возвращается? - произнес
Скрипицын,  желая, чтобы и капитан думал так же. - А Смершевича больше  нет,
извиняюсь, сгорел".  -  "Выходит,  не  удержался,  списали..."  - проговорил
нехотя  Хабаров. "Да нет,  он прямо  и  сгорел, в  огне! Прошлой зимой -  не
отмечали? -  имелся  в  полку пожар. Жизнь у  вас  как  другая... Если  печь
заведете, то лучше  поставить ее на железо. Получается, что искрит. А может,
вы не узнали, кто я такой? Если вам про меня сообщали, то в особом отделе  я
главный,  это  после  Смершевича".  - "Прапорщик..."  -  разглядел  Хабаров.
"Старший прапорщик, - уточнил Скрипицын и взялся с холодцом  за папку. - Ну,
раз вспомнили, начнем вести протокол, хватит, извиняюсь, воспоминаний".
     Хабаров  вдруг  возмутился, такого  поворота не принимая, даже  не умея
понять,  чего от него  требуется: "Откуда  же  протокол?!  Синебрюхов вранье
написал. А солдат у меня в  Долинский лагерь много побегло. Рахматова  этого
не помню, но  правда, если  сбежал. В Долинке и служба полегче,  и  кормежка
жирней, потому ко мне самых отпетых и посылали как  в наказанье. А дай время
- обратно  побегут, потому стало у меня слаще. Сделают из Долинки штрафбат -
и  что,  в  Долинку  помчишь,  будешь  ихнему  совать  протоколы?" Скрипицын
откликнулся  с  вкрадчивостью,  какую возможно было  принять за  доверие. Он
задвинул и  папку с  ударением,  заметным капитану.  "Хорошо,  с  протоколом
повременим, может, и без протокола обойдемся... Я ведь  вас понимаю, товарищ
Хабаров, можно сказать, разделяю...  ну как вы полагаете, в  чем вам видятся
причины такого плачевного положения?" - "Я говорю:  не виноватый!" - отрезал
не задумываясь Хабаров. "Кто же  возражает?  -  обходил капитана  Скрипицын,
будто заволакивал.  - Мое  дело  виноватого найти.  Может, и командир  полка
виноват,   мое   дело  отыскать.  В   полку,  знаете,   все  на  беззащитных
отыгрываются.  Вот  и  следствие  это  начать он  приказал,  командир полка,
Победов... Полк уж стонет от его  приказов". Капитан раскрылся: "Я и в глаза
скажу, что все  у нас  прогнило". Скрипицын насторожился: "Ну, если у нас...
Если прогнило... Понятно". - "А я уж и не знаю, запутался... Все равно, я не
виноватый. Люди сыты, картошка  в  целости,  поди проверь, как  у  Христа  в
запазухе..." - "Я-то верю, а  вот Победов? Пишите сами на имя прокурора, что
в  полку происходит. Я бумагу отошлю в округ. Может, разберутся, где правда.
А доложу  Победову, что дела нету, прикрою вас, но и вы  меня  не подводите.
Сидите себе тихо". - "Заявлю, а засудят невиноватого, - усомнился Хабаров. -
Темнишь, старшой,  другому подсказывай... Поезжай ты, нечего  пыль  из земли
вытрясать.  А в  полку хороши! Месяцами ждешь подвозов, а  особисты даром на
грузовиках гоняют".
     Не сказать, что в точности  переживал  капитан, но  ему  было даже жаль
этого  подневольного  человека. Однако тягостно Хабарову  стало находиться в
своей, в ротной, канцелярии, сделавшейся комнатой для допросов. Тяготили его
голые масляные стены и койка, похожая на  скамью. И стол, за  которым уселся
дознаватель. Пронял капитана и холодок, эдакий карцерный, злой,  хоть тем же
холодом  годами  закаливался.  Скрипицын побледнел, заволновался: "Я  хотел,
чтобы всем было лучше, если так, тогда продолжим протокол". И он  схватился,
чуть не  прижал к себе папку.  "Охолонись,  старшой, что  за  порода! Лазите
повсюду,  вынюхиваете, тошно  с  вас.  Картошку собрали,  дожили, так и  без
протоколов  доживем".  -  "Большого  о себе  мнения,  если  думаете,  что  я
вынюхиваю вокруг вас. Если хотите знать, всегда  найдется, с кого  спросить,
потому и лучше  будет,  если поладим. Заявление  это и вам нужно. Я всю вашу
картошку обязан изъять, так как в ней все  факты, следствие-то  запущено, не
остановишь. Отвезу в полк,  сдам на хранение, а  картошка сгниет, пока будут
выяснять,  откуда  она тут взялась. Спишут  на свинарню. Понимаете, куда ваш
труд  пойдет,  это  если соблюдать  все  правила?  Так  что вдумайтесь,  что
написать-то лучше будет, если по-плохому вам со мной".
     И тут  произошло то, чего  Скрипицын вовсе не ожидал:  осерчав, да  так
сильно, капитан резво прыгнул к  столу и, размахнувшись, будто хотел влепить
горячую, со всего-то размаху смел со стола застелившие его  доносы.  Если бы
Скрипицын не  вцепился  в протокол, то и картонная папка полетела бы на пол.
"Ну кто ты есть в моей канцелярии?! - взревел Хабаров. - Ты  подлец, а я тут
живу  годами!  Я жил ради  этого  дня,  мне и сдохнуть с этим днем легче, не
страшно. И неужто ты думаешь, что отнимешь мне радость одной бумажкой? Что я
всей жизнью вымучил, ты думаешь отнять в один день, чтобы сожрали  свиньи?!"
Скрипицын даже  испугался капитана,  хоть  взорвавшийся служака  обнаруживал
слабость свою, а не  силу. Однако особист вовсе  не понимал  этого человека.
Скрипицына заворожило, как  просто капитан смел бумаги, будто  ему  известно
нечто  тайное  и  сильнее  этих  бумаг. Присев,  он  принялся  их  торопливо
собирать. "Гляди, старина, не сгори!" - накрикивал в злом ознобе капитан.
     Не  выкладывая  больше  бумаг,   запрятав   их  в  портфель,  Скрипицын
проговорил тошным голосом: "Значит, от дачи показаний отказываетесь?" - "Сам
на себя показывай, а я не виноват. Меня не прожуешь, подавишься. Это ж надо,
сколько сразу ртов,  подавай  всем картошку!  И  ты  любишь,  вижу,  любишь,
старшой...  Небось  чтоб  на  сале жаренная?  На  сале, я  тебя спрашиваю?!"
Хабаров напирал на сало, завидев с радостью, как особист попятился от него к
двери, схватив в охапку и портфель свой, и шинель, будто их у него отнимали.
Так он и выскочил, будто обобранный. И капитан, утихая, с досадой  вздохнул:
"Охота, честное слово, пыль выколачивать..."
     Неожиданное  бегство этого человека Хабарова и  утихомирило, и родило в
нем сожаление. Ему все же не хотелось ударять человека так больно, чтобы тот
выскочил не распрощавшись. "А  кто виноват?" - огорчился капитан. Услышав со
двора шум, он поспешил заглянуть  в оконце, чтобы хоть повидать, как особист
уезжает.
     А  во  дворе  особист кричал  на столпившихся  солдат.  Кто-то из  них,
приметив,  что капитан все наблюдает, взмахнул руками навроде утопающего. Не
помня  себя,  Хабаров  выбежал во  двор. Особист отвернулся.  Санька Калодин
громадой стоял подле него и хмурился. Когда выбежал капитан, солдатня вокруг
полковых  распоясалась,  оголтела:  "Товарищ  капитан, он  картошку  грузить
приказывает!",  "Пускай  проваливают,  сами  хотим   жрать!",  "Нам  Хабаров
командир!"
     "Не подымать паники,  ребята!" - с трудом перекрикнул капитан  своих, и
толпа затихла.  Хабаров  выбежал на глаза особисту,  будто вырос  перед  ним
из-под земли: "Ты чего  удумал  это? Слышь, уезжай по-хорошему".  - "У  меня
приказ Победова  доставить картошку в полк". - "Врешь!" -  "Капитан Хабаров,
вы  осознаете, что  я  из  особого  отдела?"  -  "А  ты  осознаешь,  товарищ
Скрипицын,  что ты  врешь? Ребята,  не слушайте этого гада,  у  него приказа
нету! Я  знаю, я вчера разговаривал, такого  приказа не отдавали". - "Да  вы
понимаете,  куда  он вас тянет?! - вскричал Скрипицын,  обращаясь к людям. -
Нет никакого генерала, он же дурака валяет. Вот, вот тут  у меня ваше письмо
- вы же писали  в округ? Оно в полк  вернулось, это командир  полка  Победов
дураку этому звонил, который завтра же под арестом будет!"
     В особиста полетели ошметья грязи, камни, но Скрипицын не поберегся, не
спрятался, хоть успел приметить и того краснорожего ловкого солдата, который
метил ему  в голову  и  точно сгорел без  дыму,  когда камень сбил с  головы
прапорщика  фуражку. "Не блатовать! Кто  швырял, отставить, мать вашу, он же
этого и  дожидается!" - затрепетал капитан,  загораживая  собой  Скрипицына.
"Поехать бы, буза начинается..." - зашептал  Санька,  но начальник оттолкнул
его со  злостью.  "Скоты!  Скоты!"  -  орал Скрипицын, вырываясь  вперед,  и
солдаты отбежали. "Наш  команидр - Хабаров, пускай он прикажет, тогда станем
грузить!" - кричали они особисту,  рассыпаясь по двору,  так что  Хабаров со
Скрипицыным остались одни в слякотном холодном круге.
     Они стояли друг против друга - такие непохожие, чужие,  что и не смогли
бы разойтись.  "Калодин,  -  рявкнул особист,  -  тебе ясен приказ? Начинай,
ничего  не  бойся".  Калодин твердо  зашагал  к  будке. Оторопевшая солдатня
ждала, не приближалась. Когда он выволок из будки первый мешок,  то вцепился
в мешок Хабаров, вырывая его у Саньки, и тот потащил капитана, навесившегося
на картошку, не решаясь его ударить или спихнуть в грязь. Хабаров упирался в
землю и  кричал навзрыд: "Ребята,  подсобите!" Однако люди молчали и чего-то
дожидались в отдалении, побаиваясь уже особиста.
     Капитан споткнулся. И повалился, выбившись из сил. Он встал на колени и
завыл,  глядя на Скрипицына клочковатыми,  разодранными в кровь  глазами: "Я
тебя сам возьму  под арест,  я... я тебя  расстреляю!" Скачущими  руками  он
выхватил пистолет  и, расшатываясь, качаясь,  пугал  им людей.  Но Скрипицын
стоял на  месте  -  он никак  не мог поверить, что  у Хабарова  хватит  духу
выстрелить. И тут, уронив мешок, на  капитана неуклюже прыгнул Санька, падая
всей тушей на пистолет. Ахнул бестолковый выстрел, небо зашумело, и дрогнула
его  грязная  синева.  Целый   и  невредимый,  Санька  заорал,  обмякнув  от
запоздалого  страха: "Я  держу его, попался!"  - "Его связать надо!"  - ожил
Скрипицын.  "Чем связать? У  меня ничего нету!" Особист схватил  за  шиворот
ближнего солдата, сжал ему шею своею  клешней, отчего  тот заскулил  и  вмиг
сдался,  и  задрал  на  животе  солдата  гимнастерку, обнаружив  брезентовый
поясок,  похожий  на плетку,  который  и вытянул  хлестко  из портков, разом
обвисших.
     Как  приказал  Скрипицын,  скрученного  капитана  заперли  в  оружейной
комнате, обитой  кровельным железом, без  окон,  с  решеткой  вместо дверей.
Скрюченный, Хабаров  все  бился,  извиваясь.  "Ребята,  сынки, держите  его,
поймайте!"  - задыхаясь,  кричал  бешеный  капитан, будто распознал другого,
страшного человека в особисте. Когда капитана уволокли в оружейку, Скрипицын
уткнулся  взглядом в  его пистолет, уже было  затянутый  грязью,  позабытый.
Подобрал и спрятал в шинель, пустившись наскоро довершать свое дело.
     Солдаты,  которые поумней, украдкой разбегались  со двора,  чтобы их не
принудили к работе. А  тех, кто застрял из любопытства, Скрипицын выловил  и
отдал  под команду Саньке, чтобы  перетаскивали  картошку. Недовольные,  они
швыряли мешки в кузов, и  погрузка во  все остальное  время шла  без сбоев и
очень даже резво.
     Как  обнаружилось, зэки  давно обозревали  происходящее  в  казарменном
дворе, рассевшись  тесными рядами  на крышах  бараков.  Вдруг они  принялись
крыть  навьюченных  мешками  солдат  дружным  неумолчным  свистом.  С  вышки
громыхнули выстрелы и побежали вокруг зоны, трясучие, будто погремушки. Зэки
нехотя  отступили,  спустились  в зону.  Однако сухими деревцами  на  крышах
осталось лагерное  пацанье, которому  ничего в жизни не было страшно, потому
как  эти все кругом  себя будто отродясь ненавидели.  Задираясь  и зная, что
автоматчики   не  посмеют   стрелять,   мальчишки  закидывали  черепицей   и
отступивших от бараков солдат.  Когда Калодин уже задраивал  борт грузовика,
на  крыши взобрались надзиратели. Они избивали  пацанов  арматурой, длинными
железными прутьями, гонялись  за ними, скидывали. А последних надзиратели  в
охотку раскачивали за  руки  да за ноги и  плашмя бросали, даже  подбрасывая
ввысь.
     Двор  обезлюдел.  Из караула  прибежал единственный в  роте  прапорщик,
которого  Скрипицын приказал  все  же разыскать.  Ему особист вручил  роту и
приказал,  чтобы капитана Хабарова не  развязывали,  не выпускали.  Пообещал
также,  что завтра  же  прибудет  за  арестованным конвой.  В ответ  на  все
распоряжения  особиста  богатырского  вида прапорщик  молчал, хотя  рожа его
выражала несогласие. Он  покачивал  и  мотал головой, но  рта не  раскрывал,
боясь, что  и  его арестуют,  если он дыхнет перегаром. Горестная и пропитая
рожа его вконец опротивела Скрипицыну, так  что, махнув на  полуслове рукой,
он одиноко зашагал к грузовику.
     Стоило грузовику  завестись и тронуться, зафырчав мотором, как поднялся
страшный  лай, будто проснулись все овчарки  Карабаса  и даже степь,  обретя
голос, вдруг раскатисто и глухо залаяла.
     Они отъехали  далеко  от лагерного поселка, одни  во всей  смеркавшейся
степи, отчего уставшему, измотанному Калодину сделалось  спокойней  на душе.
Скрючившись  в шинели, Скрипицын то открывал, то закрывал  глаза,  и  Санька
никак не понимал, дремлет  начальник или беспокоится.  Они катили по  ровной
полосице,  простеганной   грязью,  будто   пухом,  как   вдруг  подвернулась
колдобина,  и  грузовик  сильно  тряхнуло. Скрипицын  ушиб голову, застонал.
Виноватый Санька  убавил ход,  но разозленный начальник буркнул: "Да нет же,
гони!" - "Поберегли бы  здоровье".  - "Чего  говоришь?" -  скривился тот, не
разобрав  слов. "Можете наказывать, я  гнать не буду. Я за вас отвечаю,  вон
какой вы белый весь!" - "...Заткнись,  - проговорил Скрипицын, и человек его
осунулся, поглупел. - Слушай меня: съезжай, к черту, с дороги, гони подальше
в степь, гони!"
     Санька  не решился  исполнить  его  приказание.  Скрипицын  вцепился  в
солдата: "Я  же сказал - съезжай!" -  "А  куда  нам другой дорогою ехать?" -
"Где скажу, там и остановишь. Я знаю куда".
     Санька  съехал с полосицы  в  степь  и  погнал.  Грузовик задрыгался на
ухабах  и  заскрежетал. Мчало  их с тошнящей  скоростью неведомо  куда.  Как
известь белый, Санька стойко  выдерживал эту  пытку, не  успевая соображать,
что же такое  началось.  Скрипицын задыхался, сухие глаза его  поблескивали,
мельчали, будто  собачьи. Он барахтался  в  тесной  грохочущей кабине, будто
намеревался выпрямиться в ней, и покрикивал, будто подгонял, и что еще успел
услыхать Санька, было его  воплем: "Сстоояять!" Калодин слепо  выполнил этот
приказ,  раздался  скрежет,   их  сбросило  с  мест,  а  грузовик,  чуть  не
опрокинувшись, врылся в землю и заглох.
     Опомнился Санька с кислым привкусом крови  во рту и  реберной заунывной
болью. Он  замычал,  сплевывая под себя.  Забитый  в угол Скрипицын  пугливо
глядел  на своего окровавленного служку. "У  меня грудь болит, - пожаловался
тот, и особист отвернулся  от него. -  А вы  целый?" - промямлил Калодин, но
ничего не услыхал в ответ. Он тихонько выплевывал оставшуюся кровь, утерся и
попробовал дрожащей  рукой  завести  мотор. Грузовик  дернулся и забуксовал.
"Что, крепко засели?  - спросил вдруг  Скрипицын.  "Выберемся,  поедем..." -
"Никуда  мы не  поедем, вылазь, -  проговорил  он в ясной  памяти. -  Будешь
картошку из кузова выбрасывать, в этой луже утопим". - "Зачем это? А приказ,
сами говорили, что Победов в полк приказал". - "Да я сам себе Победов... Что
ты знаешь про мою жизнь,  дурак?.. Это я, я всеми командую". - "Боязно мне с
вами, товарищ прапорщик.  То говорите - брать  картошку,  что есть приказ, и
чуть  нас  не  убили. То говорите,  не  успели отъехать,  что  нет  приказа,
выбрасывай, а чуть не разбились. А я, может, тоже человек. Зачем так делать?
А  у  вас, может,  сотрясение, вам  в  лазарет  надо..."  И  тогда Скрипицын
выпалил, утратив терпенье: "Ты потому человек, что  я тебя спас.  Или забыл?
Спас,  не побрезговал, и  ты  моими  словами не  брезгуй. Что  скажу, должен
делать,  как  я  сказал,  я для тебя главный человек". И вот без слов Санька
полез в кузов, вспомнив заново, кто его спас.
     Скрипицын вылез следом и  посторонился, встав  столбом на  пяди  пустой
степной земли. Он стоял  с непокрытой головой, будто шевелящейся на  степном
ветру,  спрятав руку  в  шинельном запахе, навроде  контуженного, и глядя со
стороны в грязь, в которую сыпалась картошка. Она будто ожила. Похрипывала в
мешках, когда их ворочал и кидал с  борта двужильный Санька. И гудела, падая
градом,  бубнила  из  грязи. Потом  ее  выросла  гора.  "Вот и  все,  вот  и
сгнила..."  - бурчал  себе под  нос Скрипицын. Санька же ворочал мешки  и до
последнего молчал.
     Когда все было кончено,  грузовик  завелся и  отъехал, но,  вместо того
чтобы еще злей рвануться вперед, он тяжело попер задом на картофельную кучу,
ровняя,  а  потом и раздавливая колесами, пока  на  том  месте не замесилась
сырая каша. Тогда-то грузовик разозлился и рванул... Ранней осенью  небо еще
теплится. А потом, ближе к  декабрю, оно точно издыхает и с него сваливаются
потоки  окоченевшего  дождя,  часто  смешанного со  снегом. Ветры  разгоняют
холодный воздух,  обтачивая  его  так,  что режут  порывами все  живое, даже
травы.  Земля  простывает.  И  степная  дорожка  хлюпает  грязной  соплецой,
размазанная на перепутьях и крутых поворотах.

     ГЛАВА чЕТВЕРТАЯ
     Государственное дело
     Калодин, глаза которого  умаслила усталость, проглядел, когда пропертая
по  степям,  через  развалы  горняцких  поселков  и  пустующие  по  обочинам
городишки  трасса влилась коптящей  груженой  рекой в  сумеречную Караганду,
смешав свои слепящие огни  с ее подслеповатыми огнями. Санька не любил этого
чужого угольного города. Будто пойманного, его  жалостливо  потянуло в полк.
Он мчал  грузовик  по тусклым, сплющенным,  что  свинец, площадям и  петлял,
стиснутый  жилыми  мертвыми  домами,  распугивая  спящие  улочки,  проносясь
безлюдными перекрестками,  -  мчался,  спешил,  хотя кроме железной  койки в
закуте особого отдела ему было нечем дорожить в полку.
     Располагался полк на  отшибе, кругом него  плодились пустыри и разрытая
брошенными  котлованами и  траншеями земля.  В  этой  глуши его скрывал  еще
деревянный  забор  вышиной  чуть  не с телеграфный  столб  и размахнутый так
широко-далеко, что и столбовая  дорога. Заборы требовалось  объехать  тем же
далеким путем, затягивающим грузовик воронкой. Вовсе не заметные, похожие на
стену,  вырастали  вдруг ворота.  В  них даже  имелась дверка, будто в доме.
Подвешенные над створами ворот, горели фонари в железных намордниках. Однако
было пусто, глухо. И тот свет потупливался в слякоти, замешавшейся  днем как
раз подле ворот.
     По прибытии  командировка особистов была отмечена на  пропускном пункте
десятым часом, то есть в  двадцать два  ноль-ноль. Дежурный капитан, добряк,
которого оторвали от  карточной игры, заштамповал и  расписался, со спешащей
усмешкой  допросив  Саньку:  "А  где  секретное  начальство, что,  умаялось,
дрыхнет?"  Солдаты  из  караульных,  игравшие  с капитаном, стоило  Калодину
появиться на пороге, смолкли, уставившись на него,  и пока  Санька дожидался
дежурного, все  поедали его  глазами,  будто тому запрещалось  находиться  в
одном  с ними помещении. Калодин различал эти взгляды и  переживал их. Он  и
капитану  ничего не  ответил, а  тот живей уселся за свои карты и вскрикнул:
"Эх, сука, мне бы еще червей!"
     Как  бывает к ночи, в караулке завелось свое тепло. Холод со  двора уже
не захаживал, надышали, успели втихую и чайничек вскипятить.
     Когда Санька убрался, то  на место его наскочил сквозняк, эдакая стужа,
что  и  обдала  служивых.  Один  караульный  недовольно  скривился:  "Ездют,
ездют...  Нате  ваших  червей, товарищ капитан".  Другой откликнулся: "А  ты
скажи,  чего  он ездит?  Гляди, он  же и  черта этого пригрел, с чертом этим
ездит,  сует  его  впадлу   всем".  -  "Это  всем  известно,  что  Скрипицын
выслуживается, - не  удержался и самый угрюмый  товарищ их. -  Он  и  парашу
поцелует, чтобы выслужиться. Этому салу все мало, он хочет чего пожирней!" И
тут капитан, который  было  увлекся  игрой и  с потугой  раздумывал,  чем от
солдатни  крыться, вдруг взвился и,  ухватив  говорящего за  шиворот, рывком
выдернул  из-за стола. "Ты это  про кого говоришь,  про Скрипицына?! Чтобы я
этого больше не слышал, уродина  ты! Я при себе не позволю хорошего человека
топтать".  Так  же