ы будущее наше  в  землю зароем.  Через полгода пюре ведрами
будут жрать, из одной  картошки ведро, а то и  больше получится".  Но вперед
вдруг   выбежали   самые  горлопаны  и  заорали   благим   матом:   "Братва,
отказываемся! Это ж наши пайки!"  Хабаров принялся их уговаривать: "Она сама
вырастет, на нее не надо  затрат  труда... Я же для вас,  я  хочу дальнейшую
жизнь  обеспечить..." Однако его уже  обложили  ревом:  "Отказываемся! Жрать
давай, ротный!"
     Тогда капитан рассыпал  картошку сколько ее  было и стал  сам  клубни в
землю  закладывать.  Напасть солдатня  не осмелилась,  памятуя  о пистолете,
однако это грозное оружие  не  спасло  капитана от проливня брани да  комьев
земли  - в него  швыряли, ничего не  боясь.  А он был рад: землю перепахали,
один бы он поднять такого размаха не смог.  Зная, что за обман виноват, он и
от комьев не спасался. Картошку поскорей в грядки запрятывал, укрывал.
     Толпа  разбрелась... Весь день пробыв одиноко на поле, Хабаров с тоской
подумывал о  возвращении в  казарму. Однако в  расположении  роты  оказалось
тихо.  Капитана  не  замечали  или  угрюмо  обходили стороной. Один  все  же
усмехнулся: "Проспался бы, батя, небось устал".
     Проснулся капитан поздним утром и  подумал, что служивые его  подчистую
простили, сами в роте произвели  подъем. Умывшись,  он  пошагал  в столовку,
найдя в ней и  солдат. Из поварской  стегало по  брюху жареным важным духом.
"Чего  поджариваем?"  -  удивился  он. Из  облупленного  окошка  раздаточной
высунулся веселый  поваренок  с  шипящими  еще  сковородами,  он  лыбился  и
зазывал: "Картошечка, картошечка! Хавай сколько хошь!"
     Себя не помня, Хабаров побежал к  полю. Во дворе по тропинкам  валялась
его картошка будто камни. Он рылся руками  в обсохшей земле и отыскивал одну
картошину,  брошенную в  ней пропадать,  а  потом еще  одну.  Вот почему  не
затеяли беспорядков! Чтобы  сполна свое взять, когда ротный повалится спать.
И  капитан ползал  теперь  по  земле,  спасая  выброшенное, чего  уволочь не
смогли.
     Когда  он  воротился  в казарму, то  первый  встречный  солдат,  лениво
дымящий  на  крыльце  жирной  папироской,   подавился  тем  дымом,  узнав  в
скрюченном,  грязном  человеке, который  волок  по земле  набитый  будто  бы
камнями мешок, капитана Хабарова.
     Всласть  уевшись жаренкой, сморившись, служивые дрыхли тихим полуденным
сном. Позабытый, Хабаров вскричал усталым, чужим голосом: "Встать! Где,  где
остальное? Всего не могли сожрать... Слыхали, не дам спать, бляди, никому не
позволю!" Казарма  чуть  ожила.  "Туши  свет,  видали  мы  такого  коня...",
"Братки,  в  натуре,  чего  он  пристал?",  "Слышь,  Хабаров,  правда  наша,
прокурору  будем  писать!",  "Давай-давай,  капитоха,  шмонай  -  твое, чего
найдешь.  Или отваливай, праздника  людям не погань",  "Вот-вот...  А будешь
своим стволом махать, сами душу выпустим. Попробуй тронь, все подпишутся, на
зону тебя!"
     "Чего, смерти моей  хочется? - вздохнул тогда Хабаров.  -  Я так скажу:
чтобы картошку  - вернули, чтобы сами обратно ее посадили, своими руками, до
одной.  Если откажетесь, хрен с вами, на вечерней поверке прямо в глаза всем
и застрелюсь".
     Он  замолчал  и опять  вздохнул  досадливо,  оглядывая  стихших  людей.
Высказался он безответственно, в  сердцах. Поняв же  похолодевшим рассудком,
что самого  себя  приговорил, капитан Хабаров  обмяк,  будто  все  кости его
сплавились, и поплелся в свою комнатушку, в канцелярию.
     Казарма  походила  на  коровник,  такая  же  протянутая  и так  глубоко
вогнанная в землю, что крыша почти хоронила под собой само помещение. Было в
ней тесно с  боков, а потолок сдавливал, будто тиски. Такой же гнетущий, что
и наружные  стены, в  ней  пролегал  коридор,  в который выходили двери всех
казарменных  помещений.  Был  в казарме  даже  порядок,  но  свой,  нежилой:
железные койки, чуть ли не привинченные к полу, голые стены, душная пустота.
Казенный  дух ударял в нос, кружил - нет, не плесень,  не моча - особый дух,
исходивший  от  тех же  стен, будто они густо  намазаны  зеленым  гуталином,
втертым потом до жирного же лоска, как на кирзовом сапоге.
     По тому  коридору  в его пустоте и плелся в канцелярию  Хабаров. Больно
будет помирать, думалось Хабарову. Еще ему думалось, что и получится из него
одна пустота; жили до него люди, скапливали для него кровушку, а  он спустит
ее в слякоть  черную.  Такой  бестолковый  человек,  что и  вправду лучше бы
сдохнуть.
     В  забытьи Хабаров  слег на койку, а очнулся, когда в канцелярии  будто
грохнул выстрел. Бодрость  его  теперь была пронизывающей, студеной, так что
стало  даже  больней  думать о том  обещании,  которое  вырвалось  давеча  в
сердцах. Лежа  насильно в  койке, притворяясь  спящим, он обманом  удерживал
себя,  чтобы  остаться  в  канцелярии,  не  выходить  к  людям.  А во  дворе
смеркалось, и  голоса глуше  аукались,  расплываясь  в вечерней  тиши. Нужда
капитана разобрала, невтерпеж. Стояло в канцелярии ведерко, эдакое помойное.
Он сдавил глаза от стыда  и облегчился в  кромешной черноте.  Да еще дрожал,
что услышат.
     Когда застучали в дверь, он жизни не подавал. На косяки налегли крепче,
они  затрещали. "Товарищ капитан,  товарищ капитан!", "Ну чего, ломать жалко
ведь, дверь вона  какая  важная",  "А кто выстрел слыхал?", "Вот Кирюха, это
дело нехитрое,  и без шуму удавиться можно", "Наделали  чего, чего наделали!
Кто  отвечать  будет?",  "Товарищ  капитан,  батя,  ты  живой?!"  Хабаров  и
обмолвился: "Здесь я..."  За  дверью радостный произвелся шум... "А  мы  вам
картошку вернули!" - "Чего-чего?" -  взволновался  Хабаров. "А как  сказали,
прям в землю. Мы это... решили по-хорошему с вами  жить, значит, поблатовали
- и хватит".
     Передохнув, он отворил ходокам. Они  оторопели, уставя глаза  на  босые
посиневшие его ноги. "Видали,  живой я". Солдатики топтались, обжидали. "Мы,
чтоб  по-хорошему,  оставили  картохи  чуток,   или  зарывать?"  И   капитан
проговорил: "Это как знаете..."
     Чтобы поле опять не разворовали, капитан заклинил на цепи по краям двух
сильных овчарок. Понадеялся на их злость,  на звонкий лай.  А поутру овчарок
нашли в поле с расколотыми бошками. Погрызенных же той ночью солдат, которые
сами себя  обнаруживали,  Хабаров  выгнал в степь, чтобы  и не возвращались.
Пошатавшись по округе, измерзнув и оголодав, они  все же воротились, жалуясь
на  ранения и требуя паек.  Бежать им было некуда. Заступаясь за своих, рота
положила Хабарову честное слово, что отныне воровать  с поля не станут. Себе
служивые испросили -  чтобы добытая ночью картошка опять же отошла к  ним, а
также  и с теми  овчарками,  которые околели за ночь.  Утайкой  ободрав,  их
утайкой и  пожарили,  потому  что  были  они казенными,  навроде  имущества,
пришедшие для службы в негодность.
     Многие и  впрямь сдержали  слово, смирились и  впредь помогали капитану
даже ухаживать  за полем. Его обволокли колючей  проволокой, которая повсюду
ржавела  без  толку в  огромных  скатках.  А  другие впротиву добрякам  поле
возненавидели, подбивая  остальных на  беспорядки.  Однако  картошка  успела
прорасти  в земле, поэтому  в роте всего больше было  народу сомневающегося:
пайки жалко,  да  жалко  и губить  ростки,  авось само образуется,  будь что
будет. И тогда самые злопамятливые, которые мучились на крупе, рукописали на
капитана Хабарова.
     Донесли,  что  капитан пьянствует  и ругает советскую власть. Что запас
овощного продовольствия самовольно посадил  в землю, думая  нажить  с каждой
картошки целое  ведро,  а  солдаты пускай голодают.  И  хотя  они,  солдаты,
пытались капитаново  самоуправство прекратить  и отказывались  участвовать в
его  личных  замыслах, Хабаров  стал  угрожать  всем собственной  смертью  и
заставил  картошку зарыть,  обнеся еще и колючей проволокой, которую взял  у
государства.
     Письмецо  заклеили  и  сопроводили  надписью:  "Среднеазиатский военный
округ. Главному прокурору. Лично в руки. Солдаты шестой роты карагандинского
полка".
     В роте все знали про донос и все позабыли. Письмецо сохранял каптерщик,
забывая  отправить.  И  оно  вовсе буднично  сдано им было чужому  человеку,
первому встречному вольняшке, оставшись тайной для одного капитана.
     А весна  всплыла  будто паводок.  Вспыхнуло сухое  степное  лето. Земля
подле картофельного поля  была  прохладной. Служивые уходили  к нему толпой,
спасаясь  от уныния  и жары.  И  зэки взбирались  на крыши бараков,  которые
подымали  их выше  зоны, глазея на буйную зеленую ботву, будто на диковинные
сады. Режимом  воспрещалось занимать барачные  крыши,  но согнать с них этих
отчаянных людей было равно тому, что и выселить птиц с неба. Зэков же злило,
что охрана  и поле  колючей проволокой  обнесла, да еще валяются подле  него
легавые, в глаза лезут. Порой и степь стихала, покрытая криками:  "Вам одной
зоны мало, хотите все захомутать!", "А ты вылазь, расхомутай, если смелый!",
"Еще  на  воле  встренимся,  не загадывай, пес!", "Сажали  бы свою картошку,
земли много!", "С баланды навару нет!", "Вот и хавайте свою баланду!", "А вы
жрите свой сучий паек!", "Сами вы не воры, а суки!"
     Порой в помощь своим выстреливал с вышки автоматчик, сотрясая воздух. И
тогда с обеих сторон выбегало взведенное, нервное начальство, а народец весь
мигом прятался.
     Начальник лагеря Вилор Синебрюхов и ротный капитан обычно обходили один
другого - брезговали. Синебрюхов  хозяйничал  в  лагере многие года, так что
Хабаров в сравнении с ним жительство в Карабасе имел самое временное. Однако
за  все время, которое им выпало прослужить в одном  месте, они не сделались
соседями, людьми знакомыми. Если случаем  сталкивались, то  глядели  друг на
друга с тем удивлением, какое в ином  разе способно даже обидеть человека, и
добровольно  расходились,  удалялись.  "Такой  дурак  -  и  на  свободе",  -
говаривал начальник лагеря, имея в  виду  Хабарова.  В свой черед и  капитан
удивлялся:  "Бывает же такое!" Синебрюхов,  поговаривали,  чуть не  присвоил
себе  лагерный  заводик. Ходили  целые повести,  как  Синебрюхов  производит
продукцию  и  как ее потом ворует.  Однако хищения  не прекращались, и никто
Синебрюхова не наказывал. Казалось, что ворует начальник лагеря не иначе как
для самого государства.
     "Хороша  картошечка, ох  хороша! -  вздыхал  Синебрюхов,  сталкиваясь с
капитаном у  поля. -  К ней  бы селедочку  малосольную, эх, водочку, черного
хлебца..." - "Это лишнее", - хмуро обрывал его Хабаров. "Ну да, излишки, так
сказать,  -  серьезнел  начальник.  - Одни  огород развели,  а другие  потом
расхлебывают, другим в лагере работы прибавляется". Переговорив у поля,  они
опять же расходились, затаивая каждый свои мысли.
     Настоящий ужас  картофельное поле рождало в  душе  Ильи Перегуда.  Этот
человек боялся всего, что обретало новый вид,  строилось или даже вырастало.
Тем сильней он боялся картошки, что она  в степи никогда  не  водилась. "Еще
хуже  будет, чем раньше  было,  -  выражался  он  и  все  жаловался  занудно
Хабарову: - Все,  погибнем мы здесь,  чую. Чего ты наделал?!  Они живыми нас
сжуют, слышь, выкопал бы обратно, бросил бы это дело..."
     Картошка же  расцвела. Хабаров  с зацветшей  картошки  ходил рвать  эту
простую красоту. Он  расставлял  цветы  в жестяных кружках  по всей казарме,
будто долгожданные весточки из земли, а их брали втихую  на пробу, на зубок,
и плевались, обсуждая  между  собой:  "А  запах  есть?" - "Нету,  как  вода.
Пожуешь - вроде кислятина".
     Картошку начали подкапывать. Хабаров ночами стерег поле. Ему было жалко
картошку. И  страшно: что случится в будущем? Чтобы не отчаяться, он твердил
про  себя: "Я капитан - это самая  боеспособная  единица.  Я  умею стрелять,
колоть и не должен сдаваться без боя, потому что мне мало  осталось на свете
жить, чтобы обеспечить дальнейшую жизнь".
     Хабаров наловчился хватать  людей. Всякую ночь  подстерегал  он в ботве
врага, а не человека, готовый к броску. Однажды  поймал он  на поле калмыка,
своего солдата,  -  тот,  испугавшись  его вопля, прямо  и  брякнул  мешком.
Капитан  его оглоушил,  приложив лбом  об землю, чтобы не трепыхался, вытряс
мелкую,  что горох, картошку, в потрохах его порывшись, и поволок калмыка за
волосы, будто падаль, чтобы  за полем  бросить.  И  вдруг  Хабаров оторопел,
сообразив,  что погубленной  картошки  не вырастишь, не воротишь. Злость его
тогда испустила дух, слабея, капитан подумал: "А чего же я людей убиваю?.. У
человека  ничего, кроме жизни,  нет, ведь я жизнь у него отнимаю!" Поднял он
калмыка,  поволок  на  себе, сам  не  зная, куда волочет,  чтобы  лишь  тому
полег-чало.
     Если  он  потом  и вылавливал людей,  то  ради грядок,  чтобы  хоть  не
топтали, а самих молча  прогонял. Бывало, он  кричал в ночь: "Дайте ей  силы
набрать,  вырасти! Погодите!  Пожалейте!"  И бывало, что неожиданные взовы в
ночи потрясали самых хладнокровных именно своей неожиданностью,  так что они
себя выдавали с головой и отзывались: "А мы ничего, мы гуляем около поля!"
     С исходом солнечных праздников и  летнего  цветенья  землю не оставляли
дожди. Она  обуглилась  и потяжелела,  будто  залитый  пожар. Птицы в  такую
погоду страшились летать и расхаживали по сырой земле с опущенными головами.
А между дождями они разлетались  по теплым  краям, тяжело  взмахивая сырыми,
похожими на железные крыльями.
     Тяжесть сдавила и Хабарова. Когда полыхало солнце, он радовался, думая,
что  картошка согревается  его теплом. И  когда поливали  дожди,  радовался,
думая, что картошка вдоволь напьется воды. Однако не знал капитан,  когда ее
выкапывать,  будто это  и должно  было  случиться в единственный  день,  как
смерть или рожденье.
     В ротной  канцелярии электричество светило скупо, точно его разбавляли.
Прохаживаясь по  полу без  страха перед  Хабаровым, мыши  рылись  в казенных
бумагах, взбираясь на заваленный сводками  да приказами стол, -  вот, серые,
будто солдатушки, думали  наскрести в бумагах  пропитания.  Капитан  в  Бога
никогда  не верил,  но тогда встал  на колени посреди канцелярии. Позвал его
громко.  И   не  молился,  не  бил  поклонов,  чего  отродясь  не  умел,  а,
выпрямившись - как честный служака на смотру, -  доложил для  начала про то,
что  во  всей  великой стране  имеется лишь  гнилая  картошка.  И  попросил,
помолчав  и переведя  дыхание: "Если вы на  самом деле есть, тогда помогите,
если  так  возможно,  собрать моей  роте побольше  картошки. Я за  это в вас
верить стану и отплачу жизнью, если потребуется".
     Может, это  мыши  скреблись  да шуршали, но капитану почудилось, что  в
пустую канцелярию потек шепот, такой тихий, что даже спохватывало дыхание от
нечаянной жалости. Так жалко Хабарову было себя  в светлой  тишине,  которая
его вдруг окружила. Больше он уже  ничего не слышал, точно оглох. А приметив
в оконце колыхание зари, пошагал в казарму будить солдат.
     Он будил ребят поодиночке, уговаривая  подняться: "Вставай,  сынок,  уж
помоги в последний раз,  а то больше никого у меня нет". Служивые через силу
поднимались  с  коек.  Взбодренные  холодом,  старшины  строго распоряжались
остальными так, что не раздалось и шуму.
     Подступив  к  полю,  рота  дожидалась, чтобы рассеялся  туман.  Капитан
оглядывал с тайной  мукой  картофельные гряды  и такие же  землистые угрюмые
лики  солдат.  "А  ну  навались..."   -  взмахнул  рукой,   посылая   их   в
предрассветную тишину по сумрачным рубежам поля.
     Глубокий вдох  лопат оживил  недвижную грудь земли.  Скрежет железный и
звон  окунуло в выстуженную тишину, и  она  расплескалась  под их  тяжестью,
обдавая  сердца людей  жалостливой прохладой.  Стоило ковырнуть  гряды,  как
картошка так  и  поперла из  них напролом.  У солдат  не  хватало рук, чтобы
отрывать ее и  засыпать  в мешки. Сраженный такой удачей, капитан  бродил по
взрытому полю ото всех в  стороне. Солдаты уже волокли к казарме одутловатые
мешки с картошкой, будто своих убитых.
     Потом мыли  почерневшие руки под  шум воды.  Скидывали,  будто  кожухи,
залепленные грязью робы, и всем выдали чистое исподнее. Босые, в сорочках да
портках,  служивые  сели за  пустые дощатые столы,  не  чувствуя  больше  ни
холода,  ни  голода,  навроде  истуканов.  Пахнущую   еще  землей,  картошку
приказали  жарить,  а  по  нехватке  сковород  варить  в  котлах,  заправляя
растопленным жиром. И потом, когда время  уже близилось к ночи,  начался тот
ужин - и картошку, еще дымящуюся, проглатывали мглистыми гудящими ртами.
     Запечатывая  прожитый   день,  капитан   был  обязан  звонить  в  полк,
отчитываясь привычной  короткой сводкой. Принимали  сводку офицеры, дежурные
по полку, сами редко чего сообщавшие, разве если знакомые. Связь походила на
то же  снабжение:  сначала звонишь в полк,  выпрашиваешь переговоры, а потом
уже снабжают по своему усмотрению. Бывало, чтобы поговорить с дальней ротой,
если родственники или знакомые, то приходят в полк и пишут заявление  дня за
два, покуда рассмотрят, выкроят время.
     Черный,  тяжелый,  с  трубкой,  сплющенной  двумя  увесистыми кулаками,
телефон  имел  строгое  должностное выражение навроде  проверяющих из полка.
Перегуд, которого  пьянство сделало человеком суеверным, всерьез считал, что
по этому телефону подслушивают  все разговоры, происходящие в канцелярии,  и
поэтому здесь  почти  не  матерился.  Капитан  Хабаров иногда и сам мучился,
глядя  на  телефон. Хотя  это было и переговорное  устройство  и  стояло  на
службе,  тем  жгуче  зудели  руки свинтить этот черный кожух.  Однако  и вот
силища  - кожух был из  крепчайшего сплава,  будто из  черного его  вытесали
камня, может, что и бессмертный.
     Время для обязательного звонка давно истекло. Удивительно  было думать,
что в полку могли бы дать Карабасу вольную. Все зная, капитан решил продлить
этот  день  сколько  получится и ничего не  докладывать. Он и  хотел  бы все
скрыть. Выращенная из  полковой, картошка принадлежала всему  полку. И легко
было  прятать  ее  в  земле,  а  нынче-то стало  не по  себе.  Запутался  он
безнадежно,  изнемог - и вдруг телефон загрохотал из канцелярии,  выдавливая
пузыри звонов.  Переполох произвелся великий, и  повсюду содрогнулась всякая
живая душа. Однако пострадали горше  всего мыши. Должно быть, им почудилось,
что этим звенячим и трескучим грохотом их со всех сторон да углов убивают.
     Звонок не утихал, пронизывая капитана колкой дрожью. Когда - не в силах
вытерпеть  эту пытку - он  сорвал трубку с рычажков, то услышал бабий галдеж
телефонистки: "Шестая,  шестая, лично товарища  Хабарова!..  Хабаров? Ждите,
соединяю, с вами будут говорить".
     Что-то  затрещало,  врывались  и чужие голоса, но скоро  глухая сильная
тишина потекла  по проводу. Не  шевелясь,  растерянный,  капитан  прождал  с
полчаса. Было так, что он пробовал  дуть в оглохшую  трубку и  постучал,  не
сломалось ли, но его одернули  издалека: "Не дуйте, товарищ Хабаров, вы что,
не понимаете, с кем будете разговаривать, можете и подождать!"
     Дело принимало оборот странный, если не сказать  таинственный:  капитан
вдруг сообразил, что, по правде,  ничего не понимает  - происходило то, чего
никогда не бывало. Потом издалека сообщили: "Он еще занят, ждите".
     Капитана  охватило  зябкое  чувство,  будто  его  выставили  на  чье-то
обозрение голышом. И  потом тишина расступилась  и его  потряс свыше могучий
голос:  "Хабаров?!"  -  "Так  точно,  капитан Хабаров". - "А я  знаю, что ты
капитан. Ну чего, все спишь?!" - "Никак нет, служу". - "Видали, служит он! А
что там  за картошка у  тебя, что у вас там  за бардак творится?!"  Не помня
себя капитан выпалил: "Разрешите доложить... Собрали картошку, вся она целая
как  есть!" - "Ишь ловок, я погляжу,  герой.  А почему без приказа, ты чего,
командир полка?" - "Не решился, виноват..." Голос снизошел: "Врешь. Я вашего
брата  знаю:  если не вор, то