. Было только видно, что и ему жалко проходить
мимо  горы  этого  дармового,  чудом  взявшегося посреди  степи добра. Он не
подумал  и того,  что овцы могут  принадлежать военным людям, и распоряжался
всем,  точно  хозяин  в  своем  сне.  Не  ожидая  отказа,  потребовал,  чего
захотелось в эту  минуту: "Дай закурыт!"  Петушок не  понимал, как можно ему
отказать,  и  чуть  отстранясь,  протянул  казаху  свое  курево.  Тот  помял
бестолку,  выпятил  от  недовольства  губу  -  и  Петушок  чиркнул  спичкой,
быстрехонько  поднес огоньку. А когда казах запыхтел  цигаркой,  как  это  и
бывает во сне или по пьяни, не чувствуя от  курения никакого  вкуса, а разве
приятную  блажь, то сказал из жадности, с какой-то задиристой злостью:  "Все
курыт  мне  отдай."  Петушок не раздумывая отдал  всю  измятую пачку дешевых
болгарских цигарок. А со спящей подле фургона лошади свалился навьюченный на
нее и до  того забытый человек. Оживший, он  отполз на карачках  подальше от
фургона и  уселся, мыча, как  дитя, нечто  жалобное и  бессвязное. Этот  был
русским, каких  после освобождения  много  нанималось за водку  и  харчи  на
чабанские  точки. Одет  и обут он  был, как  казах. Только  под  шинелью его
изнашивался не домашней вязки свитер, а казенная роба грубого сукна.  Шапку,
должно  быть,  потерял  по дороге.  По  жестким  колючим  волосам  опять  же
распознавался  зек, котрого  наголо стригли  от  весны до весны. Крепли, как
свиная щетина. И  то, что  он был  приземист,  костист, выдавало зека  - как
бараки в  лагерях проседают, так врастает  в землю,  сдавливается и человек.
Для  того  ли,  чтобы  не  мычал,  казах  сунул  дружку  в  посиневшие  губы
раскуренную цигарку. Затянувшись, тот успокоился  и провалился  в забытье, а
цигарка сама собой дымилась в расщелине рта.
     И лошади, и  овцы, и волки,  и люди были одиноки в степи и  усталы, как
один  обреченный  народ. Вдруг из кузова  послышался  пронзительный жалобный
шепот: "Убирай их, Петушок, а то поздно будет!" Тот  обернулся и  вздрогнул,
увидав  лейтенанта.  Цыбин  выглядывал  из  темноты,  весь перекривившийся и
съеженный, и протягивал на вытянутой руке топор. "Топориком, топориком..." -
подучивал он  торопливо Петушка, как если  бы тот растерялся,  не зная,  чем
бить.  Петушок  оглянулся  на  казаха,  а  потом  уставился  на  лейтенанта,
продолжавшего шептать: "Этих свидетелей нужно убрать... Они нас запомнили...
Никого же нету, кроме нас..."
     Петушок перехватил из его трясущейся руки топор и пошагал  послушно  на
казаха. Встал, переминаясь  с ноги на ногу,  за сутулой его спиной. Он будто
бы  примерялся,  как его ударить. Оглядывался  на Цыбина,  точно б лейтенант
должен был это на пальцах растолковать. Петушок было и замахнулся, но ничего
у  него  не получилось  - опустил топор.  А казах не оборачивался, шепота не
слышал  и ровно ничего в этой  степи  не боялся, точно  и был в ней один. Он
снова взял  за поводья  свою кобылу и потащился  самому неизвестной дорогой,
забыв  о  дружке. Кобыла,  с  которой  тот  свалился,  побрела  за  казахом,
очнувшись  от  сна. Петушок глядел  на казаха, на хвосты измученных  кобыл и
мало что успел  понять.  Цыбин  вылез наконец из своего укрытия и бросился к
забытому русскому, но только и отволок  его  за шиворот подальше, чтобы даже
распялив глаза, тот не смог  ничего увидать. Под колесами фургона замесилась
настоящая каша. Цыбин с Петушком налегли - тогда только он отчаялся, рванул!
И  с разбуженный гулом и рева пропойца, снова замычал, грозил кулаком вослед
фургону, который  увидал  мчащимся между  небом  и землей, в огне и дыму, не
иначе,  как ракету. Быть может,  ему  почудилось, что в этой ракете уносится
весь мир; все его похеренные овцы, трава, пастушьи дружки, жратва,  курево с
водкой... А его  оставили одного  на пустой обглоданной, что кость, земле. И
он мычал,  еще не соображая,  как  это  страшно  -  остаться совсем  одному:
"Канааат,  ссука  ты,  забери  меняяя..."  Чумаков  сам выскочил из  кабины,
затолкал в  кузов  чего-то еще дожидавшегося  с топором за поясом  Петушка и
запер его там, страшась теперь всего, даже своего дыханья.
     В страхе, что за фургоном погонятся, они домчали до трассы, где Чумаков
волей-неволей сбавил скорость  и  дал себе  отдышаться.  Лейтенант бесился в
кабине, пойманный как  в клетку  -  кидался отнимать  у него  руль, грозился
сдать в милицию,  а  разок даже распахнул дверцу и хотел выпрыгнуть. Чумаков
не удержался и ударил его наомашь  по  лицу. Сам  он  бешено соображал,  что
делать.  Две овечьи туши  не успели скинуть  и будто б два трупа гнал  он  в
фургоне неизвестно куда. Шашлычную на трассе он увидел внезапно - и заныла в
жилах кровь, вспомнил зло про шашлычок. Но стоило Чумакову испытать это злое
чувство, как из скорлупы его и вылупилась последняя роковая мысль.
     Фургон  затормозил  на  обочине  прямо  вблизи  дымящегося, шкворчащего
бараньим  салом  мангала, который вынесли здесь  для соблазна на воздух.  От
голода  за Чумаковым увязался  и  Цыбин. В  шашлычке барыжничал  жирный, сам
похожий на барана,  казах, и родственники бедные - человек пять, а все,  как
на  одно  лицо - сновали  муравьями у  него на  подхвате.  Глядя на  русских
солдата и офицера, потасканных да измаранных,  казах чуть брезгливо выслушал
солдата, но молчал так, будто по-русски не понимал. Чумаков сбивчиво,  пряча
от него глаза врал, что они подавили  на дороге двух овец, но потом оплатили
хозяину  бензином, а теперь  не знают,  куда  их  девать, и  отдать  могут в
шашлычку по червонцу за штуку. Казаху хватило понять, что овцы были ворованы
-  и он  молча  решительно показал  растопыренную пятерню. Чумаков сдавленно
пробурчал:  "Это  как понимать, хозяин,  не  за  десять, а  по пять?"  Казах
подумал  в  тишине,  и вобрав отчего-то все пальцы у них на глазах  в кулак,
согласно  кивнул головой. "Товарищи..." - заикнулся  попугайчиком лейтенант.
Но выражение лица  казаха  изменилось до безжалостного, и Чумаков  бессильно
сдался.  "Мы согласные, только это,  ну,  ты понял,  хозяин...  нам шуму  не
надо."
     Чумаков, оглядываясь по сторонам, воровато провожал хозяина и еще двоих
к фургону. Цыбин отстал, как непричастный, радуясь, что никто его не позвал.
Казахи  шумно что-то обсуждали  и  тоже  оглядывались. Что  наступило после,
рассказал Чумаков  обрывками. Он сам не понимал, как все это могло произойти
и только огрызался, что если б они с  Цыбиным  не  позабыли тогда о Петушке,
что он есть в кузове, то могло б и ничего не произойти. Казахи сами полезли,
не  понимали, а шумели, ломали почем  зря шпингалеты, которые только и  надо
было, что щелчком одним сковырнуть. Чего там Петушку померещилось, а  только
он,  когда кузов  раскрылся,  полетел на казахов с топором. Под  топор попал
хозяин, жирный тяжелый  казах - башку его разломило на глазах у Чумакова как
полено. Но Петушок, когда безголовое туловище  свалилось ему под ноги, будто
ворона вцепился  клевать его  топором. Все, кто был у шашлычной, взвились  и
кинулись врассыпную, бежал и Чумаков, а ловила, отыскивала их по всей трассе
милиция, когда  уж давно сковали  Петушка, а тот никуда и не убежал, даже не
пытался. Шашлычная  долго пустовала без  людей. Какой-то  шоферюга  завернул
спустя  час, наткнулся  на  эту  кровищу, погнал -  и  тогда только поступил
сигнал, когда  попался  ему  первый  на трассе  свистун.  Топор  валялся  на
изрубленном  трупе  хозяина  шашлычной, а самого Петушка  милиция обнаружила
спящим мертвецки в распахнутом настежь кузове...
     Чумаков получил два года дисбата, проштафился по-обычному, как  водила,
а за тех овец,  которых подавил он в степи, отвечал сам колхоз, где у пьяных
пастухов волки среди  бела  дня  загрызли  собак и  отбили стадо. Лейтенанта
Цыбина вовсе не судили, отделался испугом. Петушка ж больше года содержали в
следственном изоляторе, а осудили  на пятнадцать лет особого режима - нашего
полка  солдаты  конвоировали на этап. На очной ставке  Чумаков  слышал,  как
разок он проговорился,  что  изрубил казаха для того, чтобы  тот не  кричал,
вроде как чтобы не  мучился.  В тюрьме, рассказал Чумаков,  не  опустили его
сокамерники, а даже  прижился. Мне было  не утерпеть, и я  тоже порассказал,
какой слух  напугал нашу роту два года тому назад  и что лишился я через это
зуба  -  и  Чумаков впервые за  все дни, что я его знал,  просиял,  и долго,
счастливо,  до  спокойствия  полного смеялся.  "Вона  как, а я-то  не  знал,
значит, казахи это покромсали Петушка? А  зуб-то,  а зуб?! Ну и параша, ну и
купили ж вас! А  вот я из-за него, два года... А вот  я видел, как он казаха
уделал... Моя б воля, я б ему  вышку за это. У  него  глаза,  знаешь,  какие
были, глаза - не рубь, а  два!  А на зоне походит, и не первым этот будет  у
него. Ему только  и надо было - крови нюхнуть.  Мне с ним и на очной страшно
было, а не то что! Помню, как глянет,  деревня, мужичок гребаный, так не дай
боженька. Не рубь, а два!"


Гнушин и Мария

     Дня  семнадцатого, месяца октября в шестой  караульной  роте  повесился
молодой солдат, да не из простых, а студент из Москвы,  москвич. Болезней за
ним записано медициной не было, но успел надоесть офицерам жалобами  на боли
в  сердце  и затравленно  бледнел да  молчал как  больной. Командиру шестой,
Гнушину, даже  военмед  советовал опасаться  этого студента  и задвинуть  от
греха подальше  писарем или в  подсобное хозяйство.  Но был Гнушин  странным
человеком, будто б тугим на ухо или слепым, и когда  его остерегали,  только
стойко  молчаливо  выслушивал, а  глаза, немигающие,  стеклянистые,  глядели
голодно вникуда.
     За много лет службы Гнушин превратился  для людей в обузу, как  бывает,
что  начинает мешать  задубелое  дерево другим  деревцам,  которые растут  и
разрастаются. Ничего особого он не делал,  просто жил, и если оказался среди
людей одинок,  то одиночество  такое глухое заточал он и сам в себе, в своей
душе, где за всю свою жизнь бережно скопил мелкие и большие обиды, ни  одной
не  забыл.  Под рукой у  него  всегда  ходила-ковыляла  собака, покалеченная
караульная овчарка, которую года как два расшибла пуля  - стрельнул  дураком
солдат, перезаряжая на бегу  автомат. Овчарка жила  при ротном командире как
при родителе,  была  и  Гнушину родной,  потому  что  сам  вынянчил  ее ради
непонятного интереса, обреченную  пойти в расход. Эту инвалидку командиру со
временем тоже не могли  простить,  стала и она бельмом на глазу  -  корми ее
лучше остальных  овчарок,  это  служивых-то,  и  не  посмей чем  обидеть или
обделить.  Смиряйся перед  ней, будто она  хозяйка в роте.  Овчарка ковыляла
подле Гнушина,  стелилась за ним черной хромучей тенью,  и было чувство, что
глядит на строй солдат  как надсмотрщица - зло липнет глазками, ловит каждый
звук.  Гнушин  примечал  эту  ее  повадку,   и   втайне   любовался,   какой
непререкаемый порядок наводит овчарка, как если б это он сам внушал солдатам
почтительный страх.
     Долговязый, высушенный степными  солнцами до песочного желтушного цвета
лица,  такого  страха сам  по себе он, однако, не  внушал.  Если  б не стало
обрыдлым даже  видеть  ротного  командира,  то  можно было б на каждом  шагу
смеяться, глядя на  эту  неуклюжую, при всей  худобе, фигуру с рожками серых
пыльных  волос,  что  облепляли  жилистый  сухой  череп  будто  б  перья,  и
выбивались наружу из-под фуражки как из драной подушки. Вид его  был нелепым
еще и потому, что ходил Гнушин неопрятный, не знал женской заботы  да ухода.
Другой офицер в женой отутюженной рубашке как в легкой тонкой простынке. А у
Гнушина вся одежда, даже армейская, походила на шитую из  свинца - так тяжко
она на нем висла, давила, парила до седьмого пота.
     Гнушин,  чудилось,  отвык  от  людей.   Единственный  человек,  который
оказался у него в приближенье да понимал его с полуслова, бывший надзиратель
по  фамилии Иванчук, тоже  походил на овчарку, только был, пожалуй,  глупей.
Надзирая в лагере над зеками, Иванчук давно  прославился среди многих  своей
жестокостью, но сходило  ему  до поры с  рук. Кончилось  тем, что  он  забил
насмерть заключенного  в штрафном изоляторе. Иванчук там дежурил, и совершая
обход,  был  пьян.  Он ходил  ночью  и дубасил по  железным  дверкам,  лишая
штрафников сна, потому что самому не спалось. А зеки- то терпели, не подавая
голоса, что его еще крепче  обидело. Он тогда  вывел первого попавшегося - и
принялся в свое удовольствие лупить. Но зек попался такой, что  назло ему не
проронил ни стона. Огорчившись, что силу  его не уважают, Иванчук и  шибанул
штрафника  головой  о  бетонную  стену, так что треснул череп у  того, будто
арбуз. Дело это наспех замяли. Иванчук наутро  накарябал, как ему приказали,
что заключенный во  время его дежурства совершил самоубийство путем разбития
головы. Вкладывая в ломку арестантских костей всю душу, Иванчук не знал меры
- с зеками торговать да  у зеков воровать. Иванчук же был дураком, у него не
хватало умения продать в лагере за рубль то, чему на воле цена была копейка.
Он не обчищал, а  вырывал  с мясом, чуть не убивая за копейку людей.  Вот он
стоит,  сопит в ноздри, выпучивает  бесцветные пузыри глаз, и  сам начальник
лагеря рядом с ним забоялся, а точно  затвердил, что он есть начальник,  что
его нельзя пальцем тронуть; а не хлопнет ли без разбору, дурак?
     Иванчук переходил  в роту так, точно со двора  во  двор  свели на  цепи
быка. Где служить, ему не было разницы, а Гнушину и сделалось с ним покойно,
хорошо.   С   первых  дней   Иванчук  слушался   своего  нового   начальника
беспрекословно  и  даже силился  ему  угодить, усердствовал,  чуя по-бычьему
дыхлом, что от этого человека зависит теперь его судьба. Они вместе выпивали
в   канцелярии,  когда  наступало  время   после   отбоя,   при  том  Гнушин
воодушевлялся и  орал целые речи, а Иванчук уважительно утихал, делая важное
лицо, которому командир и вверял свою душу, будто иконке.
     Командир жил в пристройке  для офицеров,  тут же, в  расположении роты,
занимая  отдельную  квартиру  на  втором  этаже  кирпичного  флигеля. Гнушин
находил не  раз, что из квартиры пропадали понемногу продукты, сигареты. Или
исчезали  с  буфета  копившиеся  от получки медяки.  Долго  он  заблуждался,
морочил сам себе голову и не пытался вникнуть в эту тайну поглубже. Замок не
имел следов взлома. Исчезало столько, будто б  залетели, поклевали со  стола
птички, но птиц и не водилось в здешней степи. Однажды он додумался, защемил
форткой и дверью две невидимые для чужих глаз нитки и таким способом наконец
обнаружил, что лазят в те  сутки, когда  он  отсутствует в  карауле, и лазят
через окно.  Воровали, и Гнушин это  понял,  солдаты, свободные в  сутки его
дежурств от  караула, кто-то из второго взвода.  Пропажа  по штучке  сигарет
была едва заметной, но мысль, что его  дурачили молодые нагловатые пареньки,
была Гнушину нестерпимой. Они наткнулись на захлопнутую форточку, и в тот же
раз справились  с крючком, снова пролезли  в комнату. Тогда, уходя на сутки,
стал запирать в комнате овчарку, но уже не выдержал сам - она выла и гадила.
Воротясь из караула,  он звал дневального  солдата убрать в комнате дерьмо и
ссанину. Дощатые мытые полы воняли до ночи этой сыростью, так что мучительно
было засыпать. Пока командир терпел это  унижение, все чувства его оказались
в роте на виду. Кто воровали, однако, не образумились, и как только он убрал
овчарку за  порог  -  снова в  комнату кто-то  наведался,  пошебуршил в  ней
крысой.
     Гнушин смог сознаться  только Иванчуку.  Услыхав, что у хозяина  воруют
солдаты, Иванчук даже пережил потрясение, точно б  и у него оказалось что-то
украдено. Покрылся свирепыми  пятнами, набычился  и не  в  силах был  такого
понять. Пьяненькому командиру хватило духу, чтобы растолковать Иванчуку  всю
эту  затянувшуюся почти  на  месяц историю. Иванчук высказался  единственный
раз, и слова  его уже приговорили солдат: "А вы  переживаете, переживаете за
них как за детей родных, а они вам срут. Не-ет, этих я крыс передавлю. Будут
эти сигареты жрать, а если не полезет - утрамбую".
     После  отбоя Иванчук принялся  за работу. Казарма улеглась  и  отмерла.
Только в ротной канцелярии горел свет. Там ждал торжественно Гнушин, не зная
еще, какой подарок ему готовит бывший  вертухай. Началось  тихо. Иванчук без
шума поднял  одного  бывалого солдата, сказал одеться  и повел за собой,  но
только перешагнули они порог канцелярии -  как  оглушил по голове. Солдат от
неожиданности  даже не  смог  вскрикнуть,  скорчился.  Покуда  мучила его  и
корчила боль, Иванчук запер не спеша дверь, сжал таинственно в кулаке у того
на глазах блестящий ключик - и снова молча ударил. Гнушин пересилил в первую
минуту волнение и накричал уже с какой-то обидой  на  ничего не  понимающего
солдатика,  припертого  ударами к стенке: "Что,  страшно  cтало? Cтрашно без
дружков?!" Этот выкрик ободрил Иванчука и будто б  развеселил. Ему пришло на
ум погасить в канцелярии свет, так что осталась гореть только лампа на столе
командира. Помещение  окунулось в нежный полумрак и  тишь.  Лампа  вспыхнула
ярче,  горячей.  Иванчук  наставил  раскаленное  это  око  на  затравленного
паренька и весело приказал: "Ррра-вяйсь, крыса, смираа! Не  моргать! Глядеть
сюда! Кто ворует у товарища командира? Ты или  кто?  Какие  их имена?" А тот
долго упирался и не выдавал своих, покуда не прошло  часа, а то  и больше, и
он  изнемог,  понимая, что эти двое никуда не спешат  и ничего  не боятся. С
него лилась на грудь кровь. Иванчук  после каждого удара утирал теперь  руку
полотенцем, а потом заматывал  в него кулак и бил как в боксерской перчатке,
что понравилось ему даже больше, чем на живую. На живую стало ему тягомотно,
а  так, набалдашником из  полотенца  -  будто б отдыхал. Большой мужиковатый
солдат уже стоял перед ними на коленях,  прося пощады, уже сжевал безропотно
сигареты,  которыми набил  ему  Иванчук "на халяву"  полный рот, уже рыдал и
плакался,  когда тот их "утрамбовывал" - и наконец сознался, назвал, издыхая
от страха,  какую-то  нерусскую  фамилию.  "Ну, во, молодцом,  рожу умой,  и
пойдем-найдем эту крысу" - довольно заулыбался Иванчук.
     Он взял фонарь и  кликнул для важности овчарку, которая с некоторых пор
слушалась его как самого командира, разве не ластясь и  отчего-то не любя. В
казарме  Иванчук  ходил  по  рядам коек, высвечивая из  темноты усталые лица
спящих.  За  ним плелся солдат, и опознал  скоро он чью-то  рожу, по которой
полоснул свет  фонаря:  "Это он..."  Иванчук  постоял молчаливо  над спящим,
подумал.  Сказал дожидавшемуся солдату шепотком: "Пшел в койку... А товарищу
начальнику что поперек сделаешь - убью живым". Подождав, когда этот уляжется
и  сделается  тихо,  Иванчук  толкнул  развалившегося  на  койке  нерусского
солдатика  в бок.  Тот  что-то зло забурчал, отчего Иванчук легонько шлепнул
его по щеке и задрожал гремучим из души голосом: "Тихо, черножопый, тихо..."
Солдат  привстал и  застыл, кривясь от  слепящего лучика,  бьющего  в упор в
глаза. "Начальник звал, есть  дело до тебя.  Ну,  чо лежишь? Я  чо, не  ясно
сказал?"  Узбек  пугливо вскочил на ноги,  потянулся за сапогами...  "Брось,
неча  полы грязнить, щас  вернешься..."  - позвал за  собой  Иванчук и снова
молчаливо, торжественно сопроводил подсудимого  до  канцелярии, где творился
уже глубокой ночью этот суд.
     По  масляной стене  канцелярии тащился бурый след  и на полу  плавали в
полутьме болотные  пятна.  Гнушин  снова  разволновался,  отчего напялил  на
голову фуражку и сидел за столом как  истукан. А  Иванчук перемалывал у него
на глазах  солдата за  солдатом. Было неожиданным  для  него ударом, что  их
оказалось так много - не  один и не два выродка, а череда  новых разных лиц.
Никому  из  них  он  не  сделал плохого. А они  сговорились  и  обкрадывали,
залазили  такими  вот ночами в его дом. "Ты у кого копейку воровал, крыса? А
ты на  сиг