оде лишились бы правой  руки,  только  бы  заиметь
такую возможность". Бедный доктор Инглиш,  говорили  люди,  такое  трудное
было у него начало, такая беда за спиной, а его единственный сын не желает
воспользоваться предоставленной ему  возможностью.  Неудивительно,  что  у
доктора такой суровый вид. И правда, у каждого свои беды.
   Доктор  был  членом  всех  обществ  в  округе:  окружного  медицинского
общества, медицинского клуба Филадельфии, гиббсвиллской  торговой  палаты,
городского   казначейства   (директор),   ассоциации    детских    приютов
(пожизненный жертвователь), ассоциации христианской  молодежи  (директор),
общества по изучению истории округа  Лантененго,  городского  клуба  (член
правления), загородного клуба (член  правления),  гиббсвиллской  Ассамблеи
(приемная комиссия), объединения приходов Филадельфии, общества древних  и
арабских рыцарских орденов, ложи шотландских масонов и почетным членом еще
какого-то сектантского общества. Кроме того, он был  одним  из  директоров
городского  банка,   гиббсвиллской   компании   по   выдаче   займов   для
строительства,   городского   отделения   фирмы    "Кадиллак",    окружной
лесозаготовительной компании и гиббсвиллской  инструментальной  фирмы.  Он
принадлежал к епископальной церкви,  был  членом  республиканской  партии,
увлекался гольфом и стрельбой по летящей мишени. И все это помимо работы в
больнице и частной практики. Конечно, частная практика у него теперь  была
меньше,  чем  прежде.  Он   сам   мало-помалу   отказывался   от   нее   и
специализировался в хирургии. Обычные недуги, а  также  принятие  родов  и
удаление гланд он передал молодым врачам,  которые  только  начинали  свою
деятельность.
   Единственное, что он любил, кроме жены  и  сына,  это  -  хирургию.  Он
занимался ею в течение многих лет, еще в те времена,  когда  вместо  машин
"скорой помощи" на шахтах были высокие черные фургоны, открывающиеся сзади
и запряженные двумя черными мулами. От шахт  до  больницы  фургон  тащился
почти целый день. Порой раненый истекал кровью и умирал в  пути,  несмотря
на оказанную ему первую помощь. А иногда столько времени фургон трясся  по
ухабам, что обычный перелом осложнялся гангреной. Но если  это  случалось,
доктор  Инглиш  приступал  к  ампутации.  Даже  когда  гангрена  была  под
сомнением, доктор Инглиш делал ампутацию. Он не любил  сомнений.  Если  же
случалась черепная травма и доктор Инглиш  вовремя  об  этом  узнавал,  он
обращался  к  человеку,  которого  ненавидел   больше   всех   на   свете:
"Послушайте, доктор Мэллой, я велел подготовить операционную к пяти часам.
Из Кольеривилла привезли человека со сложной черепной  травмой.  По-моему,
это очень интересный случай, и было бы желательно, чтобы вы,  если  у  вас
есть время, тоже присутствовали". И Майк Мэллой во  времена  существования
запряженных мулами фургонов "скорой помощи" обычно учтиво отвечал  доктору
Инглишу, что с радостью будет присутствовать. Доктор  Мэллой  облачался  в
белый халат, следовал за доктором Инглишем в операционную и фразами вроде:
"Мне кажется так,  доктор  Инглиш"  -  или:  "Мне  думается  этак,  доктор
Инглиш", направлял действия доктора Инглиша во время трепанации черепа.  И
так шло до той поры, пока доктор Инглиш не услышал, как одна хирургическая
сестра сказала другой: "Сегодня будет трепанация черепа.  Дай  бог,  чтобы
Мэллой был поблизости, если Инглиш будет делать  операцию".  Сестру  потом
уволили, застав ее полуодетой в комнате практиканта. Подобное преступление
она совершала много раз, но на него смотрели сквозь пальцы, потому что она
разбиралась в медицине  не  хуже,  по  крайней  мере,  половины  врачей  в
больнице, а в хирургии лучше многих хирургов. Но и без  ее  помощи  доктор
Инглиш из года в год  продолжал  оперировать,  и  несколько  человек  даже
остались живы  после  трепанации  черепа.  Увольнение  сестры  имело  одно
последствие: доктор Мэллой перестал  разговаривать  с  доктором  Инглишем.
"Ну, что тут можно сказать?" - спросил доктор Инглиш, рассказывая  жене  о
странном поведении доктора Мэллоя.



III

   С первого взгляда на отца Джулиан понял, что старик  ничего  не  слышал
про ссору в курительной загородного клуба. Доктор поздоровался с ним почти
как обычно, коротко поздравив с рождеством, но Джулиан иного  и  не  ждал.
Все в порядке, подумал он, увидев, что белые усы старика не топорщатся,  а
вокруг глаз,  укрытых  за  стеклами  очков  в  роговой  оправе,  сбежались
морщинки в улыбке, предназначенной только Кэролайн.
   - Ну-с, Кэролайн, - сказал доктор, взяв  одной  рукой  ее  за  руку,  а
другую положив ей на плечо, - позвольте мне помочь вам раздеться.
   - Спасибо, папа Инглиш, - ответила она и,  сложив  подарки  на  стол  в
холле, разрешила старику снять с нее норковую шубу.
   Старик повесил шубу на вешалку под лестницей.
   - Мы не виделись, наверное, недели две, - сказал он.
   - Да. Готовились к рождеству...
   - Знаю, знаю. А мы на сей раз не очень  много  покупали.  Я  подумал  и
сказал миссис Инглиш, что тем, кому удобно,  лучше  дать  деньги,  они  им
нынче больше пригодятся...
   - Док-тор! - раздался голос.
   - А вот и она, - сказал доктор.
   - С рождеством! - крикнула Кэролайн.
   - С рождеством, мама, - повторил Джулиан.
   - Наконец-то явились, - сказала миссис Инглиш, спускаясь по лестнице. -
А я только собралась сказать, что надо вам позвонить. Ну как, весело  было
в клубе?
   Джулиан заметил, что у отца изменилось выражение  лица.  Миссис  Инглиш
поцеловала Кэролайн, а потом Джулиана.
   - Сначала выпьем коктейль, - сказала миссис Инглиш, - а потом  попросим
Урсулу подавать, пока все горячее. Вы опоздали. Что вас задержало? Неужели
так поздно явились вчера домой? Как прошли танцы?
   - У меня машина не заводилась, - сказал Джулиан. - От холода.
   - Что? Не заводилась? - переспросил старик. - А  я-то  думал,  что  тот
прибор у тебя в гараже...
   - Машина была не в гараже. Я оставил ее на  улице  на  ночь,  -  сказал
Джулиан.
   - У нас замело выезд, - объяснила Кэролайн. - Мы  ведь  живем  почти  в
деревне. Снегу намело до крыши.
   - Вот как? - удивился доктор. - Что-то я никогда не  слышал  про  такие
сугробы. Удивительно. Мне  мартини,  пожалуйста.  А  вам,  Кэролайн?  Тоже
мартини?
   - С удовольствием, -  ответила  Кэролайн.  -  А  ты  что  будешь  пить,
Джулиан?
   - Можете не спрашивать, - сказал доктор. -  Он  пьет  все,  и  вам  это
хорошо известно.
   - Видели нашу елку? - спросила миссис Инглиш. - Одни палки, а сколько с
ними хлопот. Мне нравится голубая ель, но с ней хлопот еще  больше.  Когда
детей в доме нет, по-моему, не стоит устраивать елку.
   - У нас тоже есть маленькая елочка, - сказала Кэролайн.
   - Джулиан, ты  помнишь  елки,  которые  мы  устраивали,  когда  ты  был
ребенком? И вы, Кэролайн, наверное, приходили к нам на елку?
   - Нет, по-моему, не приходила. Джулиан меня тогда ненавидел, вы забыли?
   - Забавно, правда? - откликнулась мать Джулиана. - Действительно,  если
припомнить, вы правы. Он не любил играть с вами, но о ненависти  не  могло
быть и речи, помилуй бог.  Он  вас  боялся.  И  мы  тоже.  И  до  сих  пор
испытываем страх.
   Кэролайн обняла свою свекровь.
   - Правда, правда, мама Инглиш, - сказала она, - Джулиан меня ненавидел.
Может, потому что я была старше.
   - Зато сейчас этого не скажешь, - ответила миссис Инглиш. - Не скажешь,
что он вас ненавидел, и уж, конечно, не скажешь, что вы  старше.  Джулиан,
почему бы тебе не походить в спортивный зал? Ну-ка, повернись. Да, у  тебя
растет второй подбородок.
   - У меня и так много забот, мама, - сказал Джулиан.
   - Прошу, Кэролайн, - сказал доктор. - Попробуйте этот коктейль, а перед
тем как сесть за стол, мы с вами выпьем еще по стакану.
   - Мы все выпьем еще по стакану, - сказала его жена, - а  лучше  давайте
возьмем наши стаканы к столу. Мне бы не хотелось задерживать  девушек.  Но
это вовсе не значит, что  вы  должны  проглотить  свой  обед.  Вредно  для
желудка.
   - Расщепление питательных веществ... - начал было старик.
   - Доктор, прошу вас забыть про медицину, - сказала  его  жена.  -  Пищу
надо как следует жевать - вот и все. Кто скажет тост?
   Доктор поднял свой стакан.
   - Да благословит всех нас господь, - сказал он.
   И на мгновенье посерьезнев, они в задумчивости выпили свой коктейль.



IV

   Усевшись в машину, Кэролайн с Джулианом помахали на прощанье доктору  и
миссис Инглиш, а затем Джулиан медленно снял ногу с  педали  сцепления,  и
машина тронулась. Часы на приборной доске показывали: 4:35.
   Джулиан вынул из кармана рождественский  конверт,  который,  когда  они
сели за стол, лежал у него на тарелке, равно как и  второй  конверт  -  на
тарелке у Кэролайн.
   - Посмотри, сколько там, - сказал он, передавая ей конверт.
   Она открыла конверт и достала чек.
   - Двести пятьдесят долларов, - ответила она.
   - А у тебя сколько? - спросил он.
   Она вскрыла свой конверт.
   - Столько же, - сказала  она.  -  Двести  пятьдесят.  Ей-богу,  это  уж
слишком. Они чересчур добры.
   Она вдруг замолкла, и он взглянул на нее, не поворачивая головы.
   - В чем дело? - спросил он.
   - Ничего, просто они такие хорошие. Твоя мать такая милая. Не  понимаю,
как ты... Ты представляешь, как она расстроится, узнав о  твоей  вчерашней
выходке?
   - Она моя мать, - возразил он.
   - Да, и порой в это трудно поверить.
   - Ты что, собираешься читать мне мораль всю дорогу домой? - спросил он.
   - Нет, - ответила она. - Какой от этого толк? Что ты намерен  делать  в
отношении Гарри?
   - Гарри? Не знаю. Могу ему позвонить, - предложил он.
   - Нет, этого мало. По-моему, лучше отвези меня домой, а сам  поезжай  к
нему и лично извинись.
   - Очень надо, - не согласился Джулиан.
   - Как хочешь. Но если ты не поедешь, то больше ни на какие вечера  я  с
тобой ходить не буду. А это значит, что я не пойду ни в один дом, куда  мы
уже приняли приглашение, и наш вечер тоже отменяется. Если  ты  полагаешь,
что я намерена сделать из себя посмешище, ходить на вечера, где меня будут
жалеть из-за твоего поведения, забудь об этом, Джу. Вот так.
   - Ненавижу я это твое "вот так", - сказал он. - Хорошо, я поеду к нему.
Он, наверное, уже забыл про  всю  эту  историю,  и  мое  появление  только
растравит его.
   - Дай слово, что ты не будешь его растравлять. Ты  ведь  умеешь  с  ним
обращаться, Джу, когда хочешь. Я зря сказала, что ты  не  умеешь.  Умеешь.
Прояви свое обаяние на английский манер, и он  на  это  клюнет.  Но  прошу
тебя, сделай все как следует,  чтобы  праздники  прошли  спокойно.  Ладно,
милый?
   Тон ее стал совсем другим, и его взволновала ее серьезность.  Становясь
серьезной, она дурнела, но ей так редко хотелось чего-нибудь всерьез,  что
она превращалась в новую, необычную Кэролайн.
   - При одном условии, - сказал он.
   - При каком?
   - Сделаешь?
   - Как я могу обещать, когда не знаю что. Что за условие?
   - Когда я вернусь домой, ты будешь в постели, - сказал он.
   - Сейчас? Среди бела дня?
   - Ты всегда предпочитала дневной свет.
   Он положил руку ей на колено.
   Она тихо кивнула.
   - Девочка ты моя! - сказал он, уже испытывая  благодарность.  -  Я  так
люблю тебя, что словами и не скажешь.
   Она молчала весь остаток пути и даже не попрощалась с ним, когда  вышла
из машины, но он знал - так бывает всегда,  когда  они  решают  лечь,  как
только вернутся домой. Если они об этом договаривались, то она,  пока  они
ехали, ни о чем больше не думала. Ее ничто не интересовало, и никто не мог
ее отвлечь.  Исчезала  даже  та  энергия,  что  делала  ее  общительной  и
оживленной. В такие минуты она,  казалось,  сжималась  в  клубок,  хотя  в
действительности оставалась такой, как была. Но как только  они  принимали
решение, с той секунды, что она соглашалась, и до самого  конца  она  была
вся во власти чувства. И сидя за рулем машины, он убеждался вновь, как уже
убеждался не раз, что в их любви с Кэролайн чувство играло главную роль. В
Кэролайн жило столько же страсти, любопытства, желания познать неведомое и
радоваться ему, как и в нем. Спустя четыре года она продолжала  оставаться
единственной женщиной, с которой ему хотелось просыпаться, лежать,  сгорая
от нетерпения, и вообще искать близости. Ее слова, которым он ее научил, и
то новое, что они открывали друг в друге, - все это принадлежало только им
двоим. По его мнению, именно из-за всего этого для него и была  так  важна
ее верность. Когда он задумывался над тем, насколько важны эти слова и все
остальное, он порой приходил к выводу, что сама по себе физическая сторона
измены не столь уж существенна. Но  может  ли  быть  несущественна  измена
вообще?
   Он остановился возле дома Гарри Райли, где  тот  жил  вместе  со  своей
вдовой сестрой и ее  двумя  сыновьями  и  дочерью.  Это  было  приземистое
строение из камня и кирпича с широкой террасой, опоясывающей  дом  с  трех
сторон. Он позвонил, и дверь открыла миссис Горман, сестра Райли, дородная
темноволосая женщина с чувством собственного достоинства, которое никак не
умалялось ее неряшливостью. Она страдала близорукостью,  носила  очки,  но
сразу узнала Джулиана.
   - А, Джулиан Инглиш! Входите, - сказала  она,  предоставив  ему  самому
закрыть дверь. Она и не старалась быть вежливой. -  Вы,  наверное,  хотите
видеть Гарри? - спросила она.
   - Да. Он дома?
   - Дома, - ответила она. - Пройдите в гостиную, я поднимусь в спальню  и
скажу ему. Он еще лежит.
   - Если он спит, не надо его беспокоить, - сказал Джулиан.
   Ничего не ответив, она поднялась по лестнице. Она  отсутствовала  минут
пять.
   - Он не может вас принять, - сказала она.
   Он встал и посмотрел на нее. Она ничего не сказала,  но  в  ее  взгляде
читалось: "Решайте сами, как поступить".
   - Миссис Горман, вы хотите сказать, что он не  хочет  принять  меня?  -
спросил Джулиан.
   - Он велел передать вам, что не может вас принять. По-моему, это одно и
то же.
   - Я приехал извиниться за вчерашнее, - объяснил Джулиан.
   - Понимаю, - ответила она. - Я сказала ему, что глупо делать  из  этого
целую историю,  но  его  не  переубедишь.  Он  имеет  право  считать  себя
обиженным, если ему хочется.
   - Да, знаю.
   - Я сказала ему, что нужно было дать вам пощечину, когда вы  выплеснули
на него стакан с  виски,  но  он  ответил,  что  есть  другие  возможности
поставить вас на место.
   Она была безжалостно откровенной, но Джулиан подозревал,  что  она  ему
слегка сочувствует.
   - Как вы считаете, может, мне подняться наверх?
   - По-моему, это будет только хуже. У него синяк под глазом.
   - Синяк?
   - Да. Небольшой, но все-таки синяк. В  стакане  был  лед.  Вы,  видать,
размахнулись как следует. Нет, по-моему, вам лучше уйти.  Сидя  здесь,  вы
ничего не добьетесь, а он там, наверху, ждет, когда вы уйдете, чтобы,  как
только вы окажетесь на улице, как следует высказаться в ваш адрес.
   Джулиан улыбнулся.
   - Как вы считаете, может, после того, как я уйду и он  выскажется,  мне
снова вернуться?
   Лицо ее стало чуть сердитым.
   - Послушайте, мистер Инглиш, я не хочу принимать чью-либо  сторону.  Не
мое это дело. Скажу вам одно: Гарри Райли - человек обидчивый, и когда  он
обижается, ничего смешного в этом нет.
   - Понятно. Что ж, спасибо.
   - Пожалуйста, - ответила она, не до дверей его не проводила.
   Он не оглянулся, хотя чувствовал, что из окна сверху  на  него  смотрит
Гарри Райли и с ним рядом, возможно, стоит и миссис Горман.
   Доехав до дому, он оставил машину на улице  и  вошел  в  дом,  а  потом
долго, очень долго снимал с себя шляпу, пальто, шарф и теплые  ботинки.  И
медленно пошел наверх по  лестнице,  давая  каждой  ступеньке  возможность
исторгнуть  свой  звук.  Это  был  единственный   известный   ему   способ
подготовить Кэролайн к новости о том, что Райли отказался его  принять,  и
он чувствовал, что обязан это сделать. Было бы несправедливо по  отношению
к ней ворваться в дом, как будто все в порядке и Райли не  таит  обиды,  а
потом так разочаровать ее.
   Он чувствовал, что она поняла его медленные шаги. Она лежала в  постели
- комната была озарена лучами заходящего солнца - и читала журнал. Это был
"Нью-Йоркер", причем довольно старый. Он узнал обложку.  Карикатура  Ралфа
Бартона: покупатели, у всех ужасно сердитые и недовольные лица,  ненавидят
друг друга и самих себя и свои покупки,  а  над  ними  венок  с  надписью:
счастливого рождества. Кэролайн лежала на спине, согнув ноги в  коленях  и
положив на них журнал, обложку и половину страниц она придерживала рукой.
   Медленно закрыв журнал, она опустила его на пол.
   - Ругался? - спросила она.
   - Он не пожелал меня принять.
   Джулиан закурил сигарету и подошел к окну. Она была с ним, он это знал,
но это не приносило ему облегчения. На ней был черный  кружевной  пеньюар,
который они называли "нарядом гетеры". И вдруг она очутилась рядом с  ним,
и, как всегда, у него мелькнула мысль: какая она  маленькая  босиком.  Она
взяла его под руку и тихонько ущипнула.
   - Все в порядке, - сказала она.
   - Нет, - тихо отозвался он. - Нет.
   - Пусть нет, - согласилась она, - но давай об этом не думать.
   Она погладила его по спине чуть ниже лопаток, а потом ее рука  медленно
спустилась по спине к бедрам. Он посмотрел на нее - она делала именно  то,
чего ему хотелось. Ее рыжевато-каштановые волосы еще сохраняли сделанную к
празднику прическу. Она вовсе не была маленькой: ее нос  доставал  ему  до
подбородка, а ведь в нем было сто восемьдесят  три  сантиметра.  Глаза  ее
лучились ласковым светом, улыбались этой  ее  особенной  полуулыбкой.  Она
встала перед ним и прильнула к его губам. И не отнимая губ,  вытащила  его
галстук из жилета, расстегнула жилет и только тогда отпустила.  "Идем!"  -
сказала она. Она легла, уткнувшись лицом в подушку, и забыла  про  все  на
свете. Это было чудесно. Они оба это поняли. На сей раз она  ответила  ему
полной взаимностью.



V

   Было совсем темно, когда, наконец собравшись, Аль  Греко  отправился  в
"Дилижанс". Он купил сигареты и жевательную резинку и очень  сожалел,  что
никто не видит, как он садится в двухместную спортивную машину Эда  Чарни.
Он любил отъезжать в этой машине  от  "Аполлона".  Пусть  эти  морды,  что
слоняются вокруг, видят, в каких он отношениях с Эдом Чарни, не им чета.
   Ему предстояло  проехать  восемнадцать  миль  по  освещенному  фонарями
шоссе, где то и дело попадались крошечные поселки при шахтах. Дорога  была
вполне сносной, но Аль сообразил, что к тому часу,  когда  он  пустится  в
обратный путь, ее снова занесет снегом. В поселках по обеим сторонам  улиц
высились  целые  сугробы.  А  между   Гиббсвиллом   и   Таквой,   соседним
сравнительно большим городом  в  четырнадцати  милях  от  Гиббсвилла,  ему
встретилось всего шесть человек, что свидетельствовало о холоде на  улице.
Во всех домах занавески были задернуты, и все эти  чужеземцы  -  из  каких
только стран их ни принесло - сидели и пили свое пойло, этот самогон,  что
никак не могло вызвать одобрения Эда, ибо перестань они  хлебать  самогон,
они принялись бы покупать спиртное у Эда. Но пока они этого, к  сожалению,
не делали. И праздновать-то рождество они тоже не имеют права: у них  есть
свое рождество, которое начинается вечером 6 января. В каждом поселке один
дом глядел на мир  незашторенными  окнами,  дом,  принадлежащий  врачу.  В
каждом городке был свой доктор, который жил в солидно отстроенном  доме  и
держал во дворе "бьюик" или "Франклин". Аль давно заприметил не без пользы
для себя, что врачи обычно оставляют какую-нибудь машину, будь то "бьюик",
"франклин", "форд" или "шевроле", перед домом. Он частенько отливал бензин
из докторских автомобилей и ни разу не попался.
   Он мчался по шоссе и покрыл четырнадцать миль до Таквы за двадцать одну
минуту. Его личный рекорд составлял двенадцать минут, но то было