ого, заключающуюся в мире, целиком прописывала детству. И когда по ее
приеме  человек гигантскими шагами  вступал в  гигантскую  действительность,
поступь и обстановка считались обычными.


5

     В  один  из  ближайших  вечеров,  отправляясь на  собрание  "Сердарды",
пьяного сообщества, основанного десятком поэтов,  музыкантов и художников, я
вспомнил, что обещал принесть Юлиану Анисимову, читавшему перед тем отличные
переводы из Демеля, другого немецкого поэта, которого я предпочитал всем его
современникам. И  опять, как не раз  уже и  раньше,  сборник "Mir zur Feier"
очутился  у  меня  в  руках в  труднейшую мою  пору  и  ушел  по слякоти  на
деревянный  Разгуляй,  в  отсырелое  сплетенье  старины,  наследственности и
молодых обещаний, чтобы, одурев от грачей в мезонине под тополями, вернуться
домой с новой дружбой, то есть с чутьем еще на одну дверь  в  городе, где их
было тогда еще  немного.  Пора рассказать, однако,  как  ко мне  попал  этот
сборник. Дело  в том, что шестью годами раньше,  в  те декабрьские  сумерки,
которые я принимался тут описывать дважды, вместе  с бесшумной улицей, всюду
подстерегавшейся таинственными ужимками  снежинок, ездил  на  коленках  и я,
помогая  маме  в  уборке  отцовских  этажерок.  Уже  пройденная   тряпкой  и
уторканная с  четырех боков печатная требуха правильными рядами возвращалась
на  распотрошенные полки,  как вдруг  из одной стопы,  особенно колышливой и
ослушной,  вывалилась  книжка  в  серой  выгоревшей  обложке. По совершенной
случайности  я не втиснул ее  назад и, подобрав с  полу, взял потом  к себе.
Прошло  много  времени,  и я успел  полюбить  книгу,  как  вскоре и  другую,
присоединившуюся  к  ней и  надписанную  отцу  тою  же рукою.  Но еще больше
времени прошло, пока я  однажды  понял,  что их автор,  Райнер Мария Рильке,
должен  быть тем самым немцем,  которого  давно как-то, летом, мы оставили в
пути  на вертящемся  отрыве забытого лесного  полустанка.  Я побежал  к отцу
проверять догадку, и он ее подтвердил, недоумевая, почему это так могло меня
взволновать.
     Я не пишу своей биографии. Я к ней обращаюсь, когда того требует чужая.
Вместе с ее главным лицом я считаю, что настоящего жизнеописания заслуживает
только герой, но история поэта в  этом виде вовсе непредставима. Ее пришлось
бы собирать из  несущественностей, свидетельствующих об  уступках жалости  и
принужденью. Всей своей жизни поэт придает такой добровольно крутой  наклон,
что  ее не может быть в биографической вертикали, где мы  ждем ее встретить.
Ее  нельзя найти под его именем  и надо  искать под чужим,  в биографическом
столбце его последователей. Чем замкнутее производящая индивидуальность, тем
коллективнее, без  всякого иносказания, ее повесть. Область подсознательного
у  гения  не  поддается  обмеру.  Ее  составляет все,  что  творится  с  его
читателями и чего он  не знает. Я  не дарю своих воспоминаний памяти Рильке.
Наоборот, я сам получил их от него в подарок.


6

     Хотя к  этому располагал рассказ, я вопроса о том,  что такое музыка  и
что к ней приводит,  не ставил. Я  не  сделал этого не  только  оттого, что,
проснувшись  однажды на третьем году ночью, застал  весь кругозор залитым ею
более чем на пятнадцать лет вперед и, таким образом, не имел случая пережить
ее  проблематику. Но еще  и  оттого,  что она теперь перестает  относиться к
нашей теме. Однако  того же вопроса в  отношении искусства  по преимуществу,
искусства в целом, иными словами  - в отношении поэзии, мне  не обойти. Я не
отвечу на  него ни  теоретически, ни в достаточно общей форме, но многое  из
того, что я  расскажу, будет  на него ответом, который я могу дать за себя и
своего поэта.
     Солнце вставало из-за Почтамта и,  соскальзывая по Кисельному, садилось
на Неглинке. Вызолотив нашу половину, оно  с обеда перебиралось в столовую и
кухню.  Квартира  была  казенная,  с комнатами, переделанными из классов.  Я
учился  в  университете.  Я читал Гегеля и Канта. Времена были  такие, что в
каждую встречу с друзьями  разверзались бездны и то один, то другой выступал
с каким-нибудь новоявленным откровеньем.
     Часто  подымали  друг  друга  глубокой  ночью.  Повод   всегда  казался
неотложным.  Разбуженный  стыдился своего  сна,  как  нечаянно  обнаруженной
слабости.   К   перепугу  несчастных  домочадцев,  считавшихся   поголовными
ничтожествами, отправлялись тут же, точно в смежную комнату, в Сокольники, к
переезду Ярославской железной дороги. Я дружил с девушкой  из богатого дома.
Всем было ясно, что  я ее  люблю. В  этих  прогулках  она участвовала только
отвлеченно, на устах более  бессонных и приспособленных. Я  давал  несколько
грошовых уроков,  чтоб не  брать  денег у отца.  Летами, с отъездом наших, я
оставался в городе на своем иждивеньи. Иллюзия самостоятельности достигалась
такой  умеренностью  в  пище, что  ко  всему  присоединялся еще  и  голод  и
окончательно  превращал  ночь  в  день  в  пустопорожней  квартире.  Музыка,
прощанье с которой  я  только  еще откладывал, уже  переплеталась  у  меня с
литературой. Глубина и прелесть Белого и Блока не могли не открыться мне. Их
влияние  своеобразно сочеталось с силой, превосходившей  простое невежество.
Пятнадцатилетнее  воздержание  от  слова,  приносившегося  в  жертву  звуку,
обрекало на оригинальность, как иное увечье обрекает на акробатику. Вместе с
частью моих знакомых  я имел отношение  к  "Мусагету".  От других я  узнал о
существовании Марбурга: Канта и Гегеля сменили Коген, Наторп и Платон.
     Свою жизнь  тех  лет я характеризую намеренно случайно. Эти признаки  я
мог бы  умножить или заменить другими.  Однако  для моей  цели  достаточно и
приведенных.  Обозначив  ими  вприкидку,  как  на  расчетном   чертеже,  мою
тогдашнюю действительность, я тут же и спрошу себя, где и в силу чего из нее
рождалась поэзия. Обдумывать  ответ мне  долго не придется. Это единственное
чувство, которое память сберегла мне во всей свежести.
     Она  рождалась  из  перебоев  этих  рядов,  из  разности  их  хода,  из
отставанья  более косных и их  нагроможденья позади,  на  глубоком горизонте
воспоминанья.
     Всего порывистее неслась любовь. Иногда, оказываясь  в голове  природы,
она  опережала солнце.  Но  так как это  выдавалось  очень редко,  то  можно
сказать, что с постоянным превосходством, почти всегда соперничая с любовью,
двигалось  вперед то, что, вызолотив один бок дома, принималось бронзировать
другой, что  смывало погодой погоду и вращало  тяжелый  ворот четырех времен
года. А в хвосте, на отступах разной дальности,  плелись  остальные  ряды. Я
часто  слышал  свист  тоски, не с меня начавшейся. Постигая  меня с тылу, он
пугал  и  жалобил.  Он  исходил  из  оторвавшегося обихода  и  не  то грозил
затормозить действительность, не  то молил примкнуть  его  к живому воздуху,
успевшему зайти тем временем далеко вперед. В этой оглядке и заключалось то,
что зовется  вдохновеньем.  К особенной яркости, ввиду  дали своего  отката,
звали  наиболее  отечные,  нетворческие  части  существованья.  Еще  сильнее
действовали неодушевленные предметы. Это были натурщики натюрморта, отрасли,
наиболее  излюбленной  художниками.  Копясь  в  последнем   отдалении  живой
вселенной  и  находясь в неподвижности,  они  давали наиполнейшее  понятие о
движущемся   целом,  как   всякий   кажущийся  нам   контрастом  предел.  Их
расположение обозначало границу,  за  которой удивленью и состраданью нечего
делать. Там работала наука, отыскивая атомные основания реальности.
     Но  так  как не было  второй вселенной,  откуда  можно  было бы поднять
действительность из первой,  взяв  ее  за  вершки,  как за  волоса,  то  для
манипуляций, к  которым она сама взывала, требовалось брать ее  изображенье,
как это делает  алгебра, стесненная такой же  одноплоскостностью в отношении
величины. Однако это изображенье тогда казалось мне выходом  из затруднения,
а не самоцелью. Цель  же я видел всегда  в  пересадке изображения с холодных
осей  на  горячие,  в пуске отжитого  вслед и  в  нагонку  жизни. Без особых
отличий от  того,  что думаю  и сейчас, я  рассуждал  тогда  так.  Людей  мы
изображаем, чтобы  накинуть на  них погоду. Погоду,  или, что одно  и то же,
природу, - чтобы на нее накинуть нашу страсть.  Мы втаскиваем вседневность в
прозу  ради  поэзии.  Мы  вовлекаем  прозу в  поэзию  ради  музыки.  Так,  в
широчайшем  значении слова,  называл  я  искусство,  поставленное  по  часам
живого, бьющего поколеньями, рода.
     Вот  отчего  ощущенье города  никогда  не  отвечало  месту,  где  в нем
протекала  моя  жизнь.  Душевный  напор  всегда  отбрасывал  его  в  глубину
описанной перспективы. Там, отдуваясь, топтались облака,  и,  расталкивая их
толпу, висел поперек неба сплывшийся дым несметных печей. Там линиями, точно
вдоль набережных, окунались подъездами в снег разрушавшиеся  дома. Там утлую
невзрачность  прозябанья  перебирали тихими гитарными щипками  пьянства,  и,
сварясь   за  бутылкой  вкрутую,   раскрасневшиеся   степенницы  выходили  с
качающимися мужьями под ночной прибой извозчиков, точно из гогочущей горячки
шаек в  березовую  прохладу  предбанника. Там травились и  горели,  обливали
разлучниц кислотой, выезжали в атласе к венцу и закладывали меха в ломбарде.
Там втихомолку  перемигивались  лаковые ухмылки  рассыхавшегося  уклада и  в
ожиданьи моего часа усаживались, разложа учебники, мои питомцы-второгодники,
ярко накрашенные малоумьем, как шафраном. Там также сотнею аудиторий гудел и
замирал серо-зеленый, полузаплеванный университет.
     Скользнувши  стеклами  очков по стеклам карманных  часиков,  профессора
поднимали головы в обращении к  хорам и потолочным сводам.  Головы студентов
отделялись  от  тужурок  и на длинных  шнурах  повисали  четными  дружками к
зеленым абажурам.
     За этими побывками в городе, куда я ежедневно попадал точно из другого,
у  меня  неизменно  учащалось  сердцебиенье.  Покажись  я  тогда  врачу,  он
предположил  бы,  что  у  меня  малярия.  Однако  эти  приступы  хронической
нетерпеливости лечению хиной не поддавались. Эту странную испарину  вызывала
упрямая аляповатость этих миров, их  отечная, ничем изнутри в свою пользу не
издержанная наглядность. Они жили и двигались, точно позируя. Объединяя их в
какое-то   поселенье,   среди  них  мысленно   высилась   антенна  повальной
предопределенности.   Лихорадка   нападала   именно    у   основанья   этого
воображаемого  шеста.  Ее  порождали  токи,  которые эта  мачта  посылала на
противоположный полюс. Собеседуя с далекою мачтой гениальности, она вызывала
из  ее краев в свой поселок какого-то нового Бальзака. Однако  стоило отойти
от рокового шеста подальше, как наступало мгновенное успокоенье.
     Так, например, меня не лихорадило на  лекциях Савина,  потому  что этот
профессор  в типы не годился. Он читал с  настоящим талантом, выраставшим по
мере того, как рос  его  предмет. Время не обижалось на него. Оно не рвалось
вон  из  его утверждений, не скакало  в  отдушины, не бросалось  опрометью к
дверям.  Оно  не задувало дыма  назад в  борова  и, сорвавшись  с  крыши, не
хваталось за крюк уносящегося во  вьюгу  трамвайного прицепа. Нет, с головой
уйдя  в английское  средневековье или Робеспьеров  конвент, оно увлекало  за
собой  и нас, а  с нами и все, что нам могло вообразиться живого за высокими
университетскими окнами, выведенными у самых карнизов.
     Я  также оставался здоров в одном из номеров дешевых  меблирашек, где в
числе нескольких студентов вел  занятия с группой взрослых  учеников.  Никто
тут не блистал талантами.  Достаточно было и того,  что,  не ожидая ниоткуда
наследства,  руководители  и  руководимые   объединялись   в  общем   усилии
сдвинуться с мертвой точки, к которой собиралась пригвоздить их жизнь. Как и
преподаватели,  среди которых имелись оставленные при университете, они были
для своих званий малотипичны. Мелкие  чиновники и служащие, рабочие, лакеи и
почтальоны, они ходили сюда затем, чтобы стать однажды чем-нибудь другим.
     Меня не лихорадило  в их деятельной среде, и, в редких ладах с собою, я
часто  заворачивал  отсюда  в  соседний  переулок,  где в одном из  дворовых
флигелей  Златоустинского  монастыря  целыми артелями  проживали цветочники.
Именно здесь  запасались  полною флорой Ривьеры мальчишки, торговавшие ею на
Петровке в разнос. Оптовые мужики  выписывали ее из Ниццы, и  на месте у них
эти сокровища  можно было достать за совершенный бесценок. Особенно тянуло к
ним с  перелома учебного года,  когда,  открыв в один  прекрасный вечер, что
занятья давно ведутся не при огне, светлые сумерки марта все больше и больше
зачащали  в  грязные  номера, а потом и  вовсе уже не отставали и на  пороге
гостиницы  по  окончании уроков.  Не  покрытая,  против  обыкновения, низким
платком зимней ночи, улица как из-под  земли вырастала  у  выхода с какой-то
сухою  и  на  чуть  шевелящихся губах. По  дюжей мостовой  отрывисто  шаркал
весенний  воздух. Точно обтянутые живой  кожицей, очертания переулка дрожали
зябкой  дрожью,  заждавшись  первой  звезды,  появленье  которой  томительно
оттягивало ненасытное, баснословно досужее небо.
     Вонючую галерею до потолка загромождали порожние плетушки в иностранных
марках под звучными итальянскими штемпелями.  В ответ на войлочное кряхтенье
двери  наружу  выкатывалось, как за  нуждой, облако белого  пара,  и  что-то
неслыханно волнующее угадывалось  уже  и  в  нем.  Напролет против  сеней, в
глубине  постепенно  понижавшейся горницы, толпились  у  крепостного  окошка
малолетние  разносчики  и,  приняв  подочтенный товар,  рассовывали  его  по
корзинкам. Там же, за широким  столом, сыновья хозяина молчаливо  вспарывали
новые,  только  что с таможни  привезенные посылки.  Разогнутая надвое,  как
книга, оранжевая подкладка обнажала свежую сердцевину тростниковой  коробки.
Сплотившиеся  путла  похолодевших  фиалок  вынимались  цельным куском, точно
синие слои  вяленой  малаги.  Они наполняли  комнату, похожую на дворницкую,
таким   одуряющим  благоуханьем,  что  и  столбы  предвечернего  сумрака,  и
пластавшиеся  по  полу тени казались  выкроенными из  сырого  темно-лилового
дерна.
     Однако настоящие чудеса  ждали еще впереди. Пройдя в самый конец двора,
хозяин отмыкал одну  из дверей каменного сарая, поднимал за кольцо погребное
творило, и  в этот миг сказка про Али Бабу и сорок  разбойников сбывалась во
всей  своей ослепительности.  На дне сухого подполья разрывчато, как солнце,
горели четыре  репчатые молнии,  и, соперничая  с  лампами, безумствовали  в
огромных  лоханях,  отобранные  по колерам  и породам, жаркие  снопы пионов,
желтых ромашек, тюльпанов и анемон.  Они дышали и волновались, точно тягаясь
друг с  другом.  Нахлынув  с  неожиданной силой,  пыльную  душистость  мимоз
смывала  волна  светлого запаха,  водянистого и  изнизанного  жидкими иглами
аниса. Это ярко, как  до белизны разведенная настойка, пахли нарциссы.  Но и
тут  всю  эту  бурю  ревности  побеждали черные  кокарды фиалок.  Скрытные и
полусумасшедшие,   как   зрачки   без  белка,  они   гипнотизировали   своим
безучастием. Их сладкий, непрокашлянный дух заполняло погребного дна широкую
раму  лаза. От  них закладывало грудь  каким-то деревенистым плевритом. Этот
запах  что-то напоминал и ускользал, оставляя в дураках  сознанье. Казалось,
что представленье о земле,  склоняющее их к ежегодному возвращенью, весенние
месяцы составили  по этому запаху и родники греческих поверий о Деметре были
где-то невдалеке.


7

     В то  время и много спустя я смотрел на свои стихотворные опыты  как на
несчастную  слабость и  ничего хорошего от них  не  ждал. Был человек, С. Н.
Дурылин, уже и  тогда поддерживавший  меня своим одобрением. Объяснялось это
его беспримерной отзывчивостью. От остальных друзей, уже видавших меня почти
ставшим   на  ноги  музыкантом,  я  эти  признаки  нового  несовершеннолетья
тщательно скрывал.
     Зато философией  я занимался  с  основательным  увлеченьем, предполагая
где-то  в ее  близости  зачатки будущего приложения к  делу. Круг предметов,
читавшихся по нашей группе, был так  же  далек  от идеала,  как  и способ их
преподавания.   Это  была  странная   мешанина  из  отжившей  метафизики   и
неоперившегося  просвещенства.  Согласья  ради  оба  направления поступались
последними остатками  смысла, который мог  бы им  еще принадлежать, взятым в
отдельности.  История философии превращалась в  беллетристическую догматику,
психология же вырождалась в ветреную пустяковину брошюрного пошиба.
     Молодые доценты, как Шлет, Самсонов и Кубицкий, порядка этого  изменить
не  могли. Однако и старшие  профессора были не  так уж в нем  виноваты.  Их
связывала необходимость читать популярно до азбучности,  сказавшаяся уже и в
те  времена.  Не  доходя  отчетливо  до  сознания  участников,  кампания  по
ликвидации   неграмотности   была  начата   именно   тогда.   Сколько-нибудь
подготовленные студенты старались работать самостоятельно, все более и более
привязываясь  к  образцовой библиотеке университета. Симпатии распределялись
между  тремя  именами.  Большая  часть  увлекалась   Бергсоном.  Приверженцы
геттингенского  гуссерлианства  находили  поддержку  в  Шлете. Последователи
Марбургской  школы были  лишены руководства и,  представленные  самим  себе,
объединялись случайными разветвлениями личной традиции, шедшей еще от  С. Н.
Трубецкого.
     Замечательным явлением этого круга был молодой Самарин.  Прямой отпрыск
лучшего русского  прошлого, к тому же связанный разными градациями родства с
историей самого здания по углам  Никитской, он раза два в семестр  заявлялся
на иное собранье какого-нибудь семинария, как отделенный сын на родительскую
квартиру в час общего обеденного сбора. Референт прерывал чтенье, дожидаясь,
пока  долговязый  оригинал,  смущенный  тишиной,  которую он  вызвал  и  сам
растягивал выбором места, взберется по трескучему помосту  на крайнюю скамью
дощатого  амфитеатра.  Но  только  начиналось  обсужденье доклада, как  весь
грохот и скрип, втащенный только что с таким трудом под потолок, возвращался
вниз  в  обновленной  и  неузнаваемой  форме.  Придравшись к первой оговорке
докладчика,  Самарин обрушивал  оттуда какой-нибудь  экспромт из Гегеля  или
Когена, скатывая его как шар по ребристым уступам огромного ящичного склада.
Он волновался, проглатывал  слова и говорил  прирожденно  громко, выдерживая
голос на  той ровной, всегда  одной,  с  детства до  могилы  усвоенной ноте,
которая не  знает  шепота  и крика и вместе  с округлой картавостью,  от нее
неотделимой, всегда разом выдает породу. Потеряв его впоследствии из виду, я
невольно вспомнил о нем, когда, перечитывая Толстого, вновь столкнулся с ним
в Нехлюдове.


8

     Хотя у летней  кофейни  на Тверском бульваре  не было своего  названья,
звали ее  все  Cafe grec. Ее  не  закрывали на  зиму,  и тогда ее назначенье
становилось  странною загадкой.  Однажды не  сговариваясь,  по  случайности,
сошлись в этом голом павильоне Локс, Самарин и я. Мы были единственными  его
посетителями не только  в  тот вечер, но, может  быть, и  за  весь  истекший
сезон. Дело переламывалось к  теплу, потягивало весной.  Только  появился  и
едва  подсел  к  нам  Самарин,  как  зафилософствовал  и,  вооружаясь  сухим
бисквитом, стал отбивать  им, как регентским камертоном, логические члененья
речи.  Поперек  павильона   протянулся   кусок   гегелевской  бесконечности,
составленной из сменяющихся утверждений и отрицаний. Вероятно, я  сказал ему
о теме,  которую избрал  для кандидатского сочинения, вот  он и  соскочил  с
Лейбница   и  математической  бесконечности   на  диалектическую.  Вдруг  он
заговорил о Марбурге. Это был первый  рассказ  о самом городе, а не о школе,
какой я услышал.  Впоследствии  я  убедился, что  о  его  старине  и  поэзии
говорить иначе и нельзя, тогда же, под  стрекотанье вентиляционной вер