его развращенности;
он принимал Леонору Арагонскую в шатре из белого и алого  шелка,  украшенном
нимфами  и  кентаврами,  и  велел позолотить мальчика, который должен был на
пиру изображать Ганимеда  или  Гиласа.  Эзелпн,  чью  меланхолию  рассеивало
только  зрелище  смерти,  --  он  был  одержим  страстью к крови, как другие
одержимы страстью к красному вину; по  преданию,  он  был  сыном  дьявола  и
обманул  своего  отца, играя с ним в кости на собственную душу. Джанбаттиста
Чибо, в насмешку именовавший себя Невинным, тот Чибо, в чья истощенные  жилы
еврейлекарь влил кровь трех юношей. Сиджизмондо Малатеста, любовник Изотты и
сюзеренный  властитель  РиУ  мини,  который  задушил  салфеткой Поликсену, а
Джиневре д'Эсте поднес яд  в  изумрудном  кубке;  он  для  культа  постыдной
страсти  воздвиг  языческий храм, где совершались христианские богослужения.
Изображение этого врага бога и людей сожгли в Риме. Карл Шестой, который так
страстно любил жену брата, что один прокаженный предсказал  ему  безумие  от
любви;  когда  ум  его помутился, его успокаивали только сарацинские карты с
изображениями Любви, Смерти и Безумия.  И,  наконец,  Грифонетто  Бальони  в
нарядном камзоле и усаженной алмазами шляпе на акантоподобных кудрях, убийца
Асторре  и его невесты, а также Симонетто и его пажа, столь прекрасный, что,
когда он умирал на желтой пьяцце Перуджии, даже ненавидевшие  его  не  могли
удержаться от слез, а проклявшая его Аталанта благословила его.
     Все они таили в себе какую-то страшную притягательную силу. Они снились
Дориану  по  ночам,  тревожили его воображение днем. Эпоха Возрождения знала
необычайные способы отравления: отравляла с  помощью  шлема  или  зажженного
факела,  вышитой  перчатки  или  драгоценного веера, раззолоченных мускусных
шариков и янтарного ожерелья. А Дориан Грей был отравлен книгой.  И  в  иные
минуты  Зло  было  для него лишь одним из средств осуществления того, что он
считал красотой жизни.


ГЛАВА XII

     Это было девятого ноября и (как часто вспоминал потом Дориан)  накануне
дня его рождения, когда ему исполнилось тридцать восемь лет.
     Часов  в  одиннадцать  вечера  он  возвращался  домой от лорда Генри, у
которого обедал. Он шел пешком, до глаз закутанный в шубу, так как ночь была
холодная и туманная. На углу Гровенорсквер и СаусОдлистрит мимо него во мгле
промелькнул человек, шедший очень быстро с саквояжем в  руке.  Воротник  его
серого  пальто  был  поднят,  но  Дориан  узнал Бэзила Холлуорда. Неизвестно
почему, его вдруг охватил какой-то безотчетный страх. Он и  виду  не  подал,
что узнал Бэзила, и торопливо зашагал дальше.
     Но  Холлуорд  успел  его  заметить. Дориан слышал, как он остановился и
затем стал его догонять. Через минуту рука Бэзила легла на его плечо.
     -- Дориан! Какая удача! Я ведь дожидался у вас в  библиотеке  с  девяти
часов.  Потом  наконец сжалился над вашим усталым лакеем и сказал ему, чтобы
он  выпустил  меня  и  шел  спать.  Ждал   я   вас   потому,   что   сегодня
двенаднатичасовым  уезжаю  в  Париж, и мне очень нужно перед отъездом с вами
потолковать. Когда вы прошли мимо, я узнал вас, или, вернее, вашу  шубу,  но
все же сомневался... А вы-то разве не узнали меня?
     --  В  таком  тумане,  милый  мой Бэзил? Я даже Гровенорсквер не узнаю.
Думаю, что мой дом где-то здесь близко, но и в этом вовсе не уверен... Очень
жаль, что вы уезжаете, я вас не видел  целую  вечность.  Надеюсь,  вы  скоро
вернетесь?
     --  Нет,  я  пробуду  за  границей  месяцев  шесть. Хочу снять в Париже
мастерскую и запереться в ней, пока не окончу одну задуманную  мною  большую
вещь.  Ну, да я не о своих делах хотел говорить с вами. А вот и ваш подъезд.
Позвольте мне войти на минуту.
     -- Пожалуйста, я очень рад. Но вы не опоздаете на  поезд?  --  небрежно
бросил Дориан Грей, взойдя по ступеням и отпирая дверь своим ключом.
     При  свете  фонаря,  пробивавшемся  сквозь туман, Холлуорд посмотрел на
часы.
     -- У меня еще уйма времени,  --  сказал  он.Поезд  отходит  в  четверть
первого,  а сейчас только одиннадцать. Я ведь все равно шел в клуб, когда мы
встретились, -- рассчитывал застать вас  там.  С  багажом  возиться  мне  не
придется  --  я  уже  раньше  отправил все тяжелые вещи. Со мной только этот
саквояж, и за двадцать минут я доберусь до вокзала Виктории.
     Дориан посмотрел на него с улыбкой.
     -- Вот как путешествует известный художник! Ручной  саквояж  и  осеннее
пальтишко! Ну, входите же скорее, а то туман заберется в дом. И, пожалуйста,
не   затевайте   серьезных  разговоров.  В  наш  век  ничего  серьезного  не
происходит. Во всяком случае, не должно происходить.
     Холлуорд только головой покачал  и  прошел  вслед  за  Дорианом  в  его
библиотеку.  В  большом  камине  ярко пылали дрова, лампы были зажжены, а на
столике маркетри стоял открытый серебряный погребец  с  напитками,  сифон  с
содовой водой и высокие хрустальные бокалы.
     --  Видите,  ваш  слуга  постарался,  чтобы я чувствовал себя как дома.
Принес все, что нужно человеку, в том числе и самые лучшие ваши папиросы. Он
очень гостеприимный малый и нравится мне гораздо больше,  чем  тот  француз,
прежний ваш камердинер. Кстати, куда он девался?
     Дориан пожал плечами.
     --  Кажется, женился на горничной леди Рэдля и увез ее в Париж, где она
подвизается в качестве английской портнихи. Там теперь, говорят,  англомания
в  моде.  Довольно  глупая мода, не правда ли?.. А Виктор, между прочим, был
хороший слуга, я не мог на него пожаловаться. Он был мне искренне предан  и,
кажется,  очень горевал, когда я его уволил. Но я его почему-то невзлюбил...
Знаете, иногда придет в голову какой-нибудь вздор...  Еще  стакан  бренди  с
содовой? Или вы предпочитаете рейнское с сельтерской? Я всегда пью рейнское.
Наверное, в соседней комнате найдется бутылка.
     --  Спасибо,  я  ничего  больше не буду пить, -- отозвался художник. Он
снял пальто и шляпу, бросил их на саквояж, который  еще  раньше  поставил  в
углу.--  Так  вот,  Дориан  мой  милый,  у  нас будет серьезный разговор. Не
хмурьтесь, пожалуйста, -- этак мне очень трудно будет говорить.
     -- Ну, в чем же дело?  --  воскликнул  Дориан  нетерпеливо,  с  размаху
садясь на диван.-- Надеюсь, речь будет не обо мне? Я сегодня устал от себя и
рад бы превратиться в кого-нибудь другого.
     --  Нет,  именно  о  вас,  --  сказал  Холлуорд  суровым  тоном.--  Это
необходимо. Я отниму у вас каких-нибудь полчаса, не больше.
     -- Полчаса! -- пробормотал Дориан со вздохом и закурил папиросу.
     -- Не так уж это много, Дориан, и разговор этот в ваших интересах.  Мне
думается, вам следует узнать, что о вас в Лондоне говорят ужасные вещи.
     --  А я об этом ничего знать не хочу. Я люблю слушать сплетни о других,
а сплетни обо мне меня не интересуют. В них нет прелести новизны.
     -- Они должны  вас  интересовать,  Дориан.  Каждый  порядочный  человек
дорожит  своей  репутацией.  Ведь  вы  же  не хотите, чтобы люди считали вас
развратным и бесчестным?  Конечно,  у  вас  положение  в  обществе,  большое
состояние  и  все  прочее.  Но  богатство и высокое положение -- еще не все.
Поймите, я вовсе не верю этим слухам. Во всяком случае, я не могу им верить,
когда на вас смотрю. Ведь порок  всегда  накладывает  свою  печать  на  лицо
человека.  Его  не  скроешь.  У  нас принято говорить о "тайных" пороках. Но
тайных пороков не бывает. Они сказываются в линиях рта, в отяжелевших веках,
даже в форме рук. В прошлом году один человек, -- вы его знаете, но называть
его не буду, -- пришел ко мне заказать свой портрет. Я его раньше никогда не
встречал, и в то время мне ничего о нем не было известно -- наслышался  я  о
нем  немало  только  позднее. Он предложил мне за портрет бешеную цену, но я
отказался писать его: в форме его пальцев было что-то глубоко мне противное.
И теперь я знаю, что чутье меня не обмануло, -- у  этого  господина  ужасная
биография.  Но  вы,  Дориан...  Ваше  честное, открытое и светлое лицо, ваша
чудесная, ничем не омраченная молодость мне порукой, что дурная молва о  вас
--  клевета, и я не могу ей верить. Однако я теперь вижу вас очень редко, вы
никогда больше не заглядываете ко мне в мастерскую, и оттого, что вы  далеки
от  меня,  я  теряюсь,  когда слышу все те мерзости, какие о вас говорят, не
знаю, что отвечать на них. Объясните мне, Дориан, почему такой человек,  как
герцог  Бервпкский, встретив вас в клубе, уходит из комнаты, как только вы в
нее входите? Почему многие почтенные люди лондонского света не хотят  бывать
у вас в доме и не приглашают вас к себе? Вы были дружны с лордом Стэйвли. На
прошлой  неделе  я  встретился  с  ним  на  званом обеде... За столом кто-то
упомянул о вас -- речь шла о миниатюрах, которые вы  одолжили  для  выставки
Дадлп.  Услышав  ваше имя, лорд Стэйвли с презрительной гримасой сказал, что
вы, быть может, очень тонкий знаток искусства, но с таким человеком, как вы,
нельзя знакомить ни одну чистую девушку,  а  порядочной  женщине  неприлично
даже  находиться с вами в одной комнате. Я напомнил ему, что вы -- мой друг,
и потребовал объяснений. И он дал их мне. Дал напрямик, при всех! Какой  это
был ужас! Почему дружба с вами губительна для молодых людей? Этот несчастный
мальчик,  гвардеец, что недавно покончил с собой, -- ведь он был ваш близкий
друг. С Генри Эштоном вы были неразлучны,  --  а  он  запятнал  свое  имя  и
вынужден  был  покинуть  Англию...  Почему  так низко пал Адриан Синглтон? А
единственный сын лорда Кента почему сбился с пути? Вчера я встретил его отца
на СентДжеймсстрит. Сразу видно, что он  убит  стыдом  и  горем.  А  молодой
герцог  Пертский?  Что  за  жизнь он ведет! Какой порядочный человек захочет
теперь с ним знаться?
     -- Довольно, Бэзил! Не говорите о  том,  чего  не  знаете!  --  перебил
Дориан  Грей,  кусая  губы. В тоне его слышалось глубочайшее презрение.-- Вы
спрашиваете, почему Бервик выходит из комнаты,  когда  я  вхожу  в  нее?  Да
потому,  что  мне  о  нем  все известно, а вовсе не потому, что ему известно
что-то обо мне. Как может быть чистой жизнь человека, в жилах которого течет
такая кровь? Вы ставите мне в вину поведение Генри Эштона и молодого герцога
Пертского. Я, что ли, привил Эштону его пороки  и  развратил  герцога?  Если
этот  глупец,  сын  Кента, женился на уличной девке -- при чем тут я? Адриан
Синглтон подделал подпись своего знакомого на векселе -- так и это тоже  моя
вина?  Что  же,  я обязан надзирать за ним? Знаю я, как у нас в Англии любят
сплетничать. Мещане кичатся своими предрассудками и показной добродетелью и,
обжираясь за обеденным столом, шушукаются о так  называемой  "распущенности"
знати,  стараясь  показать  этим,  что  и  они вращаются в высшем обществе и
близко знакомы с теми, кого они чернят. В нашей стране  достаточно  человеку
выдвинуться  благодаря  уму или другим качествам, как о нем начинают болтать
злые языки. А те, кто щеголяет своей мнимой добродетелью, -- онито сами  как
ведут себя? Дорогой мой, вы забываете, что мы живем в стране лицемеров.
     -- Ах, Дориан, не в этом дело! -- горячо возразил Холлуорд.-- Знаю, что
в Англии  у  нас  не  все благополучно, что общество наше никуда не годится.
Оттого-то я и хочу, чтобы вы были на высоте. А вы оказались не на высоте. Мы
вправе судить о человеке по тому влиянию, какое он оказывает  на  других.  А
ваши друзья, видимо, утратили всякое понятие о чести, о добре, о чистоте. Вы
заразили  их  безумной жаждой наслаждений. И они скатились на дно. Это вы их
туда столкнули! Да, вы их туда столкнули, и вы еще можете улыбаться как ни в
чем не бывало, -- вот как улыбаетесь сейчас... Я знаю и коечто похуже. Вы  с
Гарри  --  неразлучные друзья. Уже хотя бы поэтому не следовало вам позорить
имя его сестры, делать его предметом сплетен и насмешек.
     -- Довольно, Бэзил! Вы слишком много себе позволяете!
     -- Я должен сказать все, -- и вы меня выслушаете.  Да,  выслушаете!  До
вашего знакомства с леди Гвендолен никто не смел сказать о ней худого слова,
даже  тень  сплетни  не  касалась  ее. А теперь?.. Разве хоть одна приличная
женщина в Лондоне рискнет показаться с нею вместе в Парке? Даже ее детям  не
позволили  жить  с нею... И это еще не все. Много еще о вас рассказывают, --
например, люди видели, как вы, крадучись, выходите на  рассвете  из  грязных
притонов,  как переодетым пробираетесь тайком в самые отвратительные трущобы
Лондона. Неужели это правда? Неужели это возможно?  Когда  я  в  первый  раз
услышал такие толки, я расхохотался. Но я их теперь слышу постоянно -- и они
меня  приводят  в ужас. А что творится в вашем загородном доме? Дориан, если
бы вы знали, какие мерзости говорят о вас! Вы скажете, что я  беру  на  себя
роль  проповедника  --  что  ж, пусть так! Помню, Гарри утверждал както, что
каждый, кто любит поучать других, начинает  с  обещания,  что  это  будет  в
первый  и  последний раз, а потом беспрестанно нарушает свое обещание. Да, я
намерен отчитать вас. Я хочу, чтобы вы вели такую  жизнь,  за  которую  люди
уважали бы вас. Хочу, чтобы у вас была не только незапятнанная, но и хорошая
репутация.  Чтобы  вы  перестали  водиться со всякой мразью. Нечего пожимать
плечами и притворяться равнодушным! Вы имеете на людей удивительное влияние,
так пусть же оно будет не вредным, а благотворным. Про вас говорят,  что  вы
развращаете  всех,  с  кем  близки, и, входя к человеку в дом, навлекаете на
этот дом позор. Не знаю, верпо это или нет, -- как я могу это знать?  --  но
так  про  вас говорят. И коечему из того, что я слышал, я не могу не верить.
Лорд Глостер -- мой старый университетский товарищ,  мы  были  с  ним  очень
дружны  в  Оксфорде. И он показал мне письмо, которое перед смертью написала
ему жена, умиравшая в одиночестве на своей вилле  в  Ментоне.  Это  страшная
исповедь  --  ничего  подобного  я  никогда не слышал. И она обвиняет вас. Я
сказал Глостеру, что это невероятно, что я вас хорошо знаю и вы не  способны
на подобные гнусности. А действительно ли я вас знаю? Я уже задаю себе такой
вопрос. Но, чтобы ответить на него, я должен был бы увидеть вашу душу...
     --  Увидеть  мою  душу!  --  повторил  вполголоса Дориан Грей и встал с
дивана, бледный от страха.
     -- Да, -- сказал Холлуорд серьезно,  с  глубокой  печалью  в  голосе.--
Увидеть вашу душу. Но это может один только господь бог.
     У Дориана вдруг вырвался горький смех.
     --  Можете и вы. Сегодня же вечером вы ее увидите собственными глазами!
-- крикнул он и рывком поднял со стола лампу.-- Пойдемте. Ведь это ваших рук
дело, так почему бы вам и не взглянуть на него? А после этого  можете,  если
хотите,  все поведать миру. Никто вам не поверит. Да если бы и поверили, так
только еще больше восхищались бы мною. Я знаю наш век лучше, чем вы, хотя вы
так утомительно много о нем болтаете. Идемте же! Довольно вам  рассуждать  о
нравственном разложении. Сейчас вы увидите его воочию.
     Какая-то  дикая  гордость  звучала  в  каждом его слове. Он топал ногой
капризно и дерзко, как мальчишка. Им овладела злобная радость при мысли, что
теперь бремя его тайны с ним разделит другой, тот, кто написал этот портрет,
виновный в его грехах и позоре, и этого  человека  всю  жизнь  будут  теперь
мучить отвратительные воспоминания о том, что он сделал.
     --  Да,  --  продолжал  он,  подходя ближе и пристально глядя в суровые
глаза Холлуорда.-- Я покажу вам свою душу. Вы  увидите  то,  что,  повашему,
может видеть только господь бог.
     Холлуорд вздрогнул и отшатнулся.
     --  Это  кощунство,  Дориан,  не  смейте  так говорить! Какие ужасные и
бессмысленные слова!
     -- Вы так думаете? -- Дориан снова рассмеялся.
     -- Конечно! А все, что я вам говорил сегодня, я сказал  для  вашего  же
блага. Вы знаете, что я ваш верный друг.
     -- Не трогайте меня! Договаривайте то, что еще имеете сказать.
     Судорога  боли пробежала по лицу художника. Одну минуту он стоял молча,
весь во власти острого чувства сострадания. В сущности, какое он имеет право
вмешиваться в жизнь Дориана Грея? Если Дориан совершил хотя бы десятую  долю
того,  в  чем  его  обвиняла  молва,  --  как  он,  должно  быть,  страдает!
Холлуордподошел к камину и долго смотрел на горящие поленья.  Языки  пламени
метались среди белого, как иней, пепла.
     -- Я жду, Бэзил, -- сказал Дориан, резко отчеканивая слова.
     Художник обернулся.
     --  Мне осталось вам сказать вот что: вы должны ответить на мой вопрос.
Если ответите, что все эти страшные обвинения ложны от начала до конца, -- я
вам поверю. Скажите это, Дориан! Разве вы не видите, какую  муку  я  терплю?
Боже мой! Я не хочу думать, что вы дурной, развратный, погибший человек!
     Дориан Грей презрительно усмехнулся.
     --  Поднимитесь  со  мйой  наверх, Бэзил, -- промолвил он спокойно.-- Я
веду дневник, в нем отражен каждый  день  моей  жизни.  Но  этот  дневник  я
никогда не выношу из той комнаты, где он пишется. Если вы пойдете со мной, я
вам его покажу.
     --  Ладно,