пойдемте,  Дориан,  раз  вы  этого  хотите. Я уже все равно
опоздал на поезд. Ну, не беда, поеду завтра. Но не заставяйте  меня  сегодня
читать этот дневник. Мне нужен только прямой ответ на мой вопрос.
     --  Вы  его  получите  наверху. Здесь это невозможно. И вам не придется
долго читать.


ГЛАВА XIII

     Дориан вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице,а Бэзил Холлуорд
шел за ним. Оба ступали осторожно, как люди всегда ходят ночью, инстинктивно
стараясь не шуметь. Лампа отбрасывала на стены и ступеньки причудливые тени.
От порыва ветра где-то в окнах задребезжали стекла.
     На верхней площадке Дориан поставил лампу на пол, и, вынув  из  кармана
ключ, вставил его в замочную скважину.
     --  Так  вы  непременно  хотите  узнать  правду,  Бэзил? -- спросил он,
понизив голос
     -- Да.
     -- Отлично.-- Дориан улыбнулся и добавил уже другим, жестким тоном:  --
Вы  --  единственный  человек,  имеющий  право  знать  обо  мне все. Вы и не
подозреваете, Бэзил, какую большую роль сиграли в моей жизни.
     Он поднял лампу и,  открыв  дверь,  вошел  в  комнату.  Оттуда  повеяло
холодом,  от  струи  воздуха  огонь  в  лампе вспыхнул на миг густооранжевым
светом. Дориан дрожал.
     -- Закройте дверь! -- шепотом сказал он Холлуорду, ставя лампу на стол.
     Холлуорд в недоумении оглядывал комнату.  Видно  было,  что  здесь  уже
много   лет   никто   не   жил.  Вылинявший  фламандский  гобелен,  какая-то
занавешенная картина, старый итальянский сундук и почти пустой книжный шкаф,
да еще стол и стулвот и все, что  в  ней  находилось.  Пока  Дориан  зажигал
огарок  свечи  на  каминной  полке,  Холлуорд  успел заметить, что все здесь
покрыто густой пылью, а ковер дырявый. За панелью быстро пробежала  мышь.  В
комнате стоял сырой запах плесени.
     --  Значит,  вы  полагаете,  Бэзил,  что  один  только  бог  видит душу
человека? Снимите это покрывало, и вы увидите мою душу. В голосе его звучала
холодная горечь.
     -- Вы сошли с ума, Дориан. Или ломаете комедию?  --  буркнул  Холлуорд,
нахмурившись.
     --  Не  хотите?  Ну,  так я сам это сделаю.-- Дориан сорвал покрывало с
железного прута и бросил его на пол.
     Крик ужаса вырвался у художника, когда он  в  полумраке  увидел  жуткое
лицо,  насмешливо  ухмылявшееся  ему  с полотна. В выражении этого лица было
что-то возмущавшее душу, наполнявшее ее омерзением. Силы небесные,  да  ведь
это  лицо Дориана! Как ни ужасна была перемена, она не совсем еще уничтожила
его дивную красоту. В поредевших волосах еще  блестело  золото,  чувственные
губы были попрежнему алы. Осоловелые глаза сохранили свою чудесную синеву, и
не  совсем еще исчезли благородные линии тонко вырезанных ноздрей и стройной
шеи... Да, это Дориан. Но кто же написал его таким? Бэзил Холлуорд как будто
узнавал свою работу, да и рама была та самая,  заказанная  по  его  рисунку.
Догадка  эта  казалась  чудовищно  невероятной,  но  на  Бэзила напал страх.
Схватив горящую свечу, он поднес ее к  картине.  В  левом  углу  стояла  его
подпись, выведенная киноварью, длинными красными буквами.
     Но   этот   портрет   --   мерзкая   карикатура,  подлое,  бессовестное
издевательство! Никогда он, Холлуорд, этого не писал...
     И всетаки перед ним стоял тот самый портрет его работы. Он его узнал --
и в то же мгновение почувствовал, что кровь словно заледенела в  его  жилах.
Его картина! Что же это значит? Почему она так страшно изменилась?
     Холлуорд обернулся к Дориану и посмотрел на него как безумный. Губы его
судорожно  дергались, пересохший язык не слушался, и он не мог выговорить ни
слова. Он провел рукой по лбу -- лоб был влажен от липкого пота.
     А Дориан стоял, прислонись к каминной полке, и наблюдал за  ним  с  тем
сосредоточенным  выражением, какое бывает у людей, увлеченных игрой великого
артиста. Ни горя, ни радости не выражало  его  лицо  --  только  напряженный
интерес зрителя. И, пожалуй, во взгляде мелькала искорка торжества. Он вынул
цветок из петлицы и нюхал его или делал вид, что нюхает.
     --  Что  же  это? -- вскрикнул Холлуорд и сам не узнал своего голоса --
так резко и странно он прозвучал.
     -- Много лет назад, когда я был еще почти  мальчик,  --  сказал  Дориан
Грей,  смяв  цветок  в  руке,  -- мы встретились, и вы тогда льстили мне, вы
научили меня гордиться моей красотой. Потом  вы  меня  познакомили  с  вашим
другом,  и он объяснил мне, какой чудесный дар -- молодость, а вы написали с
меня портрет, который открыл мне великую силу красоты. И в миг безумия, -- я
и сейчас еще не знаю, сожалеть мне об этом или нет, -- я высказал желание...
или, пожалуй, это была молитва...
     -- Помню! Ох, как хорошо я это помню! Но не может быть...Нет, это  ваша
фантазия.  Портрет стоит в сырой комнате, и в полотно проникла плесень. Или,
может  быть,  в  красках,  которыми  я  писал,  оказалось   какое-то   едкое
минеральное вещество... Да, да! А то, что вы вообразили, невозможно.
     -- Ах, разве есть в мире что-нибудь невозможное? -- пробормотал Дориан,
подойдя к окну и припав лбом к холодному запотевшему стеклу.
     -- Вы же говорили мне, что уничтожили портрет!
     -- Это неправда. Он уничтожил меня.
     -- Не могу поверить, что это моя картина.
     -- А разве вы не узнаете в ней свой идеал? -- спросил Дориан с горечью.
     -- Мой идеал, как вы это называете...
     -- Нет, это вы меня так называли!
     --  Так  что  же?  Тут  не было ничего дурного, и я не стыжусь этого. Я
видел в вас идеал, какого никогда больше не встречу в жизни. А это  --  лицо
сатира.
     -- Это -- лицо моей души.
     -- Боже, чему я поклонялся! У него глаза дьявола!..
     --  Каждый из нас носит в себе и ад и небо, Бэзил! -- воскликнул Дориан
в бурном порыве отчаяния.
     Холлуорд снова повернулся к портрету и долго смотрел па него.
     -- Так вот что вы сделали со своей жизнью! Боже, если  это  правда,  то
вы, наверное, еще хуже, чем думают ваши враги!
     Он  поднес  свечу  к  портрету  и  стал  внимательно его рассматривать.
Полотно на вид было нетронуто, осталось  таким,  каким  вышло  из  его  рук.
Очевидно,   ужасная   порча   проникла   изнутри.   Под   влиянием  какой-то
неестественно напряженной скрытой жизни портрета проказа  порока  постепенно
разъедала его. Это было страшнее, чем разложение тела в сырой могиле.
     Рука  Холлуорда  так  тряслась,  что  свеча  выпала  из  подсвечника  и
потрескивала на полу. Он  потушил  ее  каблуком  и,  тяжело  опустившись  на
расшатанный стул, стоявший у стола, закрыл лицо руками.
     -- Дориан, Дориан, какой урок, какой страшный урок!
     Ответа не было, от окна донеслись только рыдания Дориана.
     --  Молитесь,  Дориан,  молитесь! Как это нас учили молиться в детстве?
"Не введи нас во искушение...  Отпусти  нам  грехи  наши...  Очисти  нас  от
скверны..."  Помолимся  вместе!  Молитва,  подсказанная вам тщеславием, была
услышана. Будет услышана и молитва раскаяния. Я слишком боготворил вас --  и
за это наказан. Вы тоже слишком любили себя. Оба мы наказаны.
     Дориан  медленно обернулся к Холлуорду и посмотрел на него полными слез
глазами.
     -- Поздно молиться, Бэзил, -- с трудом выговорил он.
     -- Нет, никогда не поздно,  Дориан.  Станем  на  колени  и  постараемся
припомнить  слова какой-нибудь молитвы... Кажется, в Писании где-то сказано:
"Хотя бы грехи ваши были как кровь, я сделаю их белыми как снег".
     -- Теперь это для меня уже пустые слова.
     -- Молчите, не надо так говорить! Вы и без того достаточно нагрешили  в
жизни. О господи, разве вы не видите, как этот проклятый портрет подмигивает
нам?
     Дориан взглянул на портрет -- и вдруг в нем вспыхнула неукротимая злоба
против   Бэзила  Холлуорда,  словно  внушенная  тем  Дорианом  на  портрете,
нашептанная его усмехающимися губами. В нем проснулось бешенство  загнанного
зверя,  и  в  эту  минуту он ненавидел человека, сидевшего у стола, так, как
никогда никого в жизни.
     Он блуждающим взглядом окинул комнату. На раскрашенной крышке стоявшего
неподалеку сундука что-то  блеснуло  и  привлекло  его  внимание.  Он  сразу
сообразил,  что  это нож, он сам принес его сюда несколько дней назад, чтобы
обрезать веревку, и позабыл унести.
     Обходя стол, Дориан медленно направился к сундуку. Очутившись за спиной
Холлуорда, он схватил нож и повернулся.  Холлуорд  сделал  движение,  словно
собираясь  встать.  В  тот  же миг Дориан подскочил к нему, вонзил ему нож в
артерию за ухом и, прижав голову Бэзила  к  столу,  стал  наносить  удар  за
ударом.
     Раздался  глухой стон и ужасный хрип человека, захлебывающегося кровью.
Три раза судорожно взметнулись протянутые  вперед  руки,  странно  двигая  в
воздухе  скрюченными  пальцами. До182 риан еще дважды всадил нож... Холлуорд
больше не шевелился. Что-то капало на пол. Дориан подождал минуту,  все  еще
прижимая голову убитого к столу. Потом бросил нож и прислушался.
     Нигде  ни  звука,  только  шелест  капель,  падающих на вытертый ковер.
Дориан открыл дверь и вышел на площадку.  В  доме  царила  глубокая  тишина.
Видно,  все  спали.  Несколько секунд он стоял, перегнувшись через перила, и
смотрел вниз, пытаясь что-нибудь различить в  черном  колодце  мрака.  Потом
вынул ключ из замка и, вернувшись в комнату, запер дверь изнутри.
     Мертвец  попрежнему  сидел,  согнувшись  и  упав  головой  на стол; его
неестественно вытянутые руки казались очень длинными.  Если  бы  не  красная
рваная  рана на затылке и медленно разливавшаяся по столу темная лужа, можно
было бы подумать, что человек просто заснул.
     Как быстро все свершилось! Дориан был странно спокоен. Он открыл  окно,
вышел  на  балкон.  Ветер  разогнал  туман,  и  небо было похоже на огромный
павлиний хвост, усеянный мириадами золотых глаз.  Внизу,  на  улице,  Дориан
увидел  полисмена,  который  обходил  участок,  направляя длинный луч своего
фонаря на двери спящих домов.  На  углу  мелькнул  и  скрылся  красный  свет
проезжавшего  кеба.  Какая-то  женщина,  пошатываясь,  медленно  брела вдоль
решетки  сквера,  и  ветер  трепал  шаль  на  ее  плечах.  По  временам  она
останавливалась,  оглядывалась,  а  раз даже запела хриплым голосом, и тогда
полисмен, подойдя, что-то сказал ей.  Она  засмеялась  и  нетвердыми  шагами
поплелась дальше.
     Налетел   резкий  ветер,  газовые  фонари  на  площади  замигали  синим
пламенем, а голые деревья закачали черными, как  чугун,  сучьями.  Дрожа  от
холода, Дориан вернулся с балкона в комнату и закрыл окно.
     Подойдя  к  двери  на  лестницу,  он  отпер  ее.  На убитого он даже не
взглянул. Он инстинктивно  понимал,  что  главное  теперь  --  не  думать  о
случившемся.  Друг, написавший роковой портрет, виновник всех его несчастий,
ушел из его жизни. Вот и все.
     Выходя,  Дориан  вспомнил  о  лампе.  Это  была  довольно  редкая  вещь
мавританской   работы,   из  темного  серебра,  инкрустированная  арабесками
вороненой стали и усаженная крупной бирюзой. Ее исчезновение  из  библиотеки
могло  быть  замечено лакеем, вызвать вопросы... Дориан на миг остановился в
нерешительности, затем вернулся и взял лампу со стола. При этом он  невольно
посмотрел  на  труп.  Как  он неподвижен! Как страшна мертвенная белизна его
длинных рук! Он напоминал жуткие восковые фигуры паноптикума.
     Заперев за собой дверь, Дориан,  крадучись,  пошел  вниз.  По  временам
ступени под его ногами скрипели, словно стонали от боли. Тогда он замирал на
месте и выжидал... Нет, в доме все спокойно, это только отзвук его шагов.
     Когда  он  вошел в библиотеку, ему бросились в глаза саквояж и пальто в
углу. Их надо было куда-нибудь спрятать. Он открыл потайной  шкаф  в  стене,
где  лежал  костюм, в который он переодевался для своих ночных похождений, и
спрятал туда вещи Бэзила, подумав, что их потом можно  будет  просто  сжечь.
Затем посмотрел на часы. Было сорок минут второго.
     Он сел и принялся размышлять. Каждый год, чуть не каждый месяц в Англии
вешают  людей за такие преступления, какое он только что совершил. В воздухе
словно носится заразительная мания убийства. Должно быть, какая-то  кровавая
звезда  подошла  слишком  близко  к земле... Однако какие против него улики?
Бэзил Холлуорд ушел из его дома в одиннадцать часов. Никто не видел, как  он
вернулся: почти вся прислуга сейчас в Селби, а камердинер спит...
     Париж!..   Да,   да,  все  будут  считать,  что  Бэзил  уехал  в  Париж
двенадцатичасовым поездом, как он и  намеревался.  Он  вел  замкнутый  образ
жизни,  был  до  странности  скрытен, так что пройдут месяцы, прежде чем его
хватятся и возникнут какие-либо подозрения.  Месяцы!  А  следы  можно  будет
уничтожить гораздо раньше.
     Вдруг его осенила новая мысль. Надев шубу и шапку, он вышел в переднюю.
Здесь  постоял, прислушиваясь к медленным и тяжелым шагам полисмена на улице
и следя за отблесками его фонаря в окне. Притаив дыхание, он ждал.
     Через несколько минут он отодвинул засов  и  тихонько  вышел,  бесшумно
закрыв за собой дверь. Потом начал звонить.
     Через пять минут появился заспанный и полуодетый лакей.
     --  Извините,  Фрэнсис, что разбудил вас, -- сказал Дориан, входя, -- я
забыл дома ключ. Который час?
     -- Десять минут третьего, сэр, -- ответил слуга, сонно щурясь на часы.
     -- Третьего? Ох, как поздно! Завтра разбудите меня в девять, у  меня  с
утра есть дело.
     -- Слушаю, сэр.
     -- Заходил вечером кто-нибудь ?
     --  Мистер  Холлуорд  был, сэр. Ждал вас до одиннадцати, потом ушел. Он
спешил на поезд.
     -- Вот как? Жаль, что он меня не застал! Он что-нибудь велел передать?
     -- Ничего, сэр. Сказал только, что  напишет  вам  из  Парижа,  если  не
увидит еще сегодня в клубе.
     -- Ладно, Фрэнсис. Не забудьте же разбудить меня в девять.
     -- Не забуду, сэр.
     Слуга зашагал по коридору, шлепая ночными туфлями. Дориан бросил пальто
и шляпу  на столик и пошел к себе в библиотеку. Минут пятнадцать он шагал из
угла в угол и размышлял о чемто, кусая губы. Потом снял с полки Синюю  книгу
и стал ее перелистывать. Ага, нашел! "Алан Кэмпбел -- Мэйфер, Хертфордстрит,
152". Да, вот кто ему нужен сейчас!



ГЛАВА XIV

     На  другое  утро слуга в девять часов вошел в спальню с чашкой шоколада
на подносе и открыл ставни. Дориан спал мирным сном, лежа на правом  боку  и
положив ладонь под щеку. Спал, как ребенок, уставший от игр или занятий.
     Чтобы  разбудить  его,  слуге  пришлось  дважды  потрогать  за плечо, и
наконец Дориан открыл глаза с легкой улыбкой, словно еще не совсем очнувшись
от какого-то приятного сна. Однако ему ровно ничего не снилось  этой  ночью.
Сон  его  не  тревожили  никакие  светлые или мрачные видения. А улыбался он
потому, что молодость весела без причин, -- в этом ее главное очарование.
     Дориан повернулся и, опершись на локоть, стал маленькими глотками  пить
шоколад.  В  окна  смотрело  ласковое ноябрьское солнце. Небо было ясно, и в
воздухе чувствовалась живительная теплота, почти как в мае.
     Постепенно события  прошедшей  ночи  бесшумной  и  кровавой  чередой  с
ужасающей  отчетливостью  стали  проходить  в  мозгу  Дориана.  Он  с дрожью
вспоминал все, что пережито, и  на  мгновение  снова  проснулась  в  нем  та
необъяснимая  ненависть к Бэзилу Холлуорду, которая заставила его схватиться
за нож. Он даже похолодел от бешенства.
     А ведь мертвец все еще сидит там наверху! И теперь, при ярком солнечном
свете. Это ужасно! Такое отвратительное зрелище  терпимо  еще  под  покровом
ночи, но не днем...
     Дориан  почувствовал,  что  заболеет  или  сойдет с ума, если еще долго
будет раздумывать об этом. Есть грехи, которые  вспоминать  сладостнее,  чем
совершать,  --  своеобразные  победы,  которые  утоляют  не столько страсть,
сколько гордость, и тешат душу сильнее, чем они когда-либо тешили и способны
тешить чувственность. Но этот грех был не таков, его надо  было  изгнать  из
памяти,  усыпить маковыми зернами, задушить поскорее, раньше, чем он задушит
того, кто его совершил.
     Часы пробили половину десятого. Дориан провел рукой по лбу  и  поспешно
встал  с постели. Он оделся даже тщательнее обычного, с особой заботливостью
выбрал галстук  и  булавку  к  нему,  несколько  раз  переменил  кольца.  За
завтраком сидел долго, отдавая честь разнообразным блюдам и беседуя с лакеем
относительно  новых ливрей, которые намеревался заказать для всей прислуги в
Селби. Просмотрел утреннюю почту. Некоторые письма он читал с  улыбкой,  три
его   раздосадовали,  а  одно  он  перечел  несколько  раз  со  скучающей  и
недовольной миной, потом разорвал. "Убийственная вещь эта  женская  память!"
-- вспомнились ему слова лорда Генри.
     Напившись  черного  кофе,  он  не  спеша  утер  рот  салфеткой,  жестом
остановил выходившего из комнаты лакея и, сев за  письменный  стол,  написал
два письма. Одно сунул в карман, другое отдал лакею.
     --  Снесите  это,  Фрэнсис, на Хертфордстрит, сто пятьдесят два. А если
мистера Кэмпбела нет в Лондоне, узнайте его адрес.
     Оставшись один, Дориан закурил папиросу и в ожидании принялся  рисовать
на  клочке  бумаги  сперва  цветы  и  всякие  архитектурные орнаменты, потом
человеческие лица. Вдруг он заметил, что все лица, которые он рисовал, имели
удивительное сходство с Бэзилом Холлуордом. Он нахмурился, бросил  рисовать,
и, подойдя к шкафу, взял с полки первую попавшуюся книгу. Он твердо решил не
думать о том, что случилось, пока в этом нет крайней необходимости.
     Дориан  прилег  на  кушетку  и  раскрыл книгу. Это были "Эмали и камеи"
Готье в роскошном издании Шарпантье на японской бумаге с гравюрами  Жакмара.
На  переплете  из  лимонножелтой кожи был вытиснен узор -- золотая решетка и
нарисованные пунктиром гранаты.  Книгу  эту  подарил  ему  Адриан  Синглтон.
Перелистывая  ее, Дориан остановил взгляд на поэме о руке Ласнера, "холодной
желтой руке, с которой еще не смыт след преступления, руке с рыжим пушком  и
пальцами  фавна".  Дориан  с  невольной  дрожью  глянул на свои тонкие белые
пальцы -- и продолжал читать, пока не дошел до прелестных строф о Венеции:

     В волненье легкого размера Лагун я вижу зеркала,
     Где Адриатики Венера Смеется, розовобела.
     Соборы средь морских безлюдий
     В теченье музыкальных фраз
     Поднялись, как девичьи груди,
     Когда волнует их экстаз.
     Челнок пристал с колонной рядом,
     Закинув за нее канат.
     Пред розовеющим фасадом
     Я прохожу ступеней ряд
     (Перевод Н. Гумилева.)

     Какие чудные стихи! Читаешь их, и кажется,  будто  плывешь  по  зеленым
водам  розовожемчужного  города  в  черной  гондоле  с  серебряным  носом  и
вьющимися на ветру занавесками. Даже самые строки в  этой  книге  напоминали
Дориану те бирюзовые полосы, что тянутся по воде за лодкой, когда вы плывете
на  Лидо. Неожиданные вспышки красок в стихах поэта приводили на память птиц
с опаловорадужными шейками, что летают вокруг высокой, золотистой, как  мед,
Кампаниллы  или  с  величавой  грацией  прохаживаются  под  пыльными сводами
сумрачных аркад... Откинув голову на  подушки  и  полузакрыв  глаза,  Дориан
твердил про себя:
     Пред розовеющим фасадом Я прохожу ступеней ряд.
     Вся   Венеция  была  в  этих  двух  строчках.  Ему  вспомнилась  осень,
проведенная в этом городе,  и  чудесная  любовь,  толкавшая  его  на  всякие
безумства.  Романтика  вездесуща.  Но  Венеция,  как  и  Оксфорд, создает ей
подходящий фон, а для подлинной романтики фон -- это все или почти все...
     В Венеции тогда некоторое  время  жил  и  Бэзил.  Он  был  без  ума  от
Тинторетто. Бедный Бэзил! Какая ужасная смерть!
     Дориан  вздохнул  и,  чтобы  отвлечься  от  этих мыслей, снова принялся
перечитывать стихи Готье. Он читал о маленьком кафе в Смирне, где в окна  то
и  дело  влетают  ласточки,  где  сидят хаджи, перебирая янтарные четки, где
купцы в чалмах курят  длинные  трубки  с  кисточками  и  ведут