ия,  словно  очнулся,
вложил дуло себе в рот и ощутил привкус смазки.  В  горле  у  него  что-то
булькнуло,  он  глубоко  вздохнул,  положил  пистолет  в  карман,   встал,
прополоскал рот холодной водой, а затем снял  с  себя  пиджак,  сорочку  и
галстук и, оставшись в нижней рубашке, умылся, смочив водой голову, лицо и
руки до локтей. А  потом  вытерся,  использовав  целых  четыре  полотенца,
оделся, стер случайно попавшие на ботинки капли воды, вернулся в контору и
закурил сигарету. Он вспомнил, что в столе у него есть бутылка виски, и не
спеша выпил стакан. "Не могу, - сказал он и, опустив голову  на  сложенные
на столе руки, расплакался. - Бедный ты, бедный, - добавил он, -  мне  так
жаль тебя".
   Послышались первые послеобеденные звуки:  начал  шлепаться  о  перчатку
бейсбольный мяч. Значит, механики покончили с едой. Один из них был членом
полупрофессиональной  команды  и,  чтобы  не  терять  формы,   не   бросал
тренировок даже зимой. Джулиан поднял голову, и  в  этот  момент  зазвонил
телефон.
   - Алло, - сказал он.
   - Я пыталась найти тебя в клубе. Где ты обедал? - Это была Кэролайн.
   - Нигде, - ответил он.
   - Еще бы! Тебе, наверное, и есть-то не хочется.  Послушай,  Джулиан,  я
звоню вот почему: если ты  будешь  разговаривать  с  миссис  Грейди  таким
тоном, между нами все кончено. Ясно?
   - Да.
   - Я говорю серьезно. Я не позволю  тебе  срывать  злость  на  прислуге.
Миссис Грейди следовало бы влепить тебе пощечину.
   - Вот как?
   - Да, теперь  твоя  очередь.  И  пожалуйста,  запомни  следующее:  если
сегодня ты придешь домой пьяным и поднимешь скандал, я просто позвоню всем
нашим гостям и скажу, что вечер отменяется.
   - Просто?
   - Заткнись, - сказала она и повесила трубку.
   - Просто, - повторил он и аккуратно положил трубку на рычаг. -  Просто.
- Он встал, надел шляпу, но остановился на секунду в  нерешительности,  не
зная, оставить ли записку Мэри Клайн. - Да кто она такая, эта Мэри  Клайн?
- С трудом влез в пальто и поехал в городской клуб.
   В клубе было довольно пусто.
   - Привет, Стрейт! - поздоровался он с клубным администратором.
   -  Доброе  утро,  мистер  Инглиш.  Как  праздники?  Фу!  Мы  все  очень
благодарны вам за щедрый взнос в рождественский  фонд  сотрудников  клуба.
Фу! - Старик Стрейт, разговаривая, фыркал, будто нюхал нашатырь.
   - Пожалуйста, пожалуйста, - ответил Джулиан. - Отдохнули на рождество?
   - Вполне. У меня,  к  сожалению,  фу,  нет  настоящей  семьи,  фу.  Мой
племянник в Южной Африке. Он...
   - Мистер Дейвис в клубе? Кто еще здесь? Ладно, я сам посмотрю.
   - Сегодня у нас мало народу. На следующий, фу, день...
   - Знаю, - перебил его Джулиан.
   Он прошел в зал, и с первого взгляда ему  показалось,  что  там  совсем
никого нет, кроме Джесса, официанта-негра. Лишь потом он разглядел, что  в
углу за маленьким столом, который по общему согласию или  за  определенную
плату числился за юристами, сидели несколько пожилых адвокатов, не  только
гиббсвиллских, но и из маленьких городков поблизости - им по долгу  службы
приходилось бывать в окружном суде. Заговаривать с сидящими за этим столом
было совсем необязательно. По правде  говоря,  они  не  всегда  и  друг  с
другом-то разговаривали.  Джулиан  рассчитывал  застать  в  клубе  Картера
Дейвиса, однако его не было видно. Джулиан уселся за  столик  на  двоих  и
только сделал заказ, как к нему подошел Фрогги Огден.
   - Садись и ешь. Я только что заказал. Если хочешь, Джесс примет у  тебя
заказ и подаст нам вместе.
   - Не хочу, - ответил Фрогги.
   - Тогда просто посиди, дай отвести душу.
   - Что-то ты сегодня раскис, - заметил Фрогги, садясь.
   - Не то слово. Закуришь?
   - Спасибо, нет. Послушай, Джулиан, я подошел к тебе  не  для  дружеской
беседы.
   - Вот как?
   - Да, так, - ответил Фрогги. Было заметно, что он раздражен.
   - Что ж, давай выкладывай. Я целый  день  слушаю  хор  недовольных,  ты
вполне можешь к ним присоединиться. Какие у тебя ко мне претензии?
   - Послушай, Джулиан, я старше тебя...
   - А, вот о чем речь. И ты тоже заботишься только обо мне? Так?  Господи
боже мой, прошу тебя, избавь меня от этого.
   - Нет, не так. Я старше тебя во многих отношениях.
   - Ты хочешь сказать, что потерял руку на войне? Не возражаешь,  если  я
докончу твою мысль? Ты потерял на войне руку, ты много пережил, что делает
тебя старше меня. А если бы у тебя было две  руки,  ты  бы  на  мне  места
живого не оставил.
   Фрогги не сводил с него взгляда до тех пор, пока они  оба  не  услышали
тиканье часов.
   - Да, хорошо бы врезать тебе как следует. Сукин ты сын, Кэролайн -  моя
двоюродная  сестра,  но  и  не  будь  она  моей  сестрой,  все  равно  она
замечательный человек. Хочешь, я тебе кое-что расскажу? Когда она сообщила
мне, что собирается выйти за тебя  замуж,  я  пытался  этому  помешать.  Я
всегда тебя не любил. Я ненавидел тебя, когда ты был ребенком, и  ненавижу
теперь. От тебя сроду не было  толку.  Во  время  войны  ты  уклонился  от
призыва. Я знаю, сколько тебе было лет, но если бы ты хотел, то  сумел  бы
попасть в армию. Ты и ребенком был трус, трусом ты и вырос.  Ты  бегал  за
этой полячкой до тех пор, пока  ей  не  пришлось  уехать,  иначе  ее  отец
расправился бы с ней. А потом ты разыграл влюбленного  перед  Кэролайн,  и
она, да поможет ей бог, попалась на эту удочку. Я хотел помешать, но  нет,
она сказала, что ты переменился. Я...
   - Ты, однорукий подонок! Хорошо бы у тебя была вторая рука.
   - Можно обойтись и без нее, - ответил Фрогги и, взяв со  стола  стакан,
выплеснул воду Джулиану в лицо. - Выйдем отсюда. Я могу  драться  и  одной
рукой.
   Дрожа от ярости, Джулиан встал и вдруг как-то обмяк. Нет, он не боялся:
он знал,  что  не  может  драться  с  Фрогги.  Во-первых,  он  по-прежнему
относился к нему хорошо,  а  во-вторых,  не  представлял,  как  драться  с
человеком, у которого только одна рука.
   - Пойдем, - повторил Фрогги. - Куда угодно.
   Джулиан салфеткой вытер лицо.
   - Не хочу я с тобой драться.
   Интересно, видели ли этот инцидент те, кто сидит за адвокатским столом,
подумал он, но  не  повернул  головы.  До  него  донеслись  голоса  детей,
игравших на улице, и ему вспомнились страшные субботние утра,  когда  мать
возила  его  в  Кольеривилл  к  зубному  врачу  и  колокольчик  автомобиля
непрерывно звонил, разгоняя игравших на улице детей  и  лошадей,  тащивших
телеги под страхом кнута.
   - Пойдем. Пусть тебя не заботит, что у меня одна рука. Это уж мое дело.
Не твое.
   - Уходи. Убирайся отсюда, - сказал Джулиан. - Не ломай комедию.  Ты  же
знаешь, что я не могу с тобой драться.
   - Идем, иначе, ей-богу, я изобью тебя прямо здесь.
   - Нет, не изобьешь. Я не позволю тебе избить меня здесь,  герой,  и  не
буду драться с тобой на улице. Думаешь, я  дам  людям  возможность  и  это
поставить мне в вину?  Ты  спятил.  Давай  мотай  отсюда,  генерал.  Война
кончилась.
   - Вот как?  Между  прочим,  я  знал,  что  ты  не  будешь  драться.  Ты
стопроцентный трус. Я это знал. В тебе не осталось ни капли мужества, если
когда и было.
   - Пошел отсюда, кузен. Мотай домой пересчитывать свои медали.
   Фрогги размахнулся, но Джулиан  подставил  руку,  и  удар  пришелся  на
кисть, больно шлепнув по ней.
   - Джентльмены!
   - Не валяй дурака, - сказал Джулиан.
   - Тогда пойдем на улицу.
   - Джентльмены! Вам известны правила клуба?
   Это был Стрейт. Он встал  между  ними,  спиной  к  Фрогги,  а  лицом  к
Джулиану - выглядело так, будто он защищает Фрогги от Джулиана. Теперь  уж
не приходилось сомневаться, что адвокаты в курсе событий. Они смотрели  во
все глаза, а двое из них даже встали. Джулиан услышал,  как  один  из  них
сказал нечто вроде: "Посмотрите, что он делает... одна рука". Он  понимал,
что они думают то, что подумал  бы  любой,  услыхав  об  этой  ссоре:  они
уверены, что он ударил Фрогги. Один толстяк, которого Джулиан встречал  на
судебных процессах в Гиббсвилле и ресторанах, подошел и, положив  руку  на
плечо Фрогги, спросил:
   - Он ударил вас, капитан Огден?
   - Капитан Огден! - захохотал Джулиан.
   - Имя капитана хорошо известно у нас в округе, - сказал толстяк.
   - А вы член этого клуба, позвольте узнать? - спросил Джулиан.
   - Да, и более того, мое имя вы никогда не встретите в черном списке,  -
ответил толстяк. - Можете не беспокоиться по этому поводу.
   Удар попал в цель. Джулиан два-три раза попадал  в  черный  список,  но
вместе с ним там бывали и Фрогги, и Картер, и Бобби Херман,  и  почти  все
остальные. Ничего особенного в этом не было; попасть в этот  список  можно
было и за неуплату по счету в течение шести дней.
   - Стрейт, этот человек член клуба? - спросил Джулиан.
   - Да, мистер Лак - член нашего клуба.
   - Лак? Его фамилия - Лакашинский, насколько мне известно.
   - Какое это имеет отношение к нам? - спросил Фрогги.
   - К нам? Нет, капитан, теперь я на одной стороне, а ты  и  все  поляки,
ветераны и сводники - на другой. И я останусь там, где я есть.
   - Эй вы! - разозлился было толстяк.
   - А! - махнул рукой Джулиан, почувствовав усталость и отвращение к себе
и ко всем остальным. Он сделал шаг назад, занял позицию и  нанес  адвокату
удар в челюсть. Человек упал, в горле у него забулькало, и он полез к себе
в рот, пытаясь вытащить вставную челюсть. Подбежал  второй  адвокат,  тоже
поляк, фамилию которого Джулиан никогда не мог запомнить. В  руке  у  него
была бутылка с сельтерской.
   - Поставьте бутылку! - крикнул Фрогги. - У него бутылка в руках!
   Он тоже схватил бутылку, а Джулиан взял графин с водой. Стрейт,  твердя
"джентльмены, джентльмены, джентльмены", старался  держаться  подальше  от
них.
   - Давай, - предложил Джулиан человеку с бутылкой.
   Человек увидел графин и остановился в нерешительности. Другие  адвокаты
без особого труда забрали у него бутылку. Человек не сводил глаз с Фрогги.
Он не мог понять, почему Фрогги предупредил Джулиана.
   - Стайни, сходи за полицией, - сказал адвокат, которого Джулиан ударил.
   Джулиан нанес ему новый  удар,  на  этот  раз  по  рукам,  прикрывавшим
разбитый рот, а потом по уху. Фрогги  схватил  Джулиана  за  плечо,  чтобы
оттащить его. Но Джулиан так резко выдернул  плечо,  что  ткнул  Фрогги  в
подбородок. Адвокат упал и лежал без движения,  а  Джулиан  набросился  на
Фрогги и ударил его под ребро и в живот так, что Фрогги потерял равновесие
и упал, зацепившись за стул. Джулиан снова схватил графин, швырнул  его  в
человека с бутылкой и, не  посмотрев,  к  чему  это  привело,  выбежал  из
комнаты, сорвал с вешалки пальто и шляпу и поспешил к машине.
   - Привет, приятель! - крикнул кто-то.
   Джулиан уже нажимал на стартер, когда  узнал  в  окликнувшем  его  Уита
Хофмана.  Такой  же  сукин  сын,  как  и  Фрогги,  наверное,  давным-давно
ненавидит его. Автомобиль  рванул  из  сугроба,  подняв  облако  снега,  и
помчался наикратчайшим путем прочь от Гиббсвилла. Самое противное было то,
что сверкающий под лучами солнца снег заставлял  улыбаться,  когда  совсем
этого не хотелось.


   Твой дом - это центр нескольких поясов. Первый пояс - сам дом, второй -
дома вокруг, которые ты знаешь чуть хуже  собственного.  Во  втором  поясе
тебе известно, где на кровле  домов  следы  от  водостока,  где  на  двери
пуговка звонка, где  в  окне  второго  этажа  видна  спинка  кровати,  где
обветшало крыльцо, велика ли трещина в асфальте на ведущей к дому дорожке,
есть ли масляные пятна на подъезде к гаражу и как меняется изо дня в  день
глыба угля, от которой отбивают и отбивают куски, пока в  один  прекрасный
день она не превращается лишь в черное пятно,  и  ты  радуешься,  что  она
больше  не  существует  и  у  тебя  нет  оснований  злиться  на  соседскую
неряшливость. И так далее.
   Следующий пояс - это  жилые  дома  и  строения,  которые  ты  проходишь
ежедневно по пути на работу. Жестяные вывески лавок, деревья, кору которых
обглодали лошади, петли ворот, старинные весы, выбоины в  мостовой,  давно
требующей ремонта, и мелькнувшие между домами городские часы. И так далее.
   И еще пояса, пояса, в которых чем  больше  удаляешься  от  центра,  тем
больше удлиняются расстояния между знакомыми предметами. В одном поясе  ты
хорошо знаешь сто ярдов шоссе, а в другом  знакомые  места  исчисляются  в
дюймах. В поясах знакомых память не требует усилий, а в чужих мозг  должен
работать, подсказывая, где сделать поворот и где ехать прямо, где погудеть
в гудок и где замедлить ход. Когда Джулиан наконец пришел в себя,  он  уже
находился в поясе мало знакомом, к юго-западу от  Гиббсвилла,  среди  ферм
пенсильванских немцев. Сначала он заметил, что едет, судя по тому, куда он
добрался, по крайней мере, уже полчаса, а потом почувствовал, что  на  нем
нет шляпы. Он протянул руку и нащупал шляпу на сиденье рядом, по пальцы не
нашли привычной вмятины на тулье, и он пригляделся к  шляпе.  Поля  ее  не
были загнуты вниз, и это оказался "стетсон", в то время как Джулиан обычно
носил шляпы "Герберт Джонсон" из магазина "Братья  Брукс".  Он  не  любил,
когда люди сидят в закрытых машинах без шляпы. Вроде нью-йоркских  евреев,
которые разъезжают по городу,  не  гася  в  автомобиле  верхний  свет.  Он
нахлобучил шляпу на затылок и спустил  боковое  стекло.  Первый  же  порыв
ветра вызвал у него почти немедленно желание закурить, и  он  сбавил  ход,
прикуривая сигарету от зажигалки в приборной доске.
   Дорога принадлежала ему. Ему хотелось то мчаться, перескакивая с правой
стороны на левую, как армейские транспортные машины, то еле-еле  тащиться,
делая четыре мили в час. Но однажды, когда  он  тоже  считал,  что  дорога
принадлежит ему и делал такие же зигзаги, его задержал за  езду  в  пьяном
виде  дорожный  патруль,  который  все  время  следовал   за   ним.   "Вы,
по-видимому,  считаете,  что  дорога  -  ваша  собственность",  -   сказал
полицейский, а Джулиан не осмелился ответить, что  да,  именно  так  он  и
считает.
   Он знал, что, пока машина выделывает все эти фокусы, он в безопасности,
но, когда обнаружил, что автомобиль занимает все его мысли и отвлекает  от
событий, происшедших за последний час, два, сутки, двое суток - хотя с тех
пор, как он выплеснул виски в физиономию Гарри Райли, двое  суток  еще  не
прошло, он вынужден был взглянуть на часы и убедиться, что  уже  три  часа
одиннадцать минут. И на гаражных часах уже три  одиннадцать,  значит,  ему
пора вернуться, если он хочет увидеть  Люта  Флиглера.  Он  замедлил  ход,
остановился, чуть проскочив проселочную дорогу, попятился на  нее,  выехал
снова на шоссе, и теперь радиатор его машины был  устремлен  в  Гиббсвилл.
Чем быстрее он ехал,  тем  меньше  нравились  ему  те  пояса,  которые  он
проезжал. Хорошо бы ехать дальше, а не поворачивать назад.  Ехать  дальше,
пока  не  останется  денег,  выписать  чек  в  Гаррисберге,  второй  -   в
Питтсбурге, истратить все, продать машину, продать  и  купить  подержанный
"форд", продать пальто, часы, продать "форд", найти  работу  где-нибудь  в
лагере лесорубов или что-то вроде этого,  правда,  там  ему  станет  тошно
через минуту, не  то  что  через  день.  Как  здорово,  что  он  сообразил
выбраться из клуба, сесть в машину и уехать, но что-то  все  равно  тянуло
его назад. Он не ушел от того, к чему возвращался,  он  должен  был  перед
этим предстать. Здравый  смысл  подсказывал  ему,  что  намерение  уехать,
выписывать  чеки,  продать  машину  и   так   далее   в   конечном   счете
неосуществимо. И, вероятно, незаконно. Более того, при  том,  как  обстоят
нынче дела в гараже, он не имеет права  продать  машину,  ни,  тем  более,
убежать. Слишком он приметен, чтобы убежать. Его обязательно выследят.
   И он нажимал на акселератор, спеша назад в Гиббсвилл. Сигарета  прожгла
перчатку - он не помнил, когда  надел  перчатки,  -  и  в  машине  запахло
паленым. Он выбросил сигарету и зевнул.  Обычно,  когда  его  начинало  во
время езды клонить ко сну, он закуривал, и  сон  пропадал,  но  сейчас  он
устал, ему хотелось только спать. Его раздражала даже эта борьба  с  самим
собой. У него не было желания ни бороться, ни бодрствовать.


   Посмотрите  на  миссис  Уолдо  Уоллес  Уокер  в   коричневом   свитере,
перехваченном узким кожаным поясом,  твидовой  юбке  из  магазина  "Мэн  и
Дилкс", крокодиловой кожи туфлях с  бахромчатыми  языками,  в  треугольной
шляпе и сразу поймете, что она собой представляет: активный член различных
комиссий  республиканской  партии,  потому  что  ее   покойный   муж   был
республиканцем, хотя сама она еле-еле разбиралась в политике.  Она  хорошо
играла в бридж, знала две первые строки многих  песен,  просматривала  все
новые книги, но при этом ни одна фраза, ни одна глава не обжигала  ее,  не
доходила до сердца, не убивала наповал и не доставляла удовольствия. Между
сказанным и очередной сентенцией она мелко похлопывала в ладоши и потирала
холеные, когда-то красивые руки, согревая кончики пальцев, и казалось, что
она вот-вот изречет что-то  доброе  и  мудрое  про  жизнь.  Но  она  вдруг
говорила: "О господи, пора бы мне почистить мои кольца".
   Человек посторонний в первый же час пребывания в ее обществе, посмотрев
на ее костюм, сразу заключил бы, что у нее полны сундуки  когда-то  модных
костюмов, шляп и платьев, и был бы прав.  Она  была  самой  миловидной  из
гиббсвиллских дам ее возраста, и, хотя об этом не имела понятия и  никогда
бы на это не  согласилась,  она  могла  бы  причесываться  бесплатно,  ибо
служила своему парикмахеру отличной рекламой. Она могла бы рекламировать и
очки, и необходимость выпивать чашку горячей воды по  утрам,  спать  после
обеда, ежедневно проходить пешком милю, два раза в год являться на прием к
дантисту и все прочие правила,  которыми  она  руководствовалась  в  своей
жизни.
   Судья Уокер не оставил большого состояния, но кое-какие средства у  нее
сохранились. Миссис Уокер жертвовала 250 долларов на одно, 15 долларов  на
другое, и нищий никогда не уходил голодным от ее  дверей.  Когда  Кэролайн
училась в Брин-Море, миссис Уокер,  по  словам  Кэролайн,  превратилась  в
неофициального ректора колледжа, и в более поздние годы Кэролайн с  трудом
удерживала мать от визита к доктору Марион всякий раз, когда они проезжали
мимо Брин-Мора.  Однажды  миссис  Уокер  сказали,  что  у  Кэролайн  очень
независимый характер, и это ее так обрадовало, что  она  позволила  дочери
расти почти без постороннего влияния. Независимость Кэролайн, в чем бы она
ни выражалась, появилась в ее характере еще до решения,  принятого  миссис
Уокер, но тем  самым  миссис  Уокер,  по  крайней  мере,  облегчила  жизнь
Кэролайн, а Кэролайн со своей  стороны  ни  разу  не  дала  матери  повода
пожалеть  об  этом  решении.  С   той   поры,   как   Кэролайн   научилась
самостоятельно мыться в ванне, в отношениях между матерью и дочерью царили
лишь любовь и согласие. Это были очень удобные отношения, чуть омраченные,
если стоит вообще об этом говорить, тем  фактом,  что  после  обязательной
беседы, состоявшейся у них, когда Кэролайн исполнилось тринадцать лет, она
поняла, что  ее  мать  способна  рассуждать  об  интимных  подробностях  с
полнейшим хладнокровием. В начале своего романа с Джулианом Кэролайн порой
испытывала жалость к матери,  как,  впрочем,  и  ко  всем  симпатичным  ей
женщинам, ибо они были лишены этого  большого  чувства,  но  год  или  два
спустя думала, а не может ли быть, что  мать  просто  забыла  о  том,  что
когда-то сама была влюблена. Женщина красива,  утверждал  Джулиан,  только
когда она страстно  влюблена,  а  миссис  Уокер  когда-то  была  красивой.
Джулиану очень нравилась его теща, но в его чувство вкрадывалось сомнение,
нравится ли он ей. Однако подобное сомнение миссис Уокер вызывала  у  всех
своих знакомых. На  деле  же  более  сильное  чувство,  чем,  например,  к
человеку, у которого она покупала бакалейные товары, равно как и  ко  всем
пр