олуденную
тишину   неуклюжими   кликами:  "Рыжуха,   бабочка  сердешная,   жди!  Мясца
прихватим!"
     Перхаясь недожеванным стариковским хлебом, собака закружила по перрону,
выискивая  кричавшего.  В душном  вдовьем  вальсе закружился  вокзал, небо с
белым солнцем и земля. Закружились и другие ханум. И седой старик, ничего не
примечая,  закружился.  Рыжая  захмелела. И  раскачиваясь,  как от похабного
веселья, упала наземь. Дремотно  почесала за  ухом. Дремотно вылизала  рыжие
сосцы.  И  усомнившись дремотно в  том,  что  была  кому-то  нужна,  уложила
замороченную голову в лапах, будто бы собралась умирать.
     "Гау!" - послышалось ей издалека.
     "Гаугау!" - послышалось ей совсем близко.
     А  потом  перестало   слышаться,   поскольку  любопытный   ублюдок  уже
принюхивался, склонившись над нею.
     Ублюдок был  крепок.  Его могучая костистая голова сидела  на шее будто
влитая.  Сморгнув прежнее  свое  выражение  с  какой-то  соринкой  в  глазу,
маленькая рыжая женщина потерянно принюхалась в свой черед к псу.
     "Гау!" - сказал ей пес.
     "Гау!" - сказала она.
     Тогда  пес подумал  немножко  и  сказал:  "Гаугаугау..."  Пес  задышал,
раздаваясь грудью. А раздавшись донельзя, выдохнул.  И  выдох его  получился
долгим. Таким же долгим,  как отправление чирчикского дизеля:  "Гау-гау-гау-
гау-гау-гау!"
     Рыжая помлела  и, привалившись к  ублюдку, кротко  сказала на  все это:
"Гау."
     Он  куснул ее за ухо и огляделся. А  покуда  он оглядывался, куснула за
ухо она. Тогда он подыбился и  подмяв ее под себя, ласково заурчал. Они были
похожи.  А разное можно было по пальцам  пересчитать; то, что кобель и сука;
то, что  маленькая и  большой; то, что рыжая и  облезлый. То есть  вовсе без
шерсти.
     Пес  подмял  ее  под  себя,  но   она  выскользнула  и  нежно  показала
потупленные клыки. Пес  сказал: "Гау!" И они разлеглись на перроне  там, где
раньше лежала она одна. А въедливая блоха  мешала этой  приятности, и рыжая,
со злобой и усталостью выкусывая ее, поднялась.
     "Гаууууаа!"  - взвыла маленькая рыжая женщина,  мучимая блохой. Ублюдок
немного подумал и, заглотав всей  пастью то, где  жила блоха, заворочал им с
усердием.  Блоха  бежала,  но  была  раскушена  ублюдком  посредине  пути  и
выплюнута  в  песок с клочьями рыжей шерсти. Поглядев,  ослабившись будто от
родовых  потуг,  на  ташкентский  железнодорожный  вокзал,  маленькая  рыжая
женщина боязливо вильнула хвостом, боязливо задышала. И ожила.
     Растопыривши лапы, ублюдок лежал на перроне и попирал тяжелой, облезшей
грудью  земную твердь.  А  где-то вдали, постукивая  молотками  и  попыхивая
папиросками,  возвращались  и  шли  навстречу чимкентскому дизелю загорелые,
морщинистые, немолодые путейцы, не припоминая покуда,  что забыли прихватить
в механическом мясца на сахарной костке...

     Я  был живым. А живых солдат отправляли на  вокзал топтаться в толчее и
заглядывать  угрюмо  в человеческие лица на  всякий случай. Люди по  вокзалу
ходили склонившись под тяжестью  вьюков, отчего не получалось  заглядывать в
их лица с угрюмостью. И наваливалась скукота, так как больше глядеть было не
на  что. Караул от комендатуры считался потому  одним  из скверных.  В  этом
карауле,  который тянулся от утра  до вечера, солдату особо хотелось есть. А
поскольку  на  вьюках   и  буфетных  стойках  запросто,   разгрызая  курочку
запеченную, жрали все отбывающие, то  выходило, что не пожравши оставался он
один. А это опять же скука и недобрая зависть.
     Еще  в этом  карауле  всегда думалось  о  дом е,  потому что на вокзале
гудели  поезда,  отправляясь  по  городам  нашей  родины.  И  какой-то поезд
трогался по  расписанию на Москву или  Харьков -  где  жила мать. Лились  по
щекам слезы, когда это случалось. Когда заспанные проводницы  светили сквозь
ночь  фонариками.  И  когда на бортах  вагонов мелькали облупившиеся башенки
Кремля.
     Скорый на Москву отбывал с вокзала в двадцать два сорок. И тогда плакал
я.  А  в  восемнадцать, пораньше,  отбывал поезд  на  Ростов и  тогда плакал
громадный Отрошенко, с которым чаще  иных доводилось мне топтаться в толчее,
будучи в карауле от комендатуры.
     Привыкая,  Отрошенко  плакал  по-вечернему и в  полку.  По  заведенному
обычаю, рота  наша конвойная уплетала  за  ужином порцайки. И никто не знал,
отчего плачет Отрошенко.  Думали солдаты так:  плачет потому, что от ужина к
ужину  который месяц каша в котелке - перловая. А  такому горю  солдаты были
помочь не в силах.  И  только не  мешали,  как могли,  ефрейтору  плакать  и
давиться кашей.
     Я  же не плакал в двадцать два сорок,  потому что еще  прежде  старшина
кричал по казарме отбой. Спал, стало быть.
     А снился мне - Ташкентский железнодорожный вокзал.



 * ЗАПИСКИ ИЗ-ПОД САПОГА *

Облака
     Под ногами поглядишь - земля. Топчи,  покуда живешь, не растопчешь: так
коротка человечья жизнь.
     Я  по  случаю рыл  яму  лопатой  для солдатского нужника. Глубокая  она
вышла,  крутая. Но и на дне  этой ямы - земля! Размял  ее в  горсти - та  же
самая, что под ногами, только та суровей будет, утоптали.
     А  в земле -  жизнь: шебаршат, ползают. А  мы по  этой земле  топчемся.
Чудно, ей богу! Но жизнь в земле,  по всему видать,  скучная.  Я  не дне ямы
посидел, покурил  малость, и на сердце тоскливо стало. Не допыхтел, затоптал
папироску - то, чтобы себя не мучить: успеется и в земле  пожить...  И еще в
яме  тихо было, и дышалось свежо  от сырости. На ее донышко вода вода как-то
прибывать  стала. Подумалось:  от жажды все живое наскоро погибает, а тут  и
вода есть.
     У нас на караульном дворике из земли два деревца росли. Саженцы. Ротный
сказал, что будем в марево под листьями спасаться и для сердечной потребы на
эти  деревца  глядеть  -  они  на баб  похожи по хрупкости  и  томленью.  Но
деревца-то по-мужичьи звать: тополь. И  я подумал: это с Полиной родственно.
Можно  так и звать -  Полина большая и  Полина маленькая.  Дерево как хочешь
назови. Они одиноко растут, а если и совьются стволами, то им и любить нечем
- ветки сами  по себе, врастопырку растут. И детей им земля рожает, поднимая
стебелек из семени. Человек дерево бережет, чтобы любить  потом крепко, если
одинокий, престарелый, или как мы - истосковавшиеся, живые.
     Из тварей по земле ползают змеи, ящерицы, степные черепашки. Случалось,
что конвойные мучили их, но это  без злобы. Разгадать хотелось: для чего они
живут на  земле заодно с нами.  Но как поймешь, что творится у черепашки под
панцирем, если не  раскурочишь прикладом? При мне  одну раскурочили - она из
костей оказалась. Не поверилось даже: должно же в ней  что-то  чудное  быть.
Буров из второго взвода больше иных  расковырял и говорит, что ни на грош не
понял, - у всех одно и то же под панцирем. Тоска.
     А ящериц папиросками жгли. Может быть, и не стали бы жечь,  если бы кто
по-ученому  растолковал, почему  они от боли жгучей,  как  люди,  не кричат.
Конвойный овчарку  пнет, она заскулит, а тут - папироской, самым угольком. А
ящерица - будто немая.
     Про змей говорили:  "Если не ты, то она - тебя". И давили их без счету.
Давеча сержант Самохин у арыка ополаскивался и змееныша сапогом, как увидел,
так и придавил.
     А еще у нас по земле проволокой колючей заклубили и опутали  ею лагерь.
Он вкривь и вкось разрастался, и все новое сразу опутывали. Потому что зеки,
как кроты, эту землю рыли и рыли. Руками, ногтями ее разгребали,  будто себе
могилы роют. А потом оказывается, что роют глубже могилы. А выносят землю во
рту. Вырыл глубже могилы - и в бега.
     Роту  тогда  боевой тревожили  и вдогонку  за зеком  гнали -  из  земли
отрывать. А ее  гляди сколько! И где рыть?  А  зеку в земле,  видать,  плохо
было. Скоро наружу лезет. Вываливается посреди степи из норы своей - смурной
и  квелый. И пока  его в лагерь ведут, молча плачет, весь от  земли,  как от
горя, черный.
     Такая  она,  земля.  На  колени  встань,  рукой   погладь  -  шершавая,
теплится... И вся тайна.
     Скоро в караулке и  повсюду сумерки будут. А я, запрокинув  голову,  на
небо глядел. И  кадык выперся из  горла, как пугливая черепашья  головка  из
костяного панциря. Почуял на щеках тепловатое веянье  ветерка, как размякшие
ладони брадобрея. Мне небо шире земли на глаз  кажется. Оно и нависло-то над
головой будто нечаянно, и  когда  долго глядишь, то  с запрокинутой  головой
очень  свыкаешься.  Будто и не запрокинул  ее  вовсе.  И чудится, что  землю
перевернули, и ты паришь в небе.  Вот только ветер  похолодает в сумерки,  и
его острие вмиг рассекает человечье горло.
     А  пока  я  навис над небом.  А  заодно со мной и  караульный дворик, с
Полиной  маленькой  и  Полиной  большой. И  наш ротный  "уголок по обороне":
намалеванные бомбы и страшный взрыв, и ржавые, вырезанные из жести солдаты в
противогазах, рядышком с гражданским населением - оно состояло  из грудастой
бабы без рук и девочки, у которой солдатня гвоздями выцарапала что-то пониже
пупа, и невесть кого с открученной головой. "Уголок по обороне" был вкопан в
землю посреди караулки, и потому не упал, когда навис над небом. И заодно со
мной  исправиловка парила в небе. Краем глаза я видел, что зеки тычут в небо
и гогочут. Не понимают, что мы  на  волоске  висим, и  поберечься надо удачу
нашу гоготом растрясать. Падать боязно. Кто знает, что с тобой будет, если в
небо упасть?
     Тоска.  И жрать хочется, как перед смертью. Будто по оплошности  тебя в
мертвяки записали и пайки  не выдают, а нутро  живое  и просится...  Хоть бы
мякины ржаной на пожевку. Может, оттого и тоска,  а  не от неба? Я много раз
видел,  как солдатики  стоят, из  ротных, запрокинув головушки. И  что кадык
выпирает из горла  черепашкой, тогда  подглядел.  И чего  они глядят? И  что
Смиров тогда увидал?
     А тогда было утро. И если сейчас бежать на багровый закат, сквозь ночь,
без продыху, то,  может,  догонишь его?  Оно покуда  и глазам моим видно, на
краешке  земли  стоящее,  куда  долгим  днем  вели  его  по  степи  убивать,
опрокидывать навзничь - пасмурное утро того дня, в котором послали конвой на
запретку, чтобы вырыть ямы в земле под столбы для новой лагерной ограды.
     Я видел эти ямы  потом. Не дорытые. Назавтра ротный пошлет их дорывать,
потому что зек копался без усердия и заглядывал в темное дуло конвойному.  А
конвойный - Смиров.  Он топтался рядом и насвистывал про любовь, и  сбивался
всякий раз, когда зек  увесисто сменял из  руки в руку лопату. И потом снова
под сгреб лопаты в этой утренней робкой тишине подстраивал свист про любовь.
     Зек отдышался,  чтобы  сказать так: "Гроза  будет,  служивый...  Глянь,
какие облака..."
     Смиров  запрокинул голову. И  холодное, как ветер, лезвие вмиг рассекло
ему горло. И оно рассмеялось, брызнувши, до ушей.
     Я увидел это потом: когда ротный, отяжелевший, будто надгробье, стоял у
разметавшегося по  земле  человека, и когда Каримов глядел  сам на  себя  из
темной лужи - испуганный, с зализанными на косой пробор бурыми волосами.
     Было тихо. Курили. Из ненужных рук,  ног и губ Смирова уходила навсегда
кровь и как-то  растерянно  вытекала  наружу, оглядываясь,  как  прирученный
зверь - в  лесу.  Она была совсем молодая, эта кровь. Редея, она делила часы
на  минутки, потом на мгновенья... и оборвалась,  будто отмерив человеческую
жизнь.
     Солдаты стояли молча  и все  еще не верили. Ждали.  И не брали  на руки
погибшего, боясь оставить в нем хоть одну живую каплю.
     А  Смиров тем временем стал пустым  и белым. И  его  рука,  с белыми  и
пустыми пальцами, лежала как-то рядом с ним, но отдельно, как чужая.
     Я  плакал.  И плакал  ефрейтор  Каримов из  бурой лужи, и  тот Каримов,
который глядел  в нее.  А  ротный  сказал нам: "Перестаньте, суки..."  Потом
Смирова несли на руках завернутым в списанную старшиной простыню. В караулке
от него  стало  совсем  тоскливо,  и  его  положили  в  летнюю  каптерку  на
неструганную  скамью.  В  каптерке  пахло  мышиным  пометом,  будто ладаном.
Ефрейтор  Каримов снова и снова  шел туда поглядеть.  Солдаты провожали  его
глазами и вели тихую беседу за портянки, байковые, полагавшиеся на осень.
     А я жалел, что Леху в землю зароют.  Зароют с небом в глазах. А оно все
равно  останется  над  ним  висеть... И  кто  мне ответит  - для  чего жизнь
устроена так.  И знать хочу  - отчего  зеки  пальцами тычут  в небо.  И  еще
подумал, что из  земли  неба не  увидать.  Потому  что  темно в ней. И глаза
застит.


Короткая повесть

     Рота растянулась по  степи, принимая бой. Рвалась из  жил.  Плюхалась в
грязь и ползла на брюхе, силком  подымаясь  в штыковую, обматерив весь свет.
Сержант, Вася Савельев, Янкель  и я  были посланы ротным командиром к сопке,
на  вершине  которой бушевал  вражеский тот огонь. Ее  рыжая изрытая маковка
виднелась вдалеке. Мы бежали, а Янкель все ныл, что не может.
     Потом мы упали на  землю, и Янкель ныл, что  не может ползти.  Осерчав,
сержант гнал Янкеля наперед себя  прикладом, покуда ротный не прокричал, что
его убило.  Он  обмяк и  закрыл послушно  глаза, а до сопки оставалось рукой
подать, но все уже хотели умереть, как Янкель.
     Побледнев от отчаянья, сержант и Васюха поволокли этого  убитого. Потом
и я волок Янкеля, так как про Васю Савельева ротный прокричал, что он теперь
тяжелораненый. Янкель был толстым беспомощным человеком. И чем дольше мы его
волокли, он становился все тяжелее. А мы только подлезали к сопке, с вершины
которой не враги не свинцом лупили по нас и по залегшей в грязи роте.
     У подножия, шатаясь от усталости, сержант закричал: "Пусть топает своим
ногами,  надоело  тащить!"  Но  ротный,  который и  шагал за нашими спинами,
подгоняя,  страшно гаркнул  в ответ,  и мы опять сознались, что Янкель убит,
что Васюха ранен, и полезли молчком вперед.
     На вершине сопки было освобождающе пусто. Закладывая уши, гудел  ветер.
Опустела с той высоты и степь. И был ротный - с полпальца, давно отступивший
и позабывший про нас, и солдаты, рассыпавшиеся по степи, как ржаное крошево,
которое,  накрапывая,  клевал воробьиный чахлый дождь.  Вася  Савельев ожил.
Сержант остыл и  подобрел.  Завалившись  на бушлаты, мы отдышались, успев  и
закурить.
     Янкель все не вставал.
     Сержант окликнул его, а не утерпев, поднялся с бушлата и ткнул сапогом,
нагоняя, чтобы вставал.  Возился  он с Янкелем без  нас,  которые угрелись и
покуривали  уже в  сторонке. Только когда сержант  приник к его груди  и сам
обмер, затих,  Савельев отставил нехотя  папироску и  позвал: "Ты это,  чего
заслушался-то, на  скрипалках,  что ли, играют?" - "Мужики, у  него в  груди
глухота одна."  -  "Там биться должно! Ты сердце слышишь?  Да  не  там, выше
возьми, а то в живот залез..."
     Сержант оторвался от Янкеля и попятился на карачках, уворачивая от него
глаза, не дыша. "Ты это брось! - взметнулся горячечно Савельев - Ты куда!" -
"Помер, браточки, еей-б-богу..."
     Но Вася Савельев как всгорячился, так свое и гнул: уж больно развалился
жиденок  сладко.  "Чего удумал,  чтоб и  в обратную  на  горбу нашем... А  я
говорю,  встать!  Нечего землю лапать,  слышь, пархатый  -  встать, встать!"
Васюха  склонился над Янкелем и принялся трясти за грудки этого в  глинистой
шинелке человека, которого не мог больше терпеть.
     "Не может он!" - вскринул сержнат и бросился куда-то,  как в  пропасть.
Савельев вдруг отлип и вгляделся тихонько в человека, поперек которому в том
миг дул застуженный ветеряка.  А он лежал  разметавшись,  тяжелый,  неживой,
упершись в хмурое безмолвное небо расколотым морщинами лбом...
     Рота по степи  собиралась ауканьем. Земля под сапогами была  тяжела.  И
солдаты  долго шагали к сопке, оттого, что ошметья грязи спудом наваливались
на керзу. Со всей степи сносили солдаты землю на сапогах  к Янкелю, осиливая
сопку, крутой  ее и смертный подъем. А потом мы тащили его в полк, уложив на
бушлат  -  сержант, Вася  Савельев  и  я. Тащили как могли бережней, так как
ротный не знал и трепетал: " Не тряси, не тряси - может, живой!"
     Прибыв в полк, мы снесли Янкеля в  лазарет. Но роту не разоружали, и на
плацу не приказывали выстроиться, потому все ждали -  может, живой! И лекарь
чего-то не постигал и ждал, и все возился в лазарете с Янкелем.
     Но вышло так,  как не ждали. Янкель был  толстым несильным человеком. У
него сердце разорвалось.


Лепота

     Не сыскать заветней земли для конвойного на  карагандинке, чем Долинка!
То-то  и  позавидовали  полковые  по-хорошему Саньке Стрешневу,  узнав,  что
отправляют его туда из полка служить за невесть какие заслуги.
     Прослыл тогда  Санька Стрешнев средь конвойников везунчиком. И говорили
о  нем, что в Долинке заживет сыто, весело  и  не будет это счастье дармовое
пота ему и крови стоить.
     И  кто из конвойников о жизни такой, зажмурившись, не помечтал бы, ведь
в  Долинке  на  день  по кружке  молока положено  было,  по черпаку  густого
творога,  и хлеб белый  к пайке  давали  - не чета  полковому-то сермяжному.
Ремней  тугих солдаты в Долинке не носили, чтобы отъевшееся брюхо для своего
удовольствия обвиснуть могло. И на вышках спали, ладони под головы  заложив,
чтобы сны сладкие видеть.
     Счастливо  конвойным  в  Долинке!  А  все  потому,  что  зеков  на  эту
исправиловку  за  тем  лишь  гнали, чтобы  умерли от чахотки. И  вся  служба
солдатская была - гробы ихние из кузова в кузов ворочать. Тяжесть мирскую из
себя  с чахоткой  выхаркав,  помершие были легки. Одни  гробы и  вышибали на
солдатском  лбу испарину,  стерев  которую,  конвойник от  души  накуривался
папиросами, валился тягуче наземь и разлеживался с ленью,  покуда не отходил
на больничных нарах другой зек.
     Кормили солдат из больничной столовой, где чахоточным молоко с творогом
полагалось. Зеки ж мерли, а кто не помер - тот с жизнью прощался и молока не
пил, чтобы не тратить остаток ее на пустое. Им на  небе скоро  всего вдоволь
будет.
     Эх, подвалило счастье Саньке Стрешневу! Лепота!  И гробов не  таскать -
до ефрейторов выслужился.
     Хотя с гробами  управляешься без той мороки, какая случается  с живыми.
Тут  и широту шага  выбираешь  по душе. И укладываешь  в  грузовик, как  сам
пожелаешь.  С живыми  же иначе все. И  овчарки  хрипатки  пообрывают, покуда
высыпешь  из  кузовов разомлевших от  вольной  езды зеков.  А бывает, что  и
срыгнет, который послабже, на гимнастерку или вычищенный сапог, и чуть ли не
плачет конвойник.
     Потому с гробами  проще. И поопрятней зеков они, и смолою пахнут, будто
в лесу гуляешь. И не грустно так,  как бывает, когда прибывает на  больничку
этап с чахоточными: плачут они и на землю от слабости падают, а на это жалко
глядеть. И еще жалко зеков  живыми видеть, потому что они мертвыми в  гробах
будут лежать. А ты же их будешь ворочать - из кузова в кузов.
     Может, потому и выбился Стрешнев в ефрейторы, что грустить не любил? Он
же с мертвыми  теперь  не  знается. Он живых под заботу  берет  и  до  ворот
лагерных, как старший средь солдат по чину, провожает.
     Но  мало зеков  в Долинке осталось. И скучает  Санька. И рота конвойная
скучает с  ним заодно. Ждут солдатики  этапа.  С этапом прибавится живых.  И
мертвых, на которых положены к пайке молоко, творог и ломоть белого хлеба.
     Этапирование чахоточных в лагерь начиналось,  будто половодье,  весной.
За зиму  чахотка измучает  человека, а к весне  ее хватка  станет как  будто
слабей. К тому  же пригреет солнце -  и  потают  холодные  снега,  потеплеют
ветры. Иной и порадуется. Подумает, что выдюжил,  что хвороба отступила, что
вот уж  и весна,  что летом так и вовсе  наберется силы. И только  немногие,
кому довелось пережить зимние холода, знают, что приговорены к смерти. Что и
легче стало потому, что чахотка последнее здоровье  сожрала. Что и отпустила
она,  потому как  незачем уж  дохлятину рвать и душить кашлями.  А догубит и
отпоет  весна  -  без у