все легкие  это курево отнимает. Ну, шагай вперед... Эй там,
принимай! На выход!"
     На пятачке у фургона, рождая  не  страх, а  тоску, стояли  с автоматами
наизготовку,  согнутые  под  их  тяжестью,  два  солдата-киргиза.  Тонкие  и
низкорослые, будто б  саженцы, только их тому  и выучили, что автомат должно
направлять от себя  и  крепко держать в руках. Кругом  арестантского фургона
колыхался  шелковым пологом ярко-огненный свет. На много километров вперед в
выжженной степи  не было  видно  ни  единого  зеленого,  хоть  бы  тенистого
пятнышка, а только лысели, раскиданные тут  и  там  черепа сопок, да торчали
одиноко  заросли  саксаула, похожие на обглоданные  кости.  Батюшков пошарил
языком в высохшем рту  и оглядел тоскливую свою армию: он был доволен только
тем, что все конвоиры стояли, как и положено, по своим местам. Глядя кругом,
он поневоле побаивался  этой степи: "Змеями пахнет, шкурой их вяленой... Вот
угораздило,  погодка  как  на  заказ,  так  хуже еще  не  бывало... "  Страх
закрадывался  от  мысли, что он  уж  порядком  вымотался, устал,  а  ведь не
рассчитывал,  что  придется  еще  прошагать без воды, в подъем до этой  дали
угольно-очерченной горизонта, под палящим нещадно солнцем.
     Никогда  еще  он не  ходил в одиночку по  степи. Втайне он  подбадривал
себя, что внушил зеку с первых  слов  свою  волю -  дал  ему испытать, какой
дорожкой они пойдут, без всякого снисхождения,  то есть и снисхождение успел
проявить, ведь  разрешал на дорожку покурить, но дальше-то гляди, все в моей
власти.  Но  власть  свою  он  никак и не  мог почувствовать.  Мучила жажда,
морочила голову жара - и все. На ремнях у киргизов болтались фляги. Батюшков
чуял, что  нет  в них воды, но  не утерпел и будто б  для порядка  проверил:
молча притянул к себе за ремень одного - потряс флягу, взялся за другого - а
фляги что пустышки, пересохло в них давно. "А у тебя фляги нет? Форсишь?!" -
рявкнул  он в  сердцах  на  шофера,  а простить  самому себе не мог,  что не
взял-то в дорогу флягу. Он сроду фляги не носил, как и все офицеры: когда на
одном боку кобура торчит, то с другого бока фляжку нацепить  - коромысло это
уж только чурбан выдержит  носить. Ни  времени, ни  охоты нету болтаться при
этой  фляжке. Солдат  -  другое дело, солдату положено. Но вот они и выжрали
всю воду, желторотики, дурачье, небось, от  Караганды еще не отъехали, а уже
выжрали. Нет воды. Ни капельки. А до лагеря-то пехать и пехать - да еще виду
не покажи, что слабость есть в тебе.
     Он забывался,  мысли уносили  его  как по воде. Может,  от жажды все  и
уплывало, текло,  было в сознании и душе  таким размыто-водянистым. Он  было
все решил, но решимости этой хватило на горстку минут, что утекли как песок.
На  глазах  у  зека он  отдал  своей  ненужной  больше  армии - этой горстке
растерянных  солдатиков  - приказ  не  разбредаться  и ждать. "Дай  водички,
начальник!" - взмолился зек, думая, верно, что все же есть  вода во флягах у
киргизов. "Еще воду на  тебя изводить, - ответил  нарочно с благодушием Илья
Петрович и заставил себя  усмехнуться. -  У нас  вода только для  курящих. А
которые некурящие - запивают cлюну свою поганую песком."


     "Что за ошибка природы, зачем он народился на свет, этот доходной..." -
такими мыслями  утешал  себя  на ходу  Батюшков, не проронив еще с зеком  по
доброй воле ни слова. Арестантский их  фургон давно скрылся с глаз. Они были
одни в степи - уже за той  извилиной горизонта, что чудилась всего с полчаса
назад краем земли. Он то и время подгонял зека, чтобы не давать ему продыху,
но  чувствовал, что уж сам  сбавляет устало шаг.  Они шли вровень.  Батюшков
только следил, чтобы зек от него не отставал.
     Сколько ни напускал на  себя  вредности, но начальником конвоя Батюшков
был свойским -  как и  взводным  он был  свойским для  солдат,  звание  свое
маленькое уж  полжизни не выпячивал. Он сам принял неуставной вид и разрешил
оголиться по пояс  зеку, чтобы не душился тот  в потном грязном тряпье.  Под
сапогами мерно похрустывал песок. Воздух  потеплел и небо  чуть стемнело, не
жгло больше  глаз. Зек  неожиданно смолк,  только они зашагали - и молчал не
переставая, а вместо  того, чтоб взять да  заговорить, насмешливо пялился по
сторонам  и мотал,  как  ватной, головой.  "Блажной... Как есть блажной... -
удивлялся поневоле Батюшков. - Отбили  ему, видать, на  зоне  башку. Ишь как
мотает башкой, ну чисто конь. Небось, конем себя воображает хорошим. Кажется
ему, небось, что  под уздцы его ведут." Но коричневая шелудивая спина дышала
нищетой, голодом, так что было больно видеть и эту коричневу загара, похожую
на  засохший сургуч. Зияли как  объедки, обглодки кожа да кости,  но  и те -
хиленькие, цыплячьи. Батюшков и не хотел, но не мог уж взглянуть на зека без
жалости,  а  от  близости  с  ним  стало  даже  холодить,  потому что  вдруг
почудилось,  что и  молчит зек  от  голода: молчит, а в  то время нестерпимо
хочет  есть, пить,  спать...  И  взводному  сделалось  стыдно вспомнить, как
заключенный просил у него воды, а  он не ответил по-человечески  и в издевку
сказал про песок - а  что воды во флягах ни  у кого не было, будто б пожалел
дать ему даже узнать.
     Вдруг доходной  уж не с  насмешкой, а  ощерясь пронзительно как скелет,
взглянул в  упор на него, на  своего конвоира... Батюшков  застыл, ничего не
мог сделать, руки и ноги отнялись. Руки его не слушались, и он ощутил  ужас,
будто  б ясно постиг  в тот  миг, что лишился рук.  Но в то время, как  Илье
Петровичу почудилось, что застыли они на месте, все происходило стремительно
-  так  быстро,  как только  способны люди драться за  жизнь. Зек  обливался
потом,  дрожал,  но был он быстрее -  он уже  успел, уже  подумал,  уже  был
впереди, отчего  и чудилось взводному, что сам-то он застыл обрубком.  Отмер
он,  когда постиг,  что  падает. А когда уж вскочил на ноги, то зек убегал -
был от него метрах в  двадцати. Батюшков заорал. Стал выхватывать  из кобуры
табельный - а фигурка зека растаивала на глазах.
     Грохнул  выстрел,  и  Батюшков,  после своего ж этого  первого  слепого
выстрела, будто  б  очнулся:  он тяжко дышал, сжимая в руке мертвой  хваткой
пистолет.  Его взорвала злость, был он подло,  тварью самой подлой обманут и
душила только одна яростная ненависть - догнать,  раздавить! Когда  бросился
он  за зеком вдогонку, то стало ему так легко, будто переносился по воздуху,
почти летел. Батюшков  видел его, слышал его  - и такая ненависть овладевала
всем  существом, что  зек  нужен  был  ему только живым.  Он не  слышал, что
заорал, и не  понимал, куда целил, снова делая выстрел в воздух. А зек бежал
и  бежал,  сверкая  взмыленной  потной  спиной.  Он тоже что-то  орал.  Они,
чудилось,  не бежали, а мучились друг с дружкой, вытягивая  один из  другого
жилы.  По степи аукались их вопли. Взвивалась песчаной мошкой пыль, окутывая
бегущим своими клубами.
     Зек так  и был от  офицера метров  на двадцать впереди. Он  бежал и уже
оглядывался, пугаясь, что конвоир или целит в него или вот-вот настигнет. Их
силы выдыхались. Тогда-то, слабея и задыхаясь уж не  от ненависти, а будто б
давясь  глотками  воздуха,  которые  не  в силах  была сжигать раз  от  раза
рвущаяся на клочья грудь, Батюшков опомнился и постиг: это совершается побег
и он должен стрелять по зеку, чтобы не дать ему уйти. Батюшков мог  стрелять
- и  некого было  жалеть,  нечего было ждать, ведь и у  него самого не  было
больше сил. "Убьюююю!" -  взвыл  он  с  немощью, надрывая грудь,  и не успел
выпрямиться, чтобы открыть пальбу, как  зек обернулся и,  будто руки да ноги
его были вздернуты на  ниточках, стал плясать перед ним скелетиком, лыбиться
и что-то черным беззубым  ртом своим  хрипеть...  Он наскочил на зека,  сшиб
ударом в лицо - и все было будто б уж кончено. Был он  в его руках. Доходной
же веселенько лыбился,  как пьяный, разбитым ртом, где  пузырилась  кровь, а
Батюшков орал, сидя на его костях, чуть не в лицо ему, звонким от отчаянья и
надрывным  по-бабьи  голосом: "Играешься, сука?! Со  мной играешься?! Весело
тебе?! Да ты понимаешь, что я тебя убью! Пристрелю тебя здесь как собаку!"

     Когда  поселение  уже  замаячило  в  прохладной  померкшей дали мачтами
лагерных вышек, усталыми  дымными  крышами домов, Батюшков  испытал давно не
посещавшее его чувство,  что возвращается он  домой, где все удивительно  да
свежо, и все-то распахивается ему навстречу.  Зек ковылял впереди,  обречено
понурив  голову  в  землю, расшатываясь  от  пинков да тычков, которыми  уже
навстречу  лагерю  гнал  его без жалости  взводный.  Они  спустились  узким,
змеиным  ущельем меж  сопок и вышли на пустынную покатую дорогу, хоть должны
были по ней весь  путь  свой и пройти. Показались первые  домишки, покошеные
степными ветрами изгороди из белесых,  как инеем покрытых жердей, то рыхлые,
то чахлые огороды, похожая на заросли лопухов пожухлая под солнцем бахча.
     Взводный припрятал пистолет в кобуру. На задворках они оба отряхнулись,
оправились  и  шагнули  на  тесную улочку, где  уж ходили по  обочине  куры,
брехали через забор друг на дружку собаки, доносился шум людской со дворов и
теплилась к вечеру жизнь. Пройдя как на параде улицу  - здесь Батюшков через
дом здоровался да раскланивался  со знакомцами -  они  вышли прямо  к  вахте
лагеря, площадка перед которой была и навроде поселковой главной площади. На
площадке этой громоздилась голая бетонная коробка  автобусной  станции, куда
утром и в другой раз к вечеру прибывал автобус  из райцентра; подле жалась к
бетонным стенам  вся сваренная из железа времянка  - киоск хлебторга; стояли
скамьи, как на футбольном  поле, три ряда, что было похожим еще на базар без
прилавков. Но  этот ряд  базарный скамеек  был для родственников осужденных,
что ручейками  текли  и  текли неведомо  откуда в  этот  степной поселок  на
свидания,  -  чтобы  им было где побыть,  ожидая  когда  позовут  их с вахты
увидеть или узнать о родных.
     После у  Ильи Петровича  было чувство,  что  произошло все не  с ним, а
будто  потерял он память: он очнулся, когда уж сдал зека дежурному и стоял в
проходе  на  вахте  совсем  один. С дежурным они еще и проговорили  с добрые
полчаса: Батюшков рассказывал о том, что с ними приключилось, доложил, чтобы
отправили на дорогу за застрявшим  в степи автозаком трактор,  но про побег,
сдавая-то зека дежурному, про самое что ни есть главное, что случилось с ним
в тот день, о чем и  права не имел смолчать - так и не пришло ему  на память
сказать. А когда спохватился, то уж испугался, подумалось ему украдкой: ведь
никто не знает про побег этот, так лучше пускай  и  не знают, а то мало  еще
чего,  вцепятся  в  каждое слово и жди  уж, когда отцепятся, дурачку ж этому
никто ни за что не поверит.
     Так рассуждал он, думая, что уберегает себя,  но если кого и уберег он,
то не себя, а заключенного. Но  и это Глотову не пришло на  ум, что  побег -
новый  для  осужденного  срок.  Будто  б  сам  не  свой,  конвойный  офицер,
повидавший  на своем веку все, что на службе положено да еще и с лишком, так
он  и  не понимал, точно помрачился  ненароком умом, как  слабоумный,  что о
подсудном-то деле  смолчал. Ему хватило ума только спросить  у солдата воды.
Тот  впустил его в  караулку, и он сам по памяти пошагал  к умывальнику, где
долго и  жадно пил, сделавшись от простой воды  в  конце концов как  пьяный.
Уйдя с вахты, Батюшков  сел на скамью - и сидел  один-одинешенек на длинной,
будто  дорожка,  скамье,  дожидаясь  возвращения  из  степи  своего  конвоя.
Открылись ворота. Выехал  из  лагеря трактор. Он порадовался,  но  не  успел
сообразить,  что может подсесть  да возвратиться за  своими сам вместе с тем
трактором,  а  не ждать  бестолку еще  полчаса. Было,  Батюшков  совсем  как
пьяница  вздремнул и  его разбудил снова гул  трактора - но  это  уж трактор
возвращался  с автозаком  на  буксире и ему только  померещилось, что  время
пролетело как одно мгновенье. Трактор выехал и  повернул на  роту -  потащил
автозак в гараж.  Батюшков успел увидеть,  как рулит автозаком, что  катился
бесшумно на буксире, его довольный, успевший  уже  зазнаться своим  подвигом
солдатик. Тогда Батюшков встал -  и  побрел  за  пыльным их следом в сторону
своей роты,  шагал  и думал бестолково себе под нос: "Летний  день - длинный
день..."

     В  казарме   он   сдал  пистолет   в  оружейную  камеру   и  повинился,
недосчитавшись двух  патронов,  дежурному  по роте  офицеру,  что  тоже  был
возводным и которому из-за дежурства в тот день повезло не ехать в конвой  -
повинился, что с дуру стрелял в степи в попавшуюся на глаза змею. Тот, глядя
с сочувствием  на пожилого  изможденного человека, не  стал  придираться,  а
уважил:  "Черт  с  ними,  Илья  Петрович,  не  бери  в  голову  - спишем  на
стрельбище, раз так..."
     А наутро все у взводного болело, будто б избили его или скинули с горы.
Ныли ноги. Висли жердями руки.  Ломило спину. И  с самого утра, проспавшись,
он  только и мог думать, что  о зеке,  чувствуя себя  теперь  не иначе,  как
преступником. От мысли, что он так вот  по глупости своей стал с ним заодно,
корчило посильней, чем от боли, но было уж поздно заявлять правду.  Он никак
не мог понять -  почему ж он не стал стрелять? Зачем бегал  он с тварью этой
наперегонки? Чего ж он, околдовал его, что ли? Батюшков чувствовал, что весь
день проклятый вчерашний прожил  не по своей воле да так, будто  б повелевал
им кто-то все  равно,  что издеваясь над ним. Он  никогда  не стрелял  еще в
человека, но  все годы знал, что не дрогнет и всегда готов выстрелить,  даже
убить  всякую эту тварь. Но вот - тварь эта делала с ним-то, что хотела. Как
это все с ним случилось?  Какая  теперь  ему  будет жизнь,  если  ж он долга
своего не исполнил - дрогнул, побежал?!
     Он заставлял себя думать об этом и все одно чувствовал, что в  том, как
был он  до  этого  устроен,  что-то  непоправимо  разрушилось,  сломалось...
Случилось, что оказался  он вовсе не таким, как думал столько лет о себе. За
это, верно, испытал он и наказание - изведал сполна свою слабость. Долга он,
как  надо, не исполнил, и принужден был теперь жить, чувствуя себя уже будто
б чьим-то должником, за что-то  до гроба виноватым, но этого хозяина не зная
- не зная,  кто ж держит в своих руках ниточки его судьбы, вины и  правил им
тогда в степи, заставляя сделать все наоборот.




 * ПРАВДА КАРАГАНДИНСКОГО ПОЛКА *

Расстрельная комната



     Когда зеков по хрущевской реабилитации  на  свободу выпустили, пришлось
сокращать и лагеря. В долинском лагере карагандинского лагуправления спилили
вышки, оставив едва заметные  пеньки.  Колючую  проволоку  по  новому узкому
кругу  расположили. Обмелел лагерь, пересох,  но не до дна. Так и с  другими
лагерями карагандинки случилось: укоротили их малость - и оставили служить.
     Прежняя лагерная администрация в Долинке размещалась в могучем каменном
строении. Теперь до лагеря было далеко и  его приспособили под  нужды солдат
охраны. Верхнюю часть отдали под  ротную канцелярию, каптерку и  библиотеку.
Подвалы,  которые  служили застенками, теперь использовали как хозяйственные
склады.  Что же  до нижнего  этажа,  где  следственный  отдел располагался -
помещения  для  допросов,  судебные,  делопроизводительские,  и расстрельная
комната,  -  с  ним особо  поступили.  Разобрав  ненужную  кладку,  из  этих
помещений устроили столовую для солдат. И вот прибыл в Долинку новый призыв.
После  бани  обритых  наголо и переодетых в  армейские  робы молодых  солдат
повели в столовую, чтобы откушали по прибытии первого солдатского борща. Это
борщ - дело известное: худой навар и  тошная гуща, и никого,  кроме молодых,
им в быту казарменном не удивишь.
     Сопровождал молодых из бани ротный старшина.  Он нарочно был приставлен
к  пополнению, чтобы  разъяснять  на первых порах  службу.  И  был человеком
обыкновенным, простым. Половину жизни  отдал лагерной охране. И  чтоб как-то
утешиться  в  этой  степной  глуши,  он с  важным  видом рассказывал молодым
историю этой столовой,  прямо как музейный хранитель. Какие  знаменитые люди
были у  этих самых  стен расстреляны, вот  на этом самом месте они и стояли,
только одни  имена  громкие  старшина  и  затвердил. Молодые  стояли смирно,
слушали, озирались  вокруг.  А за  столом  рядом обедал  взвод  охраны  - из
бывалых солдат  на старшину никто внимания не  обращал.  Бывалые жрали борщ,
потому что с утра проголодались. Да  и про эту  комнату успели  наслушаться,
этот  же старшина и  рассказывал,  когда  они только  пришли служить и  едва
перешагнули  порог столовой. Теперь же старшина для них  был не старшина,  а
просто рыло надоевшее, языком треплет почем зря и мешает отобедать. Ну вот и
молодым пора за  стол, милости просим. И  наливают каждому по котелку. И все
застучали ложками. А  один так сидит, будто заболел.  Потом вроде опомнится,
возьмет ложку, но ложка из рук сама вываливается, не слушаются руки. Со всех
сторон на него уж косо поглядывают. "  Брезгует..." - ухмыляются бывалые - "
Еще пирожков маминых  не переварил,  сынок..."  Кричат ему: "А ну  жри!"  Он
снова ложку со стола подобрал, в котелок полез, будто  хлебает. Но тут стало
у него  выворачивать  нутро. Кругом позамирали, и  наступила мертвая тишина.
Все глазеют на него. А он совладать с собой не может и в тишине этой  мычит,
давится. Старшина бросился  к  нему: думает,  подыхает паренек  -  уцепился,
кричит благим магом, чтобы звали из медпункта сестру.
     А до котелков, когда дурака этого из столовой убрали, многие  больше не
дотронулись - был  у  свиней праздник, свиньям  слили в  бачки. Кое-кто даже
ужином  побрезговал, не явился  за пайкой, чего в  Долинке сроду не  бывало.
Будто  протухла в тот день жратва. А дурака того, дождавшись ночи, трое  или
больше их было, досыта накормили - одни за руки- за  ноги  держали, повалив,
другие заливали холодными помоями  рот. Заткнули  и старшину,  только другим
способом. Что-то  ему  шепнуло начальство, дернув за ушко  -  и он уж  ходил
немой, будто рыба, всего  боялся. Молодого услали в лазарет,  в Караганду, а
там отбраковали и отдали в стройбат под Семипалатинск,  куда отсылали только
дебилов и нерусских.


Правда карагандинского полка

     Полк был не так уж велик  - в Караганде квартировали всего три головные
роты,  по  сотни  душ  в  каждой,  не  считая  штабного  офицерья,  а  также
интендантов.  Только  одна  рота и была  конвойной, ее солдаты  конвоировали
заключенных  по  тюрьмам, судам,  областным лагерям -  по карагандинке.  Две
другие роты были по замыслу карательными или, как их еще  называли, особыми.
И  если  о ком говорили "полковые", "из полка", то о тех  самых  костоломах,
которые числились  в  их  списках.  Эти роты  содержали  в городе,  над всей
карагандинской областью, точно батарею пушек на выдающейся высоте. Если зоны
бунтовали, их тотчас бросали на подавление. И если солдатня безобразничала в
степных ротах, их опять же посылали усмирять.
     Кулак  особой роты  испробовали в Иргизе, в Карабасе  - это были  самые
слышные  и  памятные  солдатские восстания. Понятное дело, что события  и по
прошествию  множества  лет  хранились  в глубокой  тайне.  Но слухи, которые
первыми  распускали  о своих  подвигах  сами  каратели, или  шипящие  угрозы
начальников, "Будет и вам, суки, масленица!", да  и кое-какие страшные следы
-  горький дух пороха, кровь, цинковые гробы,  копились в полку,  а  потом и
въедались в его барабанную шкуру, похожие на дробь.
     В  Иргизе,  в  этой  лагерной  роте,  тамошний  начальник,  из битюгов,
переломал  ребра служивому чечнцу  может, чести тот ему во временя не отдал,
нагрубил.  Но  был  судим  всем чеченским землячеством - те повязали  его  и
расстреляли  из  автоматов   у   казарменной  стены.  Начальник  этот  давно
свирепствовал, так что судили, получается, в сердцах  и за все зло. Чеченцев