ого,  чего  не  глядя  нажрался, запивая
начальниковой  водкой.  Отблевавшись,  Калодин  вздохнул,   будто  младенец,
выбравшийся  из  материнского живота,  и отполз, боясь  глядеть  на чуть  не
задушившую его рвотную лужу.
     Шума  погони не  было  слышно.  И  огоньков  станции  Санька  вдали  не
увидал... Было ему легко, хотя он и не знал, зачем в нем осталась жизнь.
     Из этого щенячьего забытья дезертира выудил гул поезда; один, а потом и
другой состав протащились над его головой,  товарный да пассажирский, шедшие
в разных  направлениях. Колея в том месте  тянулась по свороченной  гряде, и
осторожные  машинисты  брали  своих  стальных  коняг   под  уздцы,  чтоб  не
завалиться с полным-то ходом набок.
     Подкравшись  к  железнодорожному полотну, Калодин  затаился  и дождался
подходящего товарняка, который состоял из пустых угольных коробов. Пропустив
далеко вперед  тепловоз, он  выскочил  из-под  насыпи  и побежал  вровень  с
расшатывающимися коробами, пытаясь уцепиться за их отвесные боковины, высоко
задранные.  Вагонетки тягостно убывали,  но  вдруг  будто вспыхнули,  и  он,
увидав торчащие  скобы,  ухватился за них и  мигом  был  выдернут с  насыпи,
отчего аж дух  захватило, хотя вагонетки еле  тащились. С тем  же страхом по
скобам  Санька рывком  перевалил  через  скрежещущий  борт  и  упал  уже  на
утыканное  углем дно, испытав вместо удара такую легкость, что  из  него как
вышибло и  боль  и  страх.  Развалившись,  слушая с  радостной пустотой, как
шатается  по  гулкому  железному  днищу уголь, он задрал глаза и  глядел  на
переливчатую  звездную  ночь,  похожую на  россыпь,  которая грузилась  выше
искореженного угольного короба и отбывала тайным грузом неизвестно по какому
такому пути.
     Калодин забывался,  пробуждался, видел уже белый дневной  свет, но  его
опять же  укачивало как в люльке...  Поезд  встал на  станции или в  пункте,
гремящем,  закипающем  работой.   Взобравшись   на  вагонетку,  путеец-рвань
загоготал: "А ну подъем,  душа  твоя  в блядях! С  фронта драпаешь?  Ты  кто
такой?"  Дезертир  сгребся  в углу и глухо молчал.  "Не молчи!  -  огорчился
путеец.  -  Давай  рассказывай  свою  судьбу,  я  это  люблю...  Мне  всегда
подфартит: как подляк, так в мою смену.  Беглый,  что ли? Чего молчишь?  Вот
сдам вохре, не молчи,  слышь. Может,  я люблю беглых, может, сам отсидел". -
"Мне в Караганду", - сказал Санька. - "А у нас тут, считай, Караганда".
     Путеец  с  гоготом арестовал солдата и потащил за  собой.  Подлазя  под
растянутые  в километр  вагонетки, они пошагали в депо.  Куда бежать  в этом
грохочущем железном лесу, Санька не знал и потому смирно  шел за путейцем, а
тот расспрашивал его с той живостью, что залазил в самые потроха.
     В депо  весело простаивала бригада,  выпивала  и закусывала с матерком,
такая  же  рвань. "У него мамаша в Караганде, старуха, он у мамки  первый  и
последний,  вся надежа ее, душу мою в  блядях. Бежит из стройбата,  на  волю
бежит! Ну,  я  в него влюбился, он мне теперя как брат, вот я  кровь за него
отдам.  Братцы,  Федулыч,  как  быть-то?  Ну, я сам его  отыскал!"Человек, к
которому  взывал бригадир, не глядя спросил: "Правду, что ль, балаболка этот
про  мать  набрехал?"  Калодин сказал без раздумий:  "Правда".  Старшой  еще
пожевал  в молчании, а потом удивился:  "Ну  чего встал, полно жратвы, а  он
стоит". Калодин сел на ящик со всей  бригадой. Ему придвинули  круг копченой
колбасы,  завитой,  как хвост  у дворняги,  и  с такой  же красной ужимчатой
сракой, придвинули и хлеб. Оголодавший, он принялся все проглатывать,  чем и
раздобрил путейцев, которые  опять  повеселели  и  будто позабыли  про него.
Потом уж, когда  и бригада  начала разбредаться, не прощаясь с беглым, точно
его  и  не было, старшой с хмельной  крепостью  разъяснил, что  пребывает  в
Шахтинске, где есть и шахты и  депо. Он же взялся отвести  Саньку на шахту и
пристроить на автобус, когда станут развозить шахтерскую смену и в Караганду
небось повезут.
     Народ шахтерский в отличие от путейцев  был  трезвее и  крепче. Беглого
солдата  здесь  живо  взяли в  оборот.  Все казенное, приметное  без всякого
спроса  с  него  содрали, кроме трусов. Кто штаны  пожертвовал, кто  сбитыми
ботинками, запасной вылинявшей рубахой поделился, кто чем мог. Исчерненные с
головы  до  пят угольной сажей, эти люди выглядели  на одно лицо, похожие на
негров или хоть чертей. Саньку передавали по живой цепочке, сразу и забывая,
спровадив  с  рук.  И  в  конечном  месте устроили  ему шахтерский автобус с
маршрутом до самой Караганды.  Автобус, эдакая  теплушка на колесах, сначала
долго  плутал  по  унылым  просторам   всего  хозяйства,  подбирая  на   его
расхристанных окраинах серых, бескровных людей.  Если  все  же  и попадалась
сволочь, кто придирался к чужому пареньку и громко высказывался на его счет:
"Куда это он,  кто это он?" - то вырастал из серой гущи  и другой,  железной
твердости  голос: "Не  трожь пацана, я  отвечаю.  Это  Старкова Николая сын,
проходчика,  имеет  право  за  батю  в  один  конец".  -  "А  волосы чего-то
остриженные". - "Имеет право, не трожь..."
     Высадили  Саньку  в тихом месте,  подальше  от  патрулей.  В той  части
Караганда была запружена  крепенькими избами тех же  проходчиков, с дворами,
полными  старых яблоневых  садов,  которые  в эту  промозглую пору, то  есть
поздней осенью, стояли черны да глухи,  обрастая по утрам грязными туманами,
а ближе  к ночи нагоняли  на  случайных прохожих  страхов своими скрюченными
трещащими  ветвями.  Санька  боялся  патрулей,  но  спешил  в  полк, стыдясь
надетого на себя тряпья...

     За эти день с  ночью и еще один день -  всего двое неполных даже суток,
которые минули со времени  отбывки Калодина  из  полка, - Скрипицын накрепко
позабыл про него.  Он ждал капитана Хабарова ночью  и  днем, то есть круглые
сутки, даже ночуя в особом отделе. Сначала послышались ему неуверенные шаги,
будто кто  топчется. Вспомнив, что дверь заперта и  в отделе давно никого из
подручных  нету,  Скрипицын  с обидой  отлип от бумаг, чтением  которых  так
допоздна занимался,  и сам отправился  отпирать, но, к удивлению его, никого
за порогом  не  оказалось.  Темнота  с  холодом,  которые ввалились в особый
отдел,  неприятно  потеснили  кривобокого прапорщика,  так что  он побыстрее
захлопнул дверь и снова заперся. Но не успел он вернуться в кабинет к своему
столу, как  шаги  послышались еще явственней.  Скрипицын подумал о капитане,
хотя ждал его в другое  время, и кинулся ко входу. Однако опять не обнаружил
никого близко  с  пристройкой и все же  услыхал  как бы шаги, которые быстро
отдалялись. Не раздумывая, раздразненный, особист  бросился те шаги догонять
как был в одной жиденькой рубашке.
     Пробежав опрометью  всю будто выросшую стену, Скрипицын сам омертвел от
удара, наскочив на человека, которого загнал в тупик и в котором мигом узнал
Саньку.  Он  прямо-таки  учуял  его,  несмотря на тряпье,  из  которого  тот
разбухал  навроде  каши,  но  не  желал  еще верить,  что  этот  живой  труп
возвращается в его  жизнь.  "Я  сбежал, товарищ  старший прапорщик..." Когда
Санька подал голос  и в действительности ожил,  Скрипицын  испытал удар  еще
разительней.  Его бездыханный, убитый  вид  как-то расквасил  Калодина,  но,
порываясь подхватить Скрипицына, который, как ему чудилось, оседал на землю,
он сам был схвачен неожиданно крепко.
     Затолкав воскресшего своего служку в выхоложенный предбанник, Скрипицын
вперся в него острыми, как стекляшки, глазами: "Тебя видели в полку? Говори!
Кто  тебя видел?!"  -  "Меня  в стройбат хотели..."  От  отчаяния  Скрипицын
вскричал: "А куда  тебя еще?  Мне педерасты в особом отделе не нужны! Я тебя
пожалел, но мне глядеть стало на твою рожу противно, ты это понимаешь, что я
больше видеть тебя не  хочу,  ты..."  Не вытерпев этого шипа,  Калодин вдруг
стиснул это шипящее горло  своими красными, будто обваренными,  руками с той
силой,  что казались они не  огрубевшими,  обветренными,  а  раскалившимися.
Санька душил Скрипицына, безумно его разглядывая. Если б он просто сжал этот
сап, если бы, отупев,  сжал, то Скрипицын валялся бы уже выжатый, дохлый, но
Санька,  силясь что-то понять, жал с перерывами, как если бы в башке его или
в душе дергался нерв. То ли плача, то ли  тихонечко завывая, он то  выпускал
хрипящего  начальника,  то  опять  душил,  а когда  тот  завалился,  Санька,
отшатнувшись, бросился убегать...
     Скрипицын тяжело ожил. Первым порывом его было решение поднять тревогу,
но, добравшись к телефону, особист даже испугался, что собирался  звонить, и
сам побежал в полк в надежде перехватить дезертира. Заспанные караульные, на
которых  он  в темноте  наталкивался,  хмуро узнавали особого начальника, не
замечая  в его ночном рвении  ничего  подозрительного.  В  одном лишь  месте
Скрипицына охватила тревога. Это когда он сунулся в грузовой парк, вспомнив,
что  Санька  частенько  ночевал  в  гараже.  Однако  и  тутошний  караульный
безмолвствовал,  вышагивая у ворот. Мысль, что Калодин успел-таки убежать из
полка,  ободрила  Скрипицына,  и  он  вернулся  в  особый  отдел,  дожидаясь
сообщения из городской комендатуры  о поимке дезертира, чтобы первым про это
узнать.

     Грузовой парк загорелся на первом рассвете, как стало светать и ночь по
волоску лысела. Пожар начался с машины начальника особого отдела. Караульные
своими силами могли бы ее еще загасить, могли бы не дать огню пожрать другие
машины,  но,  подбежав  с огнетушителями,  они вдруг  ясно  увидали  в  огне
огромного человека, из которого, казалось, и исходил самый жар. Человек этот
что-то  орал  сквозь  гул  огня  и держался  горящими  руками  за горящую же
баранку, а вскорости скрылся в огне. Караульные испугались тушить эту машину
с огромным горящим  человеком,  который  был  точно оживший  огонь, и только
глядели на это зарево,  сделавшись жалкими и забитыми. Время было упущено, и
когда сбежался весь полк, то шеренга командирских машин была уже  вся объята
огнем.
     Пожарные  бригады,  которых  дождались  с  покорством,  поливали  огонь
издалека,  но все же успели заслонить казармы и отбить гараж. Сгорело только
то, что  выстаивалось в парке, то есть под открытым  небом, на  подстилке из
каменных  плит,  и  к  утру грузовой  парк  походил  на эдакий  оскверненный
монумент.

     Федора  Федоровича  Победова вытащили  из теплой постели  чуть  свет  и
доставили  в полк автозаком, будто вора, потому что личную машину за ним уже
не могли  послать.  Возможно ли вообразить, что переживал он, когда трясся в
заке и никак не верил в пожар? Растрепанный, с красными слезящимися глазами,
полковник  принялся  отыскивать  виноватых и ответственных.  На  плац спешно
сгоняли  солдат  и  долго   проводили  перекличку,  сверяясь  со   списками.
Обнаружилось, однако, что отсутствующих среди прапорщиков и солдат нету. Так
и  выяснилось, что  сгоревший не служил в  полку, а  пробрался  со  стороны.
Караульные  показывали,  что  застали  неизвестного еще  живым  и  что  этот
неизвестный не звал на помощь и не делал попыток вырваться из огня, а упрямо
в нем сидел.
     Прах сожженца до  последней  черной косточки  уже ссыпали в мешочек, не
глядя  нагребли и мелких железок, гаек,  пружин,  потому что отделять  их от
останков  было  трудно,  в огне  все  сплавилось и  смешалось, -  и  мешочек
позвякивал.  Удивительно  было,  что  обугленные  два  кулака  неизвестного,
которыми  он сжимал  баранку,  к ней  же  и приварились, отчего  их пришлось
отколупливать.  И получалось, что неизвестный пробрался  в полк, может быть,
даже  имея  задание  его  поджечь. Быть  может, эта диверсия была  одной  из
многих, которые готовились в Караганде. На  то указывала его упрямая смерть,
когда  неизвестный сжигал  себя  вместе с имуществом,  как если бы он  слепо
ненавидел  советскую  власть. Таковые  мысли  родились  в  голове  у  Федора
Федоровича Победова,  и он хватился  Скрипицына,  потому как  за  диверсии в
полку и отвечал особый отдел. И когда полковнику доложили, что Скрипицын был
из тех,  кто  в  одиночку  осмеливался  тушить и  даже пострадал от  ожогов,
Победов с досады даже выругался. Он было хотел уже спрятаться по обыкновению
в  своем кабинете, осесть  и отдышаться.  Но  его снова ухватили,  поймав за
живот.  Звонил сам  начальник особого отдела  дивизии  -  полковник  с точно
известной фамилией Прокудышев и не  совсем известным именем-отчеством: то ли
Сергей Николаевич, то ли Николай  Сергеевич. Доставал дивизионный особист не
по пожарному  делу,  про  пожар  в дивизии  знать  не  знали,  а по  докладу
провожавшего   стройбатников  дядьки,   так  что  и  выходило,  что  Победов
проштрафился  дважды:   и   дезертира  прошляпил,  и  теперь  вот,  опять  с
опозданьем, принужден докладывать про погорельщину. Вконец  раздавленный, он
пролепетал  невразумительное:  "Полагаю,  диверсия".  На  диверсию,  однако,
Прокудышев не отозвался, а огорошил Победова неожиданным: "Второй пожар? Да,
знаете ли, это неспроста. И  Скрипицын  ваш подозрителен. Доказать, конечно,
ничего  не  докажешь, и  в тот раз, и в  этот огонь все списал, все  концы и
начала спалил, но  вы уж его,  Победов, покамест,  до расследования, пока  я
дознавателей сам не пришлю, от дел отстраните".
     С  трудом понимал  Победов Прокудышева, но одно  все-таки сообразил: по
тому, как говорил  с ним дивизионный особый, как пить дать следовало, что  и
он, Федор Федорович, заинтересованное и даже сильно вляпавшееся лицо.
     До срока помилованный Прокудышевым,  Федор Федорович принялся  с гневом
соображать, как  все  могло произойти. Он  припомнил, что пожар и начался  с
машины Скрипицына, потом  припомнил, что Скрипицын  оказался на  пожаре,  то
есть встречал  рассвет отчего-то  в полку. Он  даже  приказал в кадры, чтобы
доложили о рядовом Калодине, то  есть  сунул руку  в  самое  пекло, но когда
получил от кадровиков разъяснение, сделал самый неуклюжий вывод, будто бежал
Калодин  по наученью  Скрипицына, как  раз  с  тем  умыслом,  чтобы Победова
опозорить, то  есть  так и не  догадавшись, как близок  он был к тому, чтобы
весь случай  сообразить. Но  одно из  многого неразгаданного Федор Федорович
все  ж  таки   в  толк  взял:  там,  где  имелся  виноватый  Скрипицын,  там
образовывалась  и  обратная  сторона, доказывающая, что  он-то  как раз и не
может быть виноватым. Машина ведь могла и случайно загореться, и  даже глупо
было ее поджигать, выставляясь напоказ. Засиделся до рассвета, так это же  и
хорошо, что заработался.  Да и про  солдата кадровик доложил, что  Скрипицын
имел основания его тихо  отчислить. Вот так  шаг за шагом Федор  Федорович и
дотопал до  мысли, что Скрипицына возможно лишь услать в самую глушь, запечь
в такое гиблое место, откуда тот  и не выбрался бы вовек. Подумывая, кому на
руку  вредил  Скрипицын,  полковник заподозрил  не  иначе  как Дегтяря,  тот
слишком явно ему помогал.  И  полковник вызвал Дегтяря к себе, решив нагнать
на  начштаба страху, чего  без особого труда  и добился. Затем он уже орал и
требовал Скрипицына, этого диверсанта. И когда тот явился, сутулый, понурый,
полковник разорялся  еще пуще, как если бы  не хотел,  чтобы Скрипицын начал
оправдываться.  Но  Скрипицын  и не  пытался отвечать, он покорно молчал. Он
молчал  и  молчал  все  невозмутимей,  и  даже  когда  полковник  под  конец
прокричал: "Собирай манатки, завтра же пошагаешь служить в степи, говнюк!" -
опять не ответил.
     На следующий день Скрипицын явился  на службу пораньше. Полковник также
пораньше  сделал  Скрипицыну  звонок:  "Ты  еще  не  убрался,  чего,  конвой
присылать?"  -  "Боитесь,  Федор  Федорович,  думаете,  убегу?"  -  "Ты  еще
подковыриваешь  меня,  командира полка?!  Ишь, долго я тебя терпел, долго...
Знаешь,  куда  отправляю? В  Балхаш, будешь медь жевать".  -  "А  если,  для
честности, я всю правду расскажу, которую  Смершевич не рассказал?" - "И это
ты за  все мое добро! Пупок  развяжется,  обосрешься,  диверсант... Нет, под
трибунал, под трибунал!"  - "Да никакого трибунала  не будет,  чего  шуметь,
Федор Федорович".
     Полковник  швырнул трубку. А Скрипицын не без удовольствия подумал, что
этот хрыч повесился бы на своем галстуке, если бы узнал или смог  понять всю
правду. И Скрипицыну даже подумалось, а не сказать ли им всем про Саньку-то,
хоть  поглядит, как  их рожи  скуксятся. Так  ведь  не  поверят!  Не захотят
поверить.
     Взяв бумагу, он принялся писать рапорт об увольнении из войск. Писал он
его так долго,  что как бы забылся  и думал уже о  другом и  даже вздрогнул,
когда  в  особый  отдел ворвались  вдруг  разгоряченные  люди, волоча то  ли
человека, то ли чучело: "Принимай, он командира полка хотел застрелить!"
     Пока доставленный  в особый  отдел Иван  Яковлевич  Хабаров  приходил в
себя, Скрипицын расхаживал по своему уже бесхозному  кабинету. И хотя именно
с  этого  дурака  и  начала испепеляться всякая  его  будущность, кривобокий
прапорщик  глядел  на Хабарова с  пустотой  в глазах.  Если что Скрипицына и
озадачило напоследок,  так это  известие, что  капитан  покушался  на  жизнь
командира полка. Так ли был напуган Федор Федорович, чтобы вообразить, будто
нагрянувший Хабаров  и впрямь намерился его пристрелить? Или Хабаров до того
разуверился в полковнике, что и без дураков угрожал? Но хабаровский пистолет
хранился у Скрипицына в сейфе, не  было пистолета, с чего же такие  страсти?
Почуяв возможность  какого-то  хода,  и  самому  покамест  неясного, особист
приосвежился и  почти  вслепую начал  с  побитым  капитаном  разговор: "Что,
хлебом-солью угостил отец родимый, Победов-то? А ты терпи..." - "Суки вы..."
- простонал  Хабаров,  ничего не желая понимать. "Ругайся, ругайся - значит,
живой! Только нам с тобой делить нечего, я еще в Карабасе хотел тебе помочь.
Ну чего  кривишься, я  ведь  тоже одной  ногой  в  могиле стою, которую  мне
Победов  вырыл".  -  "Убил  бы..."  - произнес  капитан,  и Скрипицын  вдруг
вздрогнул,  махнул  притащившему Хабарова солдату, чтобы тот  уходил,  и сам
принялся за капитана. "Рано сдаваться,  двое честных  людей - это уже  сила.
Хорошо, что ты  понял, кто друг, а кто враг.  Победову человеком хрустнуть -
как веткой,  столько жизней покорежил, что  страшно сказать, вот еще  твоя и
моя. Я по шажку к нему подбирался, доказательства собирал, мешал как мог. Но
ты  же  мне показаний не  давал, ничего  другого  не  оставалось".  Хабаров,
потрясенный этим известием, поднял голову, побитую  офицерскими сапогами,  и
поразил  кривобокого  прапорщика  тем, что из  опухших  щелей его покатились
чистые блестящие слезы. "Да  что  же  ты  сразу  не сказал,  я  бы не продал
тебя..."  -  "Поздно..."  -  нашелся  Скрипицын.  Отводя глаза, он  протянул
пистолет капитану: "Держи,  твой... Уходи, пока не поздно, отступай".  - "Ты
прости  меня", - проговорил Хабаров, принимая пистолет  и не  зная, куда его
подевать, утерянный и найденный.
     Капитан молча поднялся и, прихрамывая,  как-то боком  пошагал,  засунув
пистолет в карман шинели и не вынимая из кармана руки, будто отогревал.  "Ты
это, сбереги картошку сколько сможешь, сбереги". Так они и расстались.
     Хабаров  намеревался выполнить уговор и,  как  и  обещался  Скрипицыну,
скрылся бы,  если б не столкнулся  нос к  носу с давнишним  своим знакомцем,
заштатным  вовсе  старшиной, с  которым они в  прошлые  годы дружно служили.
Старшина никак  не хотел отпускать Хабарова, видя и  не  одобряя  его жалкий
вид. Сам он состоял при складах, и Хабаров не смог  ему  отказать, к тому же
он переживал непонятную  тоску. Покуда они полдничали, выпивая  и закусывая,
Скрипицын  дожидался  капитана,  кружась  вокруг   их  пьянки,  и   думал  с
раздражением, что  у  этих людей все порывы, даже самые неодолимые, уходят в
воздух. Они сгорают, от них подымается дым, а остаются уголья.
     Вконец  продрогший, Скрипицын  не  выдержал,