.
Братва, гляди, наши кровные пайки зарывает". Хабаров душил эти злые  шепотки
своим раскаленным  от  отчаянья криком: "Молчать! Мы не  пайки -  мы будущее
наше  в  землю посадили. Через полгода пюре  ведрами  будем жрать - из одной
картошины килограмм, а то и больше получится. Она вырастет сама в этом поле,
на нее даже не надо затрат труда".
     И  выросла...  Хабаров  с зацветшей  картошки  ходил  рвать  цветы.  Он
расставлял их  в кружках  по всей  казарме,  будто долгожданные весточки  из
земли, а их  брали  втихую на зубок - и  плевались, обсуждая между собой: "А
запах есть?" "Нету, как вода. Пожуешь - кислятина."
     С  исходом  солнечных праздников  и летнего цветения землю не оставляли
дожди.  Она обуглилась  и  потяжелела, будто  залитый  пожар.  Птицы в такую
погоду боялись  летать и  расхаживали по сырой земле с опущенными  головами.
Хабаров безнадежно запутался. Он накарябал  карту картофельного поля, таскал
за собой в  планшетке и раздумывал, как добыть урожай. Может, мысли являлись
ничтожные,  от  бессилья  политрук  и  самодеятельную  эту  карту  в  клочья
разорвал.  Случилось это  в  ротной  канцелярии ночной порой.  Электричество
светило скупо, точно его разбавляли водой. Темно было. Прохаживались по полу
без страха перед Хабаровым  мыши и  рылись в казенных сводках,  взбираясь на
заваленный инструкциями да приказами стол. Политрук в Бога никогда не верил,
но тогда  встал  на  колени  посреди  канцелярии. Позвал  его  громко. И  не
молился, не бил поклонов, а  выпрямившись как  честный  служака  на  смотру,
доложил  для  начала  про  службу, а  там и про всю страну, которая испытает
нужду в  картошке. И  попросил,  помолчав и  переведя дыхание: "Товарищ бог,
если вы на самом  деле есть, тогда помогите, если так возможно, собрать моей
роте побольше картошки. А я за это  в  вас верить  стану". Встав с колен, он
подошел к столу. Прогнал мышей и налил себе водки  в два  стакана, чтоб было
не так одиноко. Опрокинул свой. И, не притронувшись к другому, занюхал духом
писарским, попавшейся  под руку  отчетностью. А приметив  в оконце колыхание
зари, пошагал в казарму будить солдат.
     Он будил  ребят поодиночке,  уговаривая  подняться: "Вставай, сынок, уж
помоги в последний раз, а то больше никого у меня нет".  Служивые через силу
подымались   с  коек,  а  старшины   незаметно  для  Хабарова  распоряжалась
разбуженными  людьми:  "Чтобы  батю никто не  тревожил, пускай  себе чудит!"
Подступив к полю, рота обжидалась, чтобы рассеялся туман. Политрук оглядывал
с тайной мукой картофельные гряды и  такие же землистые угрюмые рожи солдат.
"А  ну,  сынки,  навались..."  -  взмахнул  он  рукой, посылая  их  в  чужую
предрассветную тишину, в которой они расходились по сумеречным рубежам поля.
Глубокий вдох лопат  оживил  недвижную грудь  земли. Скрежет железный и звон
окунуло  в выстуженную  тишину, и она расплескалась под их тяжестью, обдавая
сердца людей жалостливой прохладой. Стоило ковырнуть гряды, как картошка так
и поперла из них напролом. У солдат не хватало рук отрывать ее и  засыпать в
мешки. Становилось ново и страшно. Перепуганный  политрук бродил по взрытому
полю, ото всех в стороне. Солдаты уже  волокли к казарме одутловатые мешки с
картошкой, будто своих убитых.
     Потом  мыли почерневшие руки под шум воды, с  расторопным усердием, как
от  крови.  Пахнущую еще  землей, картошку  приказали  жарить, а по нехватке
сковород варить  в котлах, заправляя  воду  растопленным  жиром. И потом она
дымилась на дощатых столах, и ее проглатывали мглистыми гудящими ртами.
     Начиная с  того дня,  политрук ждал прибытия полкового  грузовика. "Все
сроки прошли, почему он не едет?" -  говорил он, с беспокойством вглядываясь
в степи, и посылал солдата позорче на дорогу, чтоб сторожил. Тот возвращался
под вечер и  рассуждал, заявляясь к политруку в канцелярию на отчет: "Ничего
не видать, про нас в  полку  забыли,  хрен ли  им  помнить  о  нас, они  там
зажрались." "Может,  что-то стряслось, а мы не знаем", - продолжал надеяться
Хабаров  да так испереживался,  что  позвонил  против всякой  субординации в
полк:  "Вы  за  что  живыми  хороните?  Где  грузовик?"  Ему  было  сказали,
отмахнувшись: "Твои  бы  заботы,  Хабаров.  Глядишь,  не  помрете,  если  на
денек-другой  отложим  подвоз". Он же вскричал:  "А вы хоть  знаете, как  мы
живем? А как жили, в полной темноте, знаете?"
     В полку издалека плюнули  в трубку и прекратили тратить на зарвавшегося
служаку казенную связь. С грузовиком даже не поторопились, он прибыл в роту,
точно его сплавляли по воде. "Чего припозднился-то, сынок?" - справился тихо
Хабаров у вылезшего  наружу водителя. "Приказа не было, вот чего", - ответил
запросто  паренек.  "Все  в целости довез?" - "Как по  накладной..."  Водила
ждал, что бросятся выгружать, а гнильем-то ударяло еще из кузова. "Ну, тогда
слушай меня, сынок... Поворачивай в полк. Возьмешь нашей мешок, для примера.
Cкажешь,  Хабарову   отбросов  не  нужно.  Пускай  узнают  в  полку!"  "Чего
случилось, товарищ начальник? - удивился водила. - Мне назад  нельзя, чего я
доложу?" "Хватит,  поворачивай... - отрубил  Хабаров.  - Такое мое последнее
слово,  что  я роту  в  свинарню превратить не дам".  Мешок  ротной картошки
затолкали  в  кузов.  У  водилы разрешенья не  спрашивали, а все делали, как
политрук приказал. И обойденный паренек не удержался, чтоб сказать: "У  меня
на этот груз  накладной  нету, вот и  вывалю все  на дорогу". Эти  слова его
крепко запомнились служивым. И перед отбытием грузовика бедового парня этого
отвели за  казарму, где бросили  в круг и до  того забили, что и  слезы  его
смешались с кровью. Узнав об этом, политрук у всех на  глазах заплакал: "Что
же вы, сынки, делаете, зачем, у человека же ничего, кроме жизни, нет..."
     Вечером из полка через возмущенные степи звонили. Срочно растолковывали
Хабарову осложнившееся международное положение и убеждали, что не ко времени
затеял  крутой  правеж.  А  он  глядел в  степи, будто сквозь холодные  дали
заприметил  звонивших, и говорил,  что устал.  Что завел огородец. Что будет
жить сам по себе. Что хочет мира и покоя на всей земле.
     И  бывало потом не  однажды - Хабаров поднимал служивых людей  в ружье,
мучимый причудливой  жаждой,  хоть под палящим солнцем, снегом или проливным
дождем. А  иногда,  какой- нибудь глухой  ночью,  почувствовав  себя до боли
чужим в борющемся вечно и то погибающем, то возрождающемся мире, он приходил
к полю, рыдающий и пьяный. Залазил  железными своими пятернями в уматеренную
ротой землю и рылся в ней, будто в лично одинокой душе... Возить же картошку
из полка  с  той поры перестали. И ради одних пожелтевших  газет грузовик  в
глухое поселенье не заворачивал, чтобы вовсе не расходовать горючее.


Часики

     А было  так: всучили мне повестку, военкоматовскую. Самая охота пожить,
а  ты шагай на службу. Но зацепок,  чтоб отсрочиться, не  было,  да и как-то
сразу  случилось -  вот повестка, на завтрашний день полный расчет, а  чтобы
передохнуть, не дали даже недели.
     Я по  расчету сто пятьдесят рублей получил  -  и  не то,  что  тратить,
глядеть на них на них было скучно. Разбитные люди советовали пропить, а меня
и  от  спиртного  тошнит.  Или смеялись:  тебе  бы,  мол,  девку  напоследок
махануть, и адреса готовые называли. Но разыскивать и опять же  поить, чтобы
лапать себя позволяли, тоже тошно было. Нет, как пригвожденный, срока своего
ждал.  Про деньги решил, что  отдам матери. И еще одолжил из них сотню Петру
Кривоносову.
     Он от мачехи натерпелся, а когда она ко всему и разродилась, то подался
по тесноте  из дому. Родной отец напоследок позаботился и пристроил  мебелью
торговать, учеником продавца. Бывает,  что  кутят  так  же  в мясные  отделы
подбрасывают, если хотят избавиться. Петр, тот стал крутиться. Но злости ему
не хватало,  и потому в своих  сделках он  чаще оставался в дураках - там на
слово поверит, или пожалеет человека, не обберет внаглую. И, когда прогорал,
задалживал  своим  же  барышникам.  Я  денег  Петру  не  давал,  взашей  его
выпроваживал. Ему  бы обидеться,  а он  так  и  шастал ко мне что  ни месяц,
попрошайничал.  Я не люблю людей, которые унижаются. Зарекся, что сам чужого
не попрошу, а поэтому и  не совестно было  переступать, если кто  под ногами
ползал. Но когда  Петр заявился,  впустил  его в дом, чайку  покрепче налил.
Сказать всю правду, из скуки и впустил.  И денег потому ему дал, что вроде и
они скучными были. Только уговор был, что к проводам вернет. Я так и сказал,
что  деньги хочу оставить  матери. Он же  за каждую бумажку принялся честное
слово  давать, и тогда я сотни  этой пожалел; скучнее сделалось,  что отдал,
сглупил, а отобрать уж поздно.
     Все  дни на  душе  было,  как нагадили. Я даже разыскивал Петра,  чтобы
деньги обратно потребовать, будто срочно понадобились. А его если видали, то
пьяного. Я уже решил, что и проводы мои сторонкой обойдет, не  покажется.  И
как обрадовался, когда Петр пришел! За себя стыдно стало. Усадил его за стол
и весь вечер нянькался, точно с родным, а когда спросил украдкой про должок,
то Петр и забормотал, уже пьяненький, что прости, мол, по дороге потерял.
     Обворовал, да еще  моими водкой с хлебом  ужрался, халява... На проводы
родня  собралась, друзья, и скандалить перед  ними не хотелось. Петр упился,
его снесли в пустую комнату отсыпаться. Я и сам  его видеть не мог, но  того
не  хотел,  чтобы  по-его  все закончилось.  Растолкал  посреди ночи и в ухо
шепчу: ты как посмел, ты же  знал, что  матери  хочу оставить!  А  он мычит,
руками  закрывается,  а когда я  хлестнул по щеке, то раскрыл  глаза и глупо
заулыбался.  Я уж бросить  его хотел  и вдруг  часики увидал на руке.  Самые
простые, с гагаринским еще ремешком,  поношенные. Я созвал людей и  при всех
отцепил  у  него  часики  с  руки,  чтобы  потом  не говорили,  будто  Петра
обворовали на моих проводах. Говорю, они двадцати пяти рублей не стоят, а он
мне сотню задолжал.  Возьму хоть эту дребедень. Я на службе пропасть могу, а
потому не  хочу,  чтобы кому-то даром мои деньги достались. И люди одобрили,
сказав, что моя  правда.  Петр же и до утра не протрезвился,  провожали  без
него.
     Хотел отдать часики матери, чтобы сохранила. А  она и  в руки не взяла,
стыдила: плохо,  сынок, пьяного обобрал. Мне  еще  скучней стало, а  на мать
разозлился. И когда упрашивала вернуть их  Петру, то из упрямства нацепил на
свою руку и в грузовик военный побыстрей забрался. Так и распрощались.
     На  распредпункте  я  достался  усатому  майору,  как  и  все  пацанье.
Вербовщика спрашивали  наперебой, куда служить отправят. А  тот  важности на
себя напустил - и  отмалчивается. Тогда умник высказался из  пацанья: гляди,
говорит, какой майор загорелый! Нас тогда еще во внутреннем дворе содержали,
так  этот паренек и сиганул через забор, за ним многие потикать успели.  Это
дурак не поймет, что проще по домам  тройку дней отсидеться, а потом явиться
с повинной: товарищ военный комиссар, я был пьян. Ну, сошлют в стройбат, так
лучше  киркой махать, чем  жизни лишиться. Майор-то спохватился, уговаривал,
что дальше Ташкента не повезет, а кто словам поверит? Оставшихся заперли под
ключ, на третьем  этаже  здания.  Кто скулит, кто двери выламывает,  один из
окна спрыгнул и ногу сломал, веселье! А я валяюсь на  нарах чурбаком. И хотя
понимаю, что лучше бы бежать, но желания хлесткого нету. Дали бы выспаться.
     И  прилетели в  Ташкент, но  какая там  война? Говорят, в прошлом  году
случалось конвоировать штрафников из сороковой армии. А нынче вся  служба  -
охранять  зеков по  местным лагерям.  Ох, думаю, повезло, призвали под самое
перемирие. Глядишь, выживу.
     В полк прибыли глубокой ночью, я только сонную рожу дежурного офицера и
запомнил.  Впотьмах  загнали  в  полковой  клуб, в  гнилой  дощатый барак, и
приказали на полах располагаться.
     Я уж задремал, как почувствовал,  что по карманам моим и мешку, который
под голову  положил,  чьи-то руки пробираются.  Схватил, а  меня  кулаком по
мордасам. Тут  свет запалили. По клубу между спящими человек двадцать, будто
тараканье расползлись. Мешки вытряхивают, роются в барахле. При нас сержанта
оставили, он тогда у дверей барака покуривая стоял. Заступаться не бросился,
а усмехался в сторонке  - лучше отдайте все,  чего  захотят, это чеченцы.  Я
этих  чеченцев  отродясь не  видывал.  Трое  навалились на меня, с ними-то и
подрался, когда мешок чуть было  не выпотрошили. Они  вроде цветастую рубаху
хотели с меня содрать, но когда  часики увидали,  стали руку  выкручивать. И
мне  еще повезло,  что ремешок  жалели  порвать,  и потому  долго  возились,
отцепляли его, а я трудней им делал и норовил вырваться.
     Спугнул  чеченов дежурный офицер, они  разбежались. А  я спрятал часики
понадежней.
     Утром нас  сопровождали по полку человек десять прапорщиков. В столовке
они отгораживали наш стол от солдатни  - сотня, а то и больше, жрали, давясь
сырым хлебом.  Ко  мне  исхитрились подослать  узбека, шестерку. Он разносил
чайники,  а  с одним подскочил  к нашему  столу, прапорщики  его пропускали.
Пригнулся - и вдруг шепнул мне, чтобы отдал часики.
     Его  опять  подослали, когда нас разбродом  погнали на плац. А только я
послал его. Потом выдали полотенце, повели в баню. В парной-то меня словили.
И были это не чеченцы, а из хозвзводовской шайки, которые таскали в баню для
новобранцев амуницию. Говорят, где  часы, куда подевал? А я говорю, нету, уж
отобрали.  Поставили меня  под  кран, хотели  горяченькой  окатить,  а  вода
кончилась, из котельной подавать перестали.
     И темнил я с того дня в полку, что часики у меня отобрали; что точно не
помню, кто и когда это сделал.  Полковые не поверили  и грозились  повесить,
если не  сознаюсь. Чечены ножиками  пугали. Мне бы сдаться, поберечься, а не
могу. Разве я не равный со всеми, и почему отдавать должен, что своим горбом
нажил?
     И еще присяги не  принимал,  как назначили в  кухонный наряд.  Котлы  к
обеду  таскал,   а  наливал  мне  поваренок,  из  русских.  Я  поверил,  что
повстречался  человек.  Иван,  Ванька  -  морда  веселая,  щекастая,  одному
здоровья не расхлебать. Ему и открылся, что поперек горла  полковые повадки.
Если  убивать станут, сам крови напущу. Я, говорю, человек, и гадом под ними
ползать не буду. А Ваня мне нашептывать  принялся, будто  юшку не испечешь и
не похаваешь. Что умом надо брать, пролезть так, чтоб всех  позади оставить.
И жрать надо котлеты, а не вареный жир. И спать на чистом, чтоб тебе  же еще
постилали. Двигай, говорит, в  сержанты или в учебку напросись. Обучишься на
телефониста,  они  тебя  на  руках  станут  носить,  чтобы  только  дозволил
позвонить  или нацедил спирту  из техзапаса. И пообещал подкармливать меня -
гуляш, борщец, халва. А потом ни  с того ни с сего про часики спросил, чтобы
ему отдал. Я бы и отдал, если  бы  на  взятку не походило. Думаю, на что мне
такая родня, которая подличает. Нет,  говорю, Ваня, их отобрали. А он притих
- и до ужина отмалчивался, точно  я прозрачным сделался. Видать, про себя-то
злился.  И вот понукать стал  -  сделай  то,  отнеси туда. Или  крикнул, как
собаке. Я ему  говорю,  ты сам собака!  А  он  злится, но  боится с кулаками
кинуться, я  же крепче, сильнее. Только нажаловался старшему повару,  и  тот
меня  по щекам отхлестал  за борзость. Стали  ужин накрывать: он наливает из
бака, а я с котлом дожидаюсь, друг на друга волками глядим, и вдруг  Ванятка
опрокинул на меня ковш с лапшой, только что вскипяченной, будто не удержал в
руках.
     От  жару  я памяти лишился, и когда разлеживался  на  полу, зашедший  в
поварскую начальник  столовой пнул сапогом: вставай-ка. А как я встану, если
ноги еще дымятся?  Закричал начальник со страху благим  матом, стащил с меня
портки - обварился, кричит, козлище тебя растяпай! А я шепчу, что это Ванька
меня, падаль, обварил.
     И вот  лежу  в  госпитале, и является  ко мне  дознаватель,  крысак.  Я
подумал, что  Ваньку засуживают.  Этот спрашивает, как  здоровье. Я отвечаю,
что хорошо, заживляется. Крысак говорит, тогда рассказывай, как дело было. А
зачем  мне  правду  докладывать,  прокуроров  кормить,  если  ославят  потом
стукачом и в параше искупают? Говорю, а какое тут дело, крутился у Ивана под
рукой и сам  же ковш опрокинул  - вот лапша на ноги  и  выплеснулась. Крысак
отчего-то заерзал  на стуле  и  похихикивать  стал -  значит  сам, говоришь.
Интересненько  получается.  Дал в  показаниях расписаться,  запрятал листок.
Говорит, а вот с этим что будем делать - и гладкую такую бумагу протягивает.
Читаю,  и  помутнение  в голове происходит: Ванька  доносит,  что, обещая  в
награду часики, я  подговаривал обварить  себя  лапшой. Что от службы  хотел
уклониться,  мечтал  о  белом  билете.  И  когда  он  в  обмане  участвовать
отказался, то я прыгнул под ковш, а свалил вину на него, на Ваню. Я закричал
дознавателю, что наврал поваренок, что  я выгородить его  в своих показаниях
хотел, но  теперь-то расскажу всю  правду. А крысак  хихикает  и  еще  кулак
показал - ты у меня вот где, сколько  ни  вертись, а  будешь под трибуналом,
как за самострел.  Ишь, ноги обварил - в сапогах  надоело, босиком хочется?!
Говорит, сознавайся-ка, в дисбате короче сидеть, а за вранье упеку в лагерь.
И очень рассердился, когда я  от старых показаний наотрез отказался и заявил
на  Ваньку. Человек он казенный, и  как  ни упрямился, обязан  был занести в
дело.
     И так шастал в  госпиталь  что  ни день.  С  врачами шушукался, есть ли
такое средство, чтобы я правду рассказал. И разок вкололи мне дурь, чтобы от
него отвязаться, но, видать, и в  бреду  я про Ваньку выкрикивал, что это он
виноват.
     А госпиталь тогда  от вояк задыхался, их грузовиками свозили. Мало, что
злые, столько жизней в глину бухнулось, но  и  израненные - какая  им теперь
радость, пускай и развезут по домам? Я ходить не мог и лежал в самом тяжелом
отделении, где безногие, безрукие и каких только нет. Крысак распустил слух,
будто дымом меня из  норы выкуривает,  что я дезертир - и госпиталь загудел.
Ко  мне  и на костылях подскакивали,  чтобы  костылем по  голове ударить.  И
ослепших ко мне подводили, чтоб в мои глаза плевать. И землю с госпитального
двора  в койку сыпали, чтобы  я заживо сгнил. Жрать не позволяли, и что  мне
как лежачему  полагалось по госпитальной пайке,  в отходы вываливали. Пожую,
если  только санитарка хлеба или яблок подложит. Да  и то, по ночам жевал. А
молодые  девки мне и посудины не подносили -  все под себя, если не стерплю.
Старушек  ждал.  Они мне только и помогали. Но бывало,  не дождусь,  и вояки
меня перетащат в отхожее место  - там и  лежу. Говорят, сам говно,  пускай с
говном и лежит.
     Я скоро и ненавидеть их перестал.  Но того простить не мог, что  правде
моей не верят. И даже старухи мне верить отказывались, когда рассказывал про
лапшу.  По-ихнему  выходило, что Ванька  доносил  правду. Говорили  что  нет
выгоды у поваренка, а у меня была.
     И  в тот день, когда  я на костыли взобрался, то хотя бы выбор получил.
Лежачий, я мог только оговорить себя или терпеть. А  теперь, думаю,  не хочу
себя оговаривать, нет силы  терпеть  - повешусь. Так и решил. Ждал ночи, как
облегчения.  Когда госпиталь  затих, приковылял я  в  отхожее место, подымил
окурками, поплакал и поясок на трубе запетлил. И тут Ваня  мне привиделся...
Стало  быть, я над парашей  кончусь, а он еще жить останется, есть  и пить -
то,  что  мне бы полагалось?! И понимаю, что нет, родимый  ты мой, погоди, -
вот она  для чего мне нужна, эта жизнь треклятая.  Все буду терпеть до поры,
пока Ваняту своим судом не раздавлю. Жить с  его жизнью рядом не согласен. И
погибать без его смерти не хочу.
     Я  наказанья не  боялся -  столько повидал, будто без  суда и следствия
тыщу  раз  к смерти приговаривали.  И  еще разок  не  страшно,  только бы за
мучения свои с