злую скорость, летел и санитары чахло отпадали
от  меня. И уже  я  ничего не помню. Сплю на лету. Ведь  я больной, и врачам
надобно меня лечить.
     Укол  делают и лечу высоко  над миром. Парю  так высоко, что он,  после
долгой  бессонницы, надолго уже не потревожит  моего сна. А когда перестанут
делать уколы, я ступлю на грешную землю, я отправлю в еще немеющий рот ложку
горячего   супа,  как   вселенское  послание,   как  пилюлю  от  одиночества
заскучавшему организму. Речь покуда изменяет  мне, но  это головокружение от
полета  высоты, ибо познавшему  невесомость нелегка тяжесть земли. Поэтому и
на ногах  поначалу я буду  стоять некрепко  - буду  шататься, буту ходить по
стенке, учась как ребенок, приобретая потерянный в полете дар.
     Все  солдаты ходили молчаливо в  тех сиротских  пижамах  как проклятые.
Получив  свою  пижаму, укол,  порцайку,  я  решил погулять по  лазарету,  да
знакомцев поискать из Учкудука. В прогулочном дворе никто не прогуливался, а
все ели  яблоки, с яблонь, что росли дико кругом.  Во дворике было зелено, а
от зелени - прохладно. Присел и я поесть яблок.  Дервишами забредали на двор
госпиталя  воробьи.  Их  пыльные  хохолки  походили  на  обмякшие  чалмы,  а
чириканье  на  бормочущее  моленье.  Воробьи  падали  на  колени  и  клевали
головами. Повздыхал я, повздыхал без  дела и мне вручили веник. Я был должен
подметать дорожки в саду. Подметать  дорожки в саду приятнее, чем мыть полы,
когда посыпают мыльной крошкой, да  выплескивают для пущей охоты  ведро воды
под  ноги.  Злясь на  кого-то,  я  размахал веником пылищу. Сад от пыли стал
сумрачней. Разлетелись воробьи, оставляя по  себе  скорбные  облачка. Мерить
жизнь днями года я трусливо боюсь. Я живу тяжко. Я  не  хочу верить, что это
моя вина. Я говорю себе - это старое, и мету со двора пыль.
     Так я засыпал. Отдыхал,  напылив в садике, вдыхая уже покойно яблоневый
дух, умирая и рождаясь заново. На скамейку  подле меня присел Войшек -  и он
больной, в пижаме. Я был рад ему - не курящий, не ругающийся матом. Я помнил
его еще в  аэропорту, он  был самый тихий из тех людей. Помню, как мы стояли
голые на распредпункте.  Глядеть на голых  было боязно. Меж раскрасневшихся,
боязливых лиц  я приметил  одно, будто  побелевшее и заиндевелое.  Это и был
Войшек. Больное изваяние природы, черты которого округлы, как капли, а капли
отягощены  скорбью  и  мерцают иссини- теплым, обуглившимся  светом.  Он был
похож  на  некрасивую  добрую  женщину.  Глаза,  готовые вот-вот  пролиться,
набухшие, влажные.  Эти  глаза  жили сами  по  себе, будто  не  принадлежали
одутловатому, лягушачьему  телу, изувеченному от рожденья  хромотой.  Вокруг
глаз, и  на лбу,  цвели морщинки. Он был старый  или явились морщины  эти от
тяжких  его, скорбных  раздумий.  Лягушка  зябла, скукоживалась  под  чужими
взглядами,  а  лицо  и  глаза  скорбели,  горевали,  нависая над  всем  этим
тщедушным человеком, будто плач.
     Была у него сухая нога, хрому чая, и он ходил со здоровой другой ногой,
опираясь на нее, как на инвалидную палочку. Но кто-то рассудил и его послали
на  службу. Я помнил его  в  Учкудуке, когда  его  били, что не  умел ходить
строем.  Он смущался жаловаться,  стонать  - и молчал. Его  голубые,  полные
влаги  небесной,  скорбные  глаза  помигивали   от  ударов,  но  никогда  не
омрачались. Все думали, что  он старый, а поэтому - такой  больной.  А между
тем Войшек седел с каждой ночью, горевал и ничем уж не отличался от старика.
Когда вспоминаю я, что  на скамейку подле меня присел Войшек, то молчу,  как
хотел тут же бежать от стыда и неумения сокрыть  жалость к этому человеку. Я
б  хотел защитить его, вылечить ногу его, но не мог я.  Потому чувствовал  я
себя таким беспомощным, хромым. Но в госпиталь привезли хлеб.
     Нас позвали из садика хлеборезы узбеки, меня и Войшека, чтобы помогали,
и я  забыл про хромого и, вслушиваясь  в чужую засушливую речь,  как никогда
ощутил солнечный зной и жажду. Хлеборез, будто почуяв, указал мне на бочку в
сарае, полную воды. Черпая  из нее кружкой, вдоволь  я напился. Мы выгружали
хлеб из раскаленного коробчатого фургона, будто выхватывали с пылу да с жару
из печи, и  буханки румянились, пыхтели  заживо.  Хлеб допекался  в  лотках,
буханки  грели изголодавшийся живот. От хлеба в сарае стало душно и тесно, а
тела  распарились, облились мучным  белым  потцом. За расторопность хлеборез
выдал  каждому по  буханке. И все,  кто работал,  почуяв  неожиданный голод,
съели по целой  буханке  этого  свежевыпеченного  и уж облитого  потом своим
хлебца, запивая по очереди  водой из бочки. Весь же день оставшийся я провел
в одиночестве.
     Помню, что просидел до вечера в саду.


Пепел

     А  еще по ночам солдаты  любили актерок  с  певичками,  чьи изображения
всегда  вырезались  из   газет,  а  если  шея  голая,  или,  скажем,   ляжка
проглядывала,  то  изображение вырезалось  особо  -  с  завитушками  в форме
сердца.  Любили,  поднося близко  к лицу, иначе  нельзя  разглядеть было.  А
кое-кто  и целовался украдкой - но губы солдатские пожирают актерок с долгой
страстью, а они так  малы,  и  так нежно пропечатаны  на  газетках,  что  от
засосов и частого лапанья рвались, отчего  приходилось  вырезать новых. Да и
что это за  ляжка  с  палец?  Отсюда  и разочарования  случались...  Сидишь,
бывало, пыхтишь в курилке, и кто-то скажет: "А я свою это... из сердца вон."
- "Кралю столишную разлюбил?"- "Угу..."  -  " А чего печалиться, браток, они
же знаешь какие... Ну-ка, давай ее на раскрутку, в круг!"
     Солдат выуживал из расщелин пилотки хрупкое до ломкости изображенье. По
щепоти  сочувствующие  добрели  табачком,  а   говоривший  за  бабский  блуд
сворачивал  из сердечка  с  завитушками  и казенной махры цигарку.  Он же  и
раскуривал, любуясь, как пылает  угольком  актеркино  тельце.  Потом  уж,  с
хрипотцой, затягивался разлюбивший, стараясь поболее других  уместить в себя
от былой зазнобы и  выдохнуть в небо, то  ли с тоскою,  то ли с  пренебрегой
лихой, клубы  голубого,  прогорклого дыма. Так чаровница  погибала на треть,
сгорая лбом,  губами  и грудью,  после чего  цигарка  пускалась  в  круг,  и
солдатня  пепелила  угрюмо  оставшееся  -  от   живота  до  лодыжек.  Послед
затаптывался и делились кто чем мог из привнесенного в круг.
     "А хороша была?" - "Ништяк бабочка. У меня аж истомка по горлу прошла -
во  как  дерет." - "Сучка."  -  "Отчего ж сучка?!"  - "А оттого, что  дерет.
Петька,  слышь, когда твою- то палить будем? Больно  долго ты с ней..." - "В
круг не дам."  - " А чего так? Нешто  мы для забавы - мы для души палим."  -
"Все равно не дам. Я ее домой отошлю, мамаше, сохранила чтоб."  - "Ишь ты...
Какое у  тебя  нутро нежное,  падло. А тогда и не  подсаживайся, когда чужой
бабой дымят.  А  если пыхнуть хочешь,  то по-человечески обратись  - я  тебе
беломорину дам, подавись."



Горе в котелке

     Котелок  -  это такое  приспособление, из которого солдат ест  и  пьет,
чтобы дольше  пожить  на свете. А  живой, он  опять  же изнывает от голода и
засыпает со снами о  пищевом довольствии. Голодать солдату больно и страшно.
Утром, днем и вечером служивый шагает быстрей в столовое помещение, будто за
быстро съеденным завтраком или обедом наступает стремительней и неотвратимей
новый  день, с которым, младенчески  посапывая горячими  ноздрями в котелке,
является и новая  каша.  Она коротко  живет на земле, и солдату очень успеть
надо к ее рожденью, а иначе будешь ковыряться ложкой в  сырой холодной каше,
будто в земле.
     А  ведь  на земле не только каша  или  человек  умирают, а  много-много
всего! И пшено, привезенное из полка на прокорм,  оказалось мертвым, то есть
таким, что только в землю было можно зарыть. В роте  упрямо  варили из  него
кашу  и  надеялись,  что оживет.  Но пшено  не оживало  и  было  в  столовом
помещении  тихо  и  грустно,  будто  на   кладбище.  И  только  однажды,  на
государственный праздник, обрадовали: выдали  яблочного  повидла,  печения и
конфет.
     К исходу месяца  было уже привычно слышать, как уважающие бога  просили
его послать  хорошей каши,  как материла тогда же тыловиков  ротная комса, а
все остальные громко полагались на  судьбу  и  даже верили, что дожди капали
все лето к несчастью. Приходя в столовую и пробуя сварившееся пшено, солдаты
что ни день  узнавали, что счастью  их снова  не  бывать, а  несчастье их  -
прошлось  важно  по  столам,  наплевало  со  стервецой  в  котлы и  чайники,
выставленные обслугой, да растворилась под общее замиранье в поварском чаду,
имея одно строгое должностное выражение.
     Вот кашей принялись давиться,  она оказалась чужой тухлой на вкус. "Что
же это?"  - раздался в тишине голос. "Подвела кашка..." - вздохнул  кто-то с
уныньем. Солдаты поднялись  от  котелков  и  стали  горевать.  За оконцем, в
степи, ветер вылепливал из глины облаков прохладные степные сумерки, которые
закат багряно обжигал и суровил. Было душно  и  темно. Служивые теснились за
долговязыми тощими столами, которые и сами встали  рядом, от стены  к стене,
будто за хлебом и кашей.
     Вот солдат,  татарчонок, потянулся к чайнику и  налил в кружки, себе  и
товарищу. И тот отхлебнул: "Тьфу...Помру я... Какой это враг приготавливал?!
Лужа,  из лужи пьем."  Тогда татарчонок  захрустел всухую сахаром  и сказал,
стыдно улыбнувшись: "Сладкий он."
     Товарищ его облапил голову руками, буркнул: "Так  это во рту сладко,  а
жрать чего?"
     И  кто-то  из  ближних  посочувствовал: "Вот  и чай  начали  заваривать
тухлый, разве  это жизнь?"  -  "А я бы всех поубивал!" - "И я бы." - "Верно,
так их..."
     В  столовой стало одиноко и тихо, будто все ушли куда-нибудь. И посреди
молчаливого  человеческого горя стала  слышной природа. Она вошла в мир, как
ветер на покинутое огнище, и громко обживалась, раздувая оставленные уголья.
     Гудел  ветер.  Вечеряли  под полом мыши. Жужжали мухи, побираясь  подле
котелков, и комар - садился  на солдата, чтобы попить его  крови.  Потягивал
носом  комариным,  упирался  шестью лапами в  казенную  плоть и  впивался  с
усердием, будто за своей кровью прилетел или по генеральскому указанью.
     "Гады...  " - "Убить  надо." - сказал тихо татарчонок. "Верткие они, не
убьешь..."  - пожаловался  его товарищ, из которого уже  выпивали комары,  и
плюнул от злости в  свой котелок. "И чай в него вылей, и посоли!"  - крикнул
кто-то. "Верно, смешивай, надоело терпеть!"
     Начался  разброд, служивые загалдели,  мучая, а то  и вытрясая котелки.
Каша повалилась кучами  на стол,  ею забивали по горло чайники, ошметьями ее
звездили, награждали грудастые стены - с нею не знали, что сотворить. И  чай
выливался  на пол,  его  помои  топтали сапогами,  будто  живье.  А за окном
помещения  бродило  столовое электричество в сумерках. Было поздно уже. Едва
показавшись в дверях, что-то темное выругалось  по матери, и стало похоже на
ротного  капитана  -  с  мохнатыми  усами,  оковалками  кулаков  и  головой.
Разглядев смуту над котелками,  ротный попятился из столовой, так  как давно
думал,  что  солдатня  за  тухлую кашу  его  побьет или  откажется  служить,
взбунтовавшись.
     "Осадиии! - вскричал ротный у самого порога, ухватившись за пистолет. -
Расстреляю,  вашу  мать,  разойдись..."  Солдатня  стихла,  но  с  места  не
сдвинулись. Воздух прокис страхом и злостью, один шаг мог обрушиться дракой,
пролить кровь. Не стерпев, чуть  не плача, ротный обратился к собравшимся: "
Ну, ребятки, не балуйте, не в первый же раз..."
     На плац он вышел, когда служивые уж выстроились, одинокий и чужой. Рота
по  его приказу шагала  к пожарным  бочкам, чтобы  помыть котелки, откуда, с
хоздвора,  возвращались  молчаливым  разбродом. И новым  стало,  что ложки в
пустых вымытых котелках голодно скреблись и звенели, выворачивая душу, будто
мешок. Котелок  дышал кашей и  чаем. В его глуби было покойно, сухо и тепло.
Так что каждому  хотелось  пробраться  в свой котелок  и  пожить,  хоть одно
короткое   мгновенье,  в   сытости  и   тепле.  Позвенеть   из  обыкновенной
человеческой подлости оттуда ложкой, а потом еще позвенеть, и еще.



Караульная элегия

     Ящерки любили на песке.
     Любили  бесстрастно.  Сухо  протирались шелудивыми спинками.  Замирали.
Бесчувственно тыкались обугленными рыльцами в песок. И гневливо теснили друг
дружку раздувшимися зобками.
     Но это степняку понятно, что они любили и что на песке, у него глаза со
степями свыклись. Иные, полагаю, не приметили бы и вовсе, а так - поглядевши
на оживший песок, подумали, что ветер это - зябью его покрывает.
     А  еще я полагаю, что,  народившись в лагере,  ящерки и погибали в нем.
Как  ни  трудись,  а  не  могли  они  на  волю  из  бурой  накипи   проволок
выплеснуться.
     Зеки  изводили ящерок  шутейно  -  кто  первый забьет. Но  затем  жрали
угрюмо,  будто французы  лягушат,  приготавливая  на  воровских костерках. А
нажравшись вдоволь, забивали уже просто так - чтобы забить.
     Еле  живыми  подбираясь  к  запретке,  ящерки  с  наступлением  темноты
перебегали  в  караул. С зарубами,  измученной  кожицей, на которой, бывало,
отловив беглянку, солдаты разглядывали наколотые зеками кресты или виселицы.
     На  виселицах  висели они,  конвойные, будто  б с  лягушачьими лапками,
вместо ног.
     Осерчав,  занедужив, солдаты  растаптывали  ящерок сапогами,  чтобы  не
оставалось  от увиденного и  следа, и  чтобы  забыться  потом от  жестокости
нечаянных расправ.
     Дальше  караулки  ящеркам  ползти было  некуда.  Выложенная натесанными
глыбами,  она  и  тогда  бы отворяла с  неохотой тяжелые, окованные  железом
двери, когда бы выносили из нее в гробах.
     Подле дверей,  имевших  на своих  створах  набухшие и рыжие, как сосцы,
советские  звезды, томились солдаты  из бодрствующих,  чтобы не случилось  с
караулом беды: смертей, а может, и тех виселиц, которые они видели. Томились
в тени. И два оскалых, ребристых корой дерева, как бродячие собаки, жались к
людям, дрожали ознобисто от ветерка, чего-то боясь. Это были дикие яблони, и
солдаты  из  бодрствующих   лежали  под  ними,  отгоняя  сорванными  ветками
погустевших от зноя мух. Конвойные томились.
     Они оглядывали  караулку, шествуя глазами от стены к стене.  И ничто на
земле не жаловало милостью склониться над  собой, подивиться, порассуждать и
потешиться походя  словцом мудреным, из  тех, что пришлись когда-то по нраву
своей бесполезной красотой.
     А  потому конвойные  оглядывали  караулку, шествуя глазами  от  стены к
стене, будто выгуливали присмиревшие в заточении души.
     И старослужащий Сухов  приметил,  как  любились  ящерки  на  песке.  Но
поначалу  сробел  подсказать  дружкам  и  украдкой  подглядывал  за  ними  в
одиночестве.
     Принужденные  бодрствовать  дружки  почувствовали  молчок  Сухова  и  с
насторожением  ожидали,  когда  зашевелятся  его сомкнутые  губы,  чтобы  не
отвадить от откровения вовсе.
     И Сухов сказал: "Глядите,  на  песке  ящерки  мнутся...  Из  этого дети
рождаются." Служивые задышали тише.
     Кадыев  задумчиво улыбнулся  и,  чуть помедлив, ответил:  "Е-е-е, зачем
врешь?  Долго надо,  чтобы детка  родить  получилось." - "Это  ж  почему?" -
cпросил  Ероха. "Погулять для себя  надо? Надо. Целовать надо? Надо. И калым
платить.  И чтобы девушкой  была. И еще - подумать надо!" - "Правда что  ли,
Сухов?"
     Сухов  кивнул:  "Это долго надо. У меня с  Веркой-  прапорщицей так  же
было, вот только не родила почему- то...сука."
     Кадыев сладковато зачмокал губами: "Кадый верно говорит.  Если спешить,
то и пожить не  получится." - "А  разве у  ящерок бабы  с  мужиками есть?" -
осторожно спросил Ероха.
     "Изо рта что ли  такую их гущу наплевали?!" -  ухмыльнулся Сухов. Ероха
покраснел от досады: "Врешь, я не малец какой- то, я сам знаю... У баб груди
должны быть! А  где они у той ящерки? Если без грудей, то мужик, стало быть.
А  мужик от мужика не родит." - "Я  тебе в  морду дам, ты же и бабы голой не
видел." - "Я не видел?! Cам  ты, Сухов, про Верку врешь, ведь и заговорить с
ней боялся, а не то что..."
     Служивые   сцепились.  Сплелись  жилистые   руки  с  комьями  мускулов,
походивших на  землю,  облепившую  вырванные  корни. Зашумело  в  голове,  а
глотках  заклокотало.  Сухонько  затрещали костерками  гимнастерки и,  будто
охваченные пожаром, заметались горячие молодые тела.
     Заскучавший Кадыев отступил  на полшага от бьющихся, будто бы припекло.
"Е-е-е,  зачем поспешили,  -  зачмокал  он, -  если спешить,  то морда  бить
получается.  Надо  долго.   Надо  поглядеть..."  И  Кадыев,  прищурившись  с
хитринкой,  глядел.  А ящерки  любили  на  песке,  окутывая свою любовь, как
тайну, пыльным облаком. "Ты баба  или мужик? - обратился к ним Кадыев. - Эй,
почему молчишь?!"
     Ящерки молчали  долго. Из-за долгого их молчания получилось, что Кадыев
поднял обломок  красного кирпича, которым в караулке было  положено натирать
до сурового блеска параши. Он покачал обломок в  руке. Примерился. Попыхтел.
Подумал. И,  размахнувшись от плеча, бросил  в ящерок,  изнывая  душой  так,
будто промашка уже случилась.
     Кирпич рассыпался кровавыми брызгами. Не успев удивиться  и попрощаться
не  успев, ящерки  лежали на  земле бездыханно  и только  хлопали  по песку,
устало затихая, хвостами, будто тихо били в ладоши.
     Осторожно ступая, не веря в свою удачу, Кадыев подкрался к их трупикам.
"Вот  какие!" - он  поднял  ящерок за хвосты  и разглядывал. Нежным  брюшком
ящерки и впрямь походили на ладоши, но грудей и того, что мужикам  положено,
Кадыев не отыскал. Он насупил брови, но, как долго ни хмурился, понять этого
не мог. "Эй! - закричал он. - Не надо юшка пускать! Это не мужик и не баба -
это не человек!"
     Дерущиеся замерли. Лениво  поднялись с земли. И обступили, пошатываясь,
Кадыева.  " Замучил, что ли,  нерусский? -  сказал  уныло  Ероха.  -  Слышь,
Засухин,  зазря,  выходит,  сопатки корявили... ха..."  -  "Покажь," - Сухов
протянул руку, и Кадыев разложил на ней убитых ящерок. "Ты погляди какие!" -
с надеждой проговорил он.
     "Зеленые и склизкие, верно..." - перебил не без задора, приглядываясь к
ящеркам, Ероха.
     "Эй, не говори так...  Хороши ящерки.  Таких ни у  кого нет,"  - сказал
Кадыев.
     Сухов погладил их пальцами и улыбнулся: " Будто живые,
     а? Заснули будто..."
     Ероха махнул рукой и пошагал в тенек  под  дерево.  Он  сел  на  землю,
раскинулся по прохладному стволу и закурил папиросу.
     Сухов  что-то проворчал  и, пересыпав  ящерок  погрустневшему  Кадыеву,
пошагал к  Ерохе подкуривать от  его огонька. И  потом они задымили  заодно.
Блуждали, отрешившись,  глазами по караульному дворику,  от  стены  к стене,
будто бы  взявшись за руки.  Из  караулки вывалилась  понежиться под солнцем
солдатня. Заметив  стоявшего  посреди  дворика  Кадыя, конвойные подходили к
нему,  а  потом  молчали  и  курили папиросы,  оглядывая  мертвяков. Бережно
растолкав собравшихся, Кадыев высвободился  из круга и,  подойдя  к  дереву,
встал, чего-то томительно дожидаясь, подле старослужащих.
     "Ну,  чего тебе?  -  засопел Ероха. - Выкинь. За забор выкинь."  -  "Ты
погляди  какие... -  еле  слышно произнес  он и  прижал ящерок  ближе, будто
укрыть хотел.
     "Не  так это! - засомневался Сухов. - Замучить, чтобы выкидывать потом?
Будто и не было ничего?! Будем... хоронить. Вставай, Ероха...Я уже приглядел
местечко... У стены похороним, чтобы не топтали."
     Кадыев ожил  и засопел  счастливо:" Эй, тебе что сказано? Вставай! Надо
землю искать. Засухин! Чтобы хорошо хоронить, надо долго искать, потому  что
умирать больше не получится."
     Они поднялись. И  за ними, молчаливо покуривая, пошла солдатская толпа.
Глубоко затягиваясь папиросой,  кто-то морщился и, запрокидывая лицо в небо,
грустно выдыхал: "Так и мы сгинем... "
     Первыми  шли  Сухов  и  Ероха  и потому были торжественней  других,  не