Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
стливый ком, вечно
застревавший в горле. "Извиняюсь, товарищ генерал, - согнулся с угодливым
видом Скрипицын. - Виноват, дайте мне ремня, если можно. - Затем он
ухмыльнулся и выпрямился перед трясущимся от гнева Хрулевым. - Послушай,
товарищ... генерал, еще раз под руку тявкнешь - я шею тебе сломаю".
Рискнув для своего удовольствия ударить по ней сапогом, Скрипицын с
грохотом распахнул увесистую дверь приемной. И вышел прочь уже таким
разогнутым, будто отправился на богатую прогулку.
Хрулев, чуть оправившись от происшедшего, казалось, бросился догонять
наглого прапорщика, потому что злость из него так и брызгала. Однако догнал
он обидчика в совершенно обратной стороне, то есть ворвавшись в кабинет к
полковнику, к Федору Федоровичу, где с ним и случился нервный срыв: "Опять
Скрипицыну все с рук сошло, я это понимать отказываюсь! Он входит грязнее
свиньи, а вы, вы опять не обращаете вниманья. Что он тут разгуливает по
штабу, свинья, где же наша офицерская честь?!" - "Закрой дверь, закрой
дверь..." - изнывал Победов, которому в упор выстреливали пустые проемы, так
что его взгляд падал будто в могилу, кончаясь в самом штабном коридоре шагов
за двадцать, у глухой далекой стены. "Нет, не закрою и не уйду, - храбрился
Хрулев. - Сначала ответьте, откуда у него такие права, что он может
оскорблять офицеров, что в приемную заваливается, как к себе в сарай". - "Ну
остынь, брат, чего ты взъелся? Служба у него такая... Да закрой дверь, кому
говорю!" - "Федор Федорович, как вы не замечаете, что Скрипицын сознательно
вам вредит, какую он паутину вокруг вас сплетает, а глядит... как он на вас
глядит? Вы замечали? Нагло, без уважения..." - "Ишь, сам наплел, хоть
закусываешь? Ты закусывай, брат, а то со страху и наблюешь мне тут,
привидится чего". - "Федор Федорович! - выкрикнул Хрулев. - Я понимаю, вам
смешно... А вы вспомните: где Скрипицын - там после него пожар. Он же все
поджигает, именно вредит. Он же всех ненавидит, этот уголовник, он и за
копейку убьет". - "Ну и я чуть под суд не попал. Да мы все под судом ходим.
А хочешь знать: когда Скрипицына судили, я его и зауважал, - усмехнулся
Победов. - Да и ты не простак! Я гляжу, зависть гложет, что начальником у
меня не стал? А ты погоди, еще станешь. Не задирайся, тут я всеми командую,
мне и видней. Смершевич, знаешь, матерый был волк, а он Скрипицыну одни
примерные аттестаты давал, я сам читал, так что ты пожаром своим подавись. И
будет Скрипицын, пока он мне нужный. И ты будешь... Закрой же дверь, говно
такое, простудишь всего! И ты будешь, это, служить... - Запутавшись,
измученный, старый полковник ударил в сердцах по столу, выпалив: - Если
чего... я сделал, я и разберу".
В то мгновение, когда Победов ударял кулаком по столу, уставившись
вперед выпученными глазами, взгляд его как бы столкнулся с мешковатой,
скривленной портфелем фигурой, которая вдруг вроде бы выросла в тусклом
штабном коридоре наподобие пугающей тени... "Во-о-он!" - взревел дико
полковник, отчего Хрулев, так и стоявший подле порога, остолбенел в
наиплачевнейшем виде. Однако тень уже растворилась, точно и не было никаких
теней. "Тьфу ты, померещилось мне... С вами сам чокнутым станешь. Прости,
сынок, завари мне чайку погорячей..." - произнес, отпыхиваясь, полковник. И,
пятясь, боясь ослушаться, точно бы вправленный, Хрулев выскочил из кабинета
- заваривать Федору Федоровичу чай.
Между тем Скрипицын вовсе не померещился старому полковнику.
Отправившись из приемной, он не покинул штаба, а задал кругаля. Он пошагал
по коридору в тупик, будто намеревался с того конца хорошенько разбежаться.
Однако, дойдя до стены, он очутился как раз против незаметной, в самом
закуте штаба, двери с фанерной табличкой "П. В. Дегтярь". В ту дверь он и
постучался. Начальник штаба подкреплялся, когда раздался этот украдкий стук.
Он устроился за казенным столом в своей фуражке, скрывавшей залысину, держа
в одной руке смоченное в сгущенном молоке печенье, а в другой - простой
граненый стакан с еще дымящейся жидкостью. Кабинет Дегтяря был скромней, чем
у полковника, без приемной, без орехового шкафа и продолговатого стола, без
зеркала. Среди скудных предметов в нем присутствовал строгий порядок; было
видно, что предметы служат так же исправно, как и их начальник. Когда
раздался стук, Дегтярь застеснялся, убирая печенье в стол. "Петр
Валерьянович, можно к вам?.. - просунулась голова. - Простите, я не знал,
что вы кушали, приятного аппетита, я тогда потом загляну..."
Начальник штаба успел лишь узнать Скрипицына, как тот неожиданно
скрылся, оставляя Петра Валерьяновича в одинокой тиши. Ничего не поняв,
Дегтярь тяжело вздохнул и пригорюнился, без особой причины переживая
непонятную вину. Скрипицын же подался в обратную сторону, будто ошибся и
крылом, и дверью в поисках выхода из штаба, где больше ему нечего было
делать. А попавшись на глаза Победову, он и сам вдруг так перепугался, что и
вышмыгнул из штаба будто мышь.
Почувствовав, что вовсе выдохся, Скрипицын решил заночевать в особом
отделе, чтобы не ехать в общежитие, на другой конец Караганды. После того
как сгорел деревянный дом, особый отдел занимал пристройку на задах штаба,
прилеплявшуюся к зданию будто грибок и так плохо заштукатуренную поверху,
что штукатурка на боках осыпалась, отчего из трех ее стен торчали бревна
худыми ребрами. Свет в окнах не горел, и дверь была заперта. Санька еще не
воротился из гаража, куда должен был отогнать грузовик. Санька и жил в
особом отделе, как позволил ему Скрипицын, но сейчас он об этом совсем
позабыл. Скрипицын справился с замком своим ключом и вихрем пронесся по
отделу.
Комнаток по счету здесь было три, не считая холодного предбанника, в
котором устроилась вешалка с умывальником, и походили они на вагонетки,
прицепленные к единственному кабинету будто к дизелю. Загружали их
несгораемые шкафы с тайными бумажными душами. В одной из этих комнаток за
шкафами и приютился калодинский закуток с кроватью. В нем-то Скрипицын и
разоблачился, скинув на пол похожую на кожух шинель, а затем и китель с
рубахой, оставшись по пояс голым. Потрясая рыхлым белым животом и грудями,
он пошагал по вагонеткам, распахнутым настежь, в холодный предбанник, чтобы
отмыться, но, когда пустил воду, в отделе вдруг застрекотал звонок
служебного телефона. Хоть он не подходил, звонок не умолкал. Скрипицын
съежился: откуда знают, что он еще на месте? Знать и требовать мог один
человек. Поплетясь в свой оживший кабинет, Скрипицын в том не ошибся.
В трубку втиснулся скомканный голос Победова: "Анатолий, он мне
звонил!" - "Кто, Федор Федорович?" - "Да Хабаров твой, вот кто!" - "Чего,
чего он говорил?!" - "Я с ним не разговаривал, говном таким. Я приказал не
соединять и чтобы связь, чтобы мне ее враз отключили... Ты что же, не
арестовал его? Это как, это почему он до сих пор на свободе?" Скрипицын
молчал, и полковник испереживался: "Анатолий, ты слышишь? Але, але...
Анатолий, я говорю, завтра же его за решетку!" Скрипицын отозвался,
выгадывая время: "А постановление на арест?" - "Ты поезжай пресеки, а я уж
выпишу". - "Хорошо, Федор Федорович, я зайду утром, обсудим". - "Нечего тут
обсуждать. Ты утром в шестую поезжай. Наделал делов, так давай обеспечь и
порядок".
Скрипицын швырнул загудевшую трубку, наговаривая злое себе под нос. И
вдруг смолк, а потом и потихоньку засмеялся тем сухим шуршащим смехом, будто
дышит, то есть задыхается, бегущий пес. Ухватившись за брошенную трубку,
надышавшись, он вызвал полковой коммутатор: "Это Скрипицын говорит.
Полковнику был звонок из шестой роты? А кто вызывал?.. Тогда быстро меня
соедини... Чего-чего?.. А я говорю - соединяй, особого отдела эти приказы не
касаются, давай Карабас".
Над воздушным молчанием аппаратов и проводов, заполняемым бульканьем да
сопением, будто бражная бочка, Скрипицын пролетал долго и от ожидания,
казалось, опьянел. Но послышался голос, пробился, и он тут же схлестнулся с
ним, затянул узел: "Шестая? Ты что, языка не вяжешь? Где Хабаров?.. Что ты
сказал?.. Пьяная морда, поговори мне еще... Слушай и запоминай, Хабарова ты
выпустишь! Выпускай! И скажи, что командир полка его делом займется, когда
дойдут руки. Роты ему не давать, считается с этого дня отстраненным, чтоб и
рядом не было с караулом. Слышишь меня? И чтоб никаких звонков, в полку и
без него дураков хватает. Так и скажи - дураков".
Отсоединившись, Скрипицын мигом связался опять с коммутатором: "Это
Скрипицын, я переговорил... Если сам полковник позвонит в шестую, доложите
мне... Чего? В особый отдел захотелось попасть?! А если из шестой позвонят,
переключайте звонок в отдел, разберемся, чего они там". Тем временем, когда
Скрипицын с легкостью ворочал звонками, в пристройку особого отдела заявился
Санька. Он и не думал, что застанет начальника, но, услышав его голос,
понял, что Скрипицын решил заночевать. Это и прежде случалось, хотя,
наученный прошлогодним пожаром, Скрипицын опасался оставаться в отделе по
ночам, но если все же оставался, то Санька освобождал ему койку за
несгораемыми шкафами, а сам уходил скрючиваться в гараж. Вот и теперь,
переминаясь, Калодин дожидался такого приказа.
Увидев Саньку, обжегшись об него взглядом, Скрипицын разозлился: "Ты
чего, ты почему у меня за спиной?" - "Так я пойду в гараж..." - попятился
тот, но Скрипицын опомнился, передумал: "Погоди... Дрыхнуть потом будешь,
сначала отмой грузовик". - "Так точно, я и отмыл". Калодин отвернул темное,
кожевенное лицо и шагнул к выходу, но Скрипицын все не мог выпустить его из
отдела. "Постой, Калодин, послушай меня... Я на нервах был, понимаешь? Всю
дорогу на нервах, как еще выехали из Караганды. Да, я сам получил этот
приказ, откуда - язык не повернется выговорить. Я никому не имею права
разглашать, но запутал тебя, поэтому будет надежней, если узнаешь...
Картошка была опасной, поступил приказ ее уничтожить. Это все, что я сам
знаю, тут государственное дело, видать сразу. В известность были поставлены
я и командир полка, вот еще ты, но с этой минуты забудь об этом деле".
Сказав, что взбрело горячкой в голову, Скрипицын и сам содрогнулся,
увидав, как слепо поверил Санька, как заныл с накопленным мученьем: "Я знал,
я знал... Я за вами, куда хотите... Я хоть убью..." - "Ты это, молчи, чего
еще придумываешь? - одеревенел Скрипицын. - Оставайся в отделе, слышишь,
утром вычисти мою шинель и ни шагу чтобы отсюда". - "А как же вы, если я
остануся?" - спохватился с преданностью Санька. "Пойду в лазарет, мне дадут
место, а ты выспись хорошенько".
Явившись в лазарет, Скрипицын разбудил дежурного санитара и без долгих
объяснений потребовал себе койку в офицерской палате на одну ночь. Саньку
Калодина в ту самую минуту он вычеркнул. Сначала из состава особого отдела,
почуяв, что этого солдата больше не должно быть рядом. А потом, долго
засыпая в пустой палате, точно натощак, и раздумывая о том, как бы
сподручней избавиться от этого лишнего ему теперь свидетеля, Скрипицын
поймал себя на мысли: лучше бы солдат сам по себе пропал, хоть бы и умер. И
с этой мыслью, промелькнувшей по многу раз в мозгу, с эдакой рябью в
извилинах он и уснул...
А что же знали об Анатолии Скрипицыне в карагандинском полку? Имя
прапорщика сделалось известным всем в один день, когда некто Задирайло, он
же полковой мясник, изловил человека, вымогавшего у него сто рублей денег.
Человека этого, с деньгами в кармане, толпа с гулом провела по полку и
бросила, побитого, всего в крови, к дверям особого отдела. Так и началась
известность Скрипицына. Потому как он и был тем человеком, пойманным и
побитым. За жадным Задирайло чуть не следом потянулись и еще людишки в
надежде, что им вернут деньги: из одного Скрипицын угрозой вытянул пятьдесят
рублей, из другого червонец, с кого-то тридцать рублевок... Чудно было, с
чего бы эти прижимистые людишки отдавали свои деньги. Чудно было и то, что
брал их Скрипицын расчетливо, будто имел свое мнение, сколько и с кого
возможно состричь.
Судили прапорщика в клубе, прилюдно, как и всегда судили в полку.
Виновным он себя не признал и молчал все следствие, а также отказался от
защитников, взявшись сам себя в трибунале защищать. А когда перешло к нему
слово, принялся мясника обвинять, сколько и когда было им наворовано у
солдат. Сразился он и с другими потерпевшими, которые если не воровали, то
были виноваты в другом, как начальник лазарета военврач Покровский:
старикашка поселил в лазарете солдата, которого баловал отпусками, жратвой,
уколами, а сам им тешился.
Потерпевшие все отрицали, показывая, что Скрипицын вымогал деньги,
угрожая их жизням. Однако добрая половина полка, которую согнали для
слушания в клуб, знала про себя, что Скрипицын говорит правду. Он же делал
одно заявление за другим, настаивая, чтобы указанные факты были расследованы
с той же серьезностью, с какой расследовали вымогательство.
И еще Скрипицын заявил, что денег грязных не тратил, что он для того
лишь надавливал на этих прыщей, чтобы они не выдержали и лопнули, сами себя
выдав. Сообщил также, что неоднократно докладывал в особый отдел о личностях
потерпевших всю правду, но в особом отделе отмалчивались.
Дело приняло самый неожиданный поворот, потому что записки Скрипицына в
отделе обнаружились. Об этом доложил уже начальник особого Смершевич,
покрываясь испариной на глазах трибунала. В объявленном перерыве, чему были
свидетелями конвоиры, этот Смершевич подлезал к Скрипицыну со всех сторон и
шипел, боясь, что его услышат: "Забыл, откуда тебя вытащили? Сиди тихо,
салоед!" После перерыва слушание было прекращено, и Скрипицына отвезли в
следственный изолятор.
Полк втихую гудел. А на следующее утро обнаружили, что повесился в
лазарете Покровский. Задирайло отправился в прокуратуру - отзывать
заявление. А в полку начались допросы, дознанья... Сколько голов полетело!
Полк выглядел так, будто с него содрали кожу.
Старого командира полка сменили новым - им сделался с перепугу Федор
Федорович Победов, который воровал понемногу, а потом и вовсе завязал,
получив командирство. Скрипицына оправдали, и его, к великому удивленью,
взял к себе Смершевич дознавателем в особый отдел. Тогда-то он и получил
важную прибавку в звании, произведенный в старшие прапорщики. И многие потом
слышали, как, бывало, Смершевич его распекал: "Ну ты, сало, я тебя еще не
простил, сиди тихо".
Сколько времени минуло, не сказать: жизнь в полку наладилась, и счет
времени потеряли. И про скрипицынское дело совсем было позабыли. Новым
делом, тряхнувшим полк, было дело семерых. Случилось оно без Скрипицына, но
многое изменило и в его жизни. Обычно по осени городской санэпидемстанцией
посылалась машина - и полковой сортир откачивали, полный уже до краев. За
вызов отвечала тыловая служба, но там тогда сменилось начальство и машину
позабыли вызвать. Зимой сортир переполнился, отчего и расположение полка в
укромных местах стало засоряться. Вычерпать говно было невозможно, потому
что зима есть зима. Оставалось или выдалбливать, или ждать весны, чтобы
растаяло. Ведь если бы выдалбливали, то могли и саму теплушку снести.
Тогда-то Федор Федорович Победов самолично и приказал отрыть на задках еще
одну отхожую яму, временную. Ее ковыряли в мерзлой земле семеро солдат,
находившихся на излечении в лазарете. Их привлекли, чтобы не отрывать
здоровых людей от службы, да здоровые и не согласились бы строить парашу.
Доходяги же и этому радовались, чтобы хоть с недельку еще не видать казарму.
Они уже расковыряли яму в человеческий рост, когда наткнулись на глыбистый
оледеневший кабель, но, не разобрав что к чему, долбили по нему ломами как
по камню. Током перерубленного кабеля всех семерых разом и убило. Когда
расследовали их смерть, то обнаружили в штабе карту подземных коммуникаций,
на которой кабель был точно обозначен пунктиром. Эту карту, отдавая приказ,
Победов даже не затребовал. Место для сортира он определил на глазок, по
старинке. Расследование и само гибельное событие поизносили полковнику
сердчишко. Он жалел погибших ребят до боли, укорял себя - и все же не
понимал своей вины, точно произошел простой несчастный случай. Спас
полковника от суда Смершевич - так запутал расследование, что превратил семь
трупов в дым. Сослужив такую важную службу, Смершевич ожидал особого к себе
уважения, но полковник им брезговал, успев втайне и возненавидеть. А однажды
даже прямо высказал, чтобы тот из полка убирался, на что Смершевич ответил,
что сам уберет Победова из полка.
И тут пошел вдруг гулять по полку слух, будто Смершевич - жид. Пошел,
растекся, пролитый неизвестно откуда. И все кругом твердят: "Жид, жид..."
Окруженный этими шепотками, Смершевич страшно, насмерть, запил. Ему
чудилось, что слух распущен самим Федором Федоровичем, то есть Победовым. И
вправду полковник не скупился на "жида". Грозя всем на свете, Смершевич
слонялся пьяный от человека к человеку и горько плакался: "Ну чего он врет?
Ну разве я похож на жида?!" И если его не разубеждали, то лез с таким
человеком драться. А случился слух той же самой зимой. Той же зимой
полковник начал приманивать Скрипицына, и многие слышали, как Смершевич
дознавателю угрожал: "Из грязи в князи лезешь? Гляди, сунешься вперед батьки
в пекло - все твое сало вытоплю".
Может, напившись, может, со злости на "жида" Смершевич вскорости и
сгорел, спалив и весь отдел. Многие шкафы оказались незапертыми, будто он
пораскрывал их и рылся в бумагах, потому сгорела и почти половина бумаг.
Потери уточнял и проводил следствие по делу о пожаре Анатолий Скрипицын. К
пожару он был непричастен, потому что как раз отлучался в командировку по
розыску одного дезертира, отчего никто и не думал его подозревать.
Вот по каким обстоятельствам вышло, что такому смешному и жалкому на
вид человеку Победов поручил особый отдел. Сам старик свой срок давно
отслужил, думали, что теперь он спокойно уйдет в отставку, но полковник не
уходил. Полк расклеивался, валился после всех пережитых им дел. Солдаты
бегут из рот, зэки - из лагеря, дозорные на вышках пьяные спят; офицеры
бьются за должности и чины самые мелкие, а в дальних местах и безбожно
спиваются... И будто бы прошлогодняя штукатурка повсюду сыплется, а давеча
повар из котла с борщом крысу выловил и так на нее ругался, будто она-то и
все мясо пожрала, будто прямо из котла хрумкала.
ГЛАВА ПЯТАЯ. Из-под ареста
Прапорщиком, которому Скрипицын в спешке поручил роту, оказался не кто
иной, как Илья Перегуд. Особист укатил из Карабаса, бросив этого человека
посреди двора. В злосчастный тот полдник и двор, и лагерная округа казались
прапорщику Перегуду перевернутыми с ног на голову. Крыша казармы зависла над
небом, будто взмахнув пудовыми крыльями, а лично Перегуда сильно мутило.
Тошнота была не от выпитого, а потому что Илье до смерти хотелось выпить. В
остальном же Илья Перегуд продолжал держаться двух вещей, которые остались
для него святыми, потому как и при самой крайней нужде не могли быть
пропиты: казацкого чуба да казацких усов. "Я казак с Дона - слых