давней
испанской  революции,  второй   год   пополнявший  здесь  свое  образованье,
декламировал своим знакомым Верлена.
     Уже  я  тут многих  знал  и никого не  дичился.  Уже увязив язык в двух
обещаньях,  я  с  тревогой  готовился к дням,  когда  буду  отчитываться  по
Лейбницу у Гартмана  и по одной из частей "Критики практического  разума"  у
главы школы. Уже образ  последнего, давно  угаданный, но оказавшийся страшно
недостаточным при первом знакомстве, стал моей собственностью, то есть повел
во мне произвольное существованье, меняясь  сообразно тому, погружался ли он
на дно моего бескорыстного восхищенья, или же всплывал на поверхность, когда
я  с бредовым честолюбьем  новичка гадал о  том,  буду ли  я им когда-нибудь
замечен и приглашен  на  один  из  его воскресных  обедов.  Последнее  сразу
подымало человека в  здешнем мненьи,  потому  что  знаменовало  собою начало
новой философской карьеры.
     Уже я  успел на нем проверить,  как драматизируется  большой внутренний
мир в подаче большого  человека.  Уже я знал, как подымет  голову и отступит
назад хохлатый  старик в очках, повествуя о  греческом понятьи бессмертия, и
поведет рукой  по воздуху в сторону марбургской пожарной части, толкуя образ
Елисейских полей.  Уже я  знал, как в другом каком-нибудь  случае, вкрадчиво
подъехав к  докантовой метафизике, разворкуется он, ферлякурничая с  ней, да
вдруг  как гаркнет, закатив  ей  страшный  нагоняй с цитатами из  Юма.  Как,
раскашлявшись и  выдержав  долгую  паузу,  протянет  он  затем  утомленно  и
миролюбиво: "Und  nun, meine Herrn..."*. И это  будет  значить,  что выговор
веку сделан, представленье кончилось и можно перейти к предмету курса.
     __________________________
     * Итак, милостивые государи... (нем)

     Между  тем  на  террасе  никого  почти  не оставалось.  На  ней  гасили
электричество.  Обнаруживалось, что уже утро. Взглянув вниз,  за перила,  мы
убеждались,  что ночной низины как не бывало.  Замещавшая ее панорама ничего
не знала о своей ночной предшественнице


2

     В это время в Марбург приехали сестры В-е. Они были из богатого дома. Я
в Москве еще в гимназические годы дружил со старшей  и давал ей нерегулярные
уроки  неведомо  чего.  Вернее,  в  доме  оплачивали  мои  беседы  на  самые
непредвиденные темы.
     Но  весной  1908  года  совпали  сроки  нашего  окончанья  гимназии,  и
одновременно  с  собственной подготовкой  я  взялся  готовить  к экзаменам и
старшую В-ю.
     Большинство моих  билетов содержало  отделы,  легкомысленно упущенные в
свое  время,  когда их проходили  в  классе.  Мне  не  хватало  ночей на  их
прохожденье. Однако урывками, не  разбирая часов и чаще всего на рассвете, я
забегал к В-й для занятий  предметами, всегда расходившимися с моими, потому
что  порядок наших  испытаний  в разных гимназиях, естественно, не совпадал.
Эта  путаница осложняла мое положенье.  Я  ее не замечал. О своем  чувстве к
В-й, уже не новом, я знал с четырнадцати лет.
     Это была красивая, милая  девушка,  прекрасно  воспитанная и  с  самого
младенчества избалованная старухой  француженкой,  не  чаявшей в  ней  души.
Последняя лучше моего  понимала, что геометрия,  которую я ни  свет  ни заря
проносил со  двора ее любимице,  скорее Абелярова, чем Эвклидова.  И, весело
подчеркивая свою догадливость, она  не  отлучалась с наших уроков.  Втайне я
благодарил  ее   за  вмешательство.  В  ее  присутствии  чувство  мое  могло
оставаться в неприкосновенности. Я не судил его и не был  ему  подсуден. Мне
было восемнадцать лет. По своему складу и воспитанью я все равно не мог и не
осмелился бы дать ему волю.
     Это было то время года, когда в горшочках с кипятком распускают краску,
а   на   солнце,  предоставленные   себе   самим,   праздно  греются   сады,
загроможденные сваленным отовсюду снегом.  Они до краев  налиты тихою, яркою
водой.  А  за  их  бортами,  по  ту сторону заборов,  стоят шеренгами  вдоль
горизонта  садовники,  грачи и  колокольни  и  обмениваются  на  весь  город
громкими замечаньями слова по два, по три в сутки. О створку форточки трется
мокрое, шерстисто-серое небо. Оно полно  неушедшей ночи.  Оно молчит часами,
молчит,  молчит,  да  вдруг  возьмет  и  вкотит в комнату  круглый  грохоток
тележного колеса.  Он обрывается так внезапно, точно это палочка-ручалочка и
у телеги другого дела не было,  как с мостовой в форточку. Так что теперь ей
больше не  водить. И еще  загадочнее праздная  тишина, ключами вливающаяся в
дыру, вырубленную звуком.
     Не знаю, отчего  все это запечатлелось у меня  в образе классной доски,
не дочиста оттертой от мела. О, если бы остановили нас  тогда и, отмыв доску
от влажного блеска, вместо теорем о равновеликих пирамидах, каллиграфически,
с нажимами изложили то, что нам предстояло обоим. О, как бы мы обомлели!
     Откуда  же  это соображенье и отчего оно  мне  тут явилось? Оттого, что
была весна,  вчерне заканчивавшая выселенье холодного полугодья, и кругом на
земле,  как   неразвешанные  зеркала  лицом  вверх,  лежали  озера  и  лужи,
говорившие  о том, что безумно емкий  мир очищен и помещенье готово к новому
найму. Оттого, что первому, кто пожелал  бы тогда,  дано было вновь обнять и
пережить всю, какая только есть на свете, жизнь. Оттого, что я любил В-ю.
     Оттого, что уже одна  заметность  настоящего  есть будущее, будущее  же
человека есть любовь.


3

     Но  на свете  есть  так  называемое возвышенное  отношенье к женщине. Я
скажу о  нем  несколько  слов.  Есть  необозримый круг  явлений,  вызывающий
самоубийства  в  отрочестве.  Есть  круг ошибок  младенческого  воображенья,
детских  извращений,  юношеских  голодовок, круг Крейцеровых  сонат и сонат,
пишущихся против Крейцеровых сонат. Я побывал в этом  кругу и  в нем позорно
долго пробыл. Что же это такое?
     Он истерзывает,  и,  кроме вреда, от него ничего не  бывает. И, однако,
освобожденья от него никогда не будет. Все входящие людьми в историю  всегда
будут проходить  через него, потому что эти сонаты, являющиеся преддверьем к
единственно полной нравственной свободе, пишут не Толстые  и Ведекинды, а их
руками  -  сама природа.  И  только  в  их взаимопротиворечьи  - полнота  ее
замысла.
     Основав материю на сопротивленьи и  отделив факт  от мнимости плотиной,
называемой любовью, она, как о целости мира, заботится о ее прочности. Здесь
пункт ее помешательства, ее болезненных  преувеличений. Тут, поистине  можно
сказать, она, что ни шаг, делает из мухи слона.
     Но,  виноват,  слонов-то  ведь она производит  взаправду!  Говорят, это
главное ее занятье.  Или это фраза?  А история видов? А история человеческих
имен?  И  ведь  изготовляет-то она их  именно тут, в  зашлюзованных отрезках
живой   эволюции,   у   плотин,  где  так  разыгрывается  ее   встревоженное
воображенье!
     Нельзя  ли в таком случае сказать, что в детстве мы преувеличиваем  и у
нас расстраивается воображенье,  потому что в это время, как из мух, природа
делает из нас слонов?
     Держась той философии,  что только почти невозможное действительно, она
до крайности  затруднила чувство всему живому. Она  по-одному затруднила его
животному,  по-другому  -  растенью.  В  том, как  она затруднила  его  нам,
сказалось ее захватывающе высокое мненье о человеке. Она затруднила  его нам
не  какими-нибудь автоматическими  хитростями,  но  тем, что  на  ее  взгляд
обладает для нас абсолютной  силой. Она затруднила его  нам ощущеньем  нашей
мушиной  пошлости,  которое  охватывает каждого  из нас тем сильнее, чем  мы
дальше от мухи. Это гениально изложено Андерсеном в "Гадком утенке".
     Всякая литература о  поле, как и самое  слово  "пол",  отдают несносной
пошлостью,  и в  этом их назначенье.  Именно только  в  этой омерзительности
пригодны они  природе,  потому что как раз  на страхе пошлости  построен  ее
контакт с нами, и ничто не пошлое ее контрольных средств бы не пополняло.
     Какой  бы  матерьял ни  поставляла  наша мысль по этому  поводу, судьба
этого   матерьяла   в  ее  руках.  И  с   помощью  инстинкта,   который  она
прикомандировала к нам ото всего своего целого, природа всегда распоряжается
этим  матерьялом  так,  что все  усилья педагогов, направленные к облегченью
естественности, ее неизменно отягощают, и так это и надо.
     Это надо для того,  чтобы  самому  чувству было  что  побеждать. Не эту
оторопь,  так другую. И  безразлично, из  какой мерзости  или  ерунды  будет
сложен барьер. Движенье, приводящее  к зачатью, есть самое  чистое из всего,
что  знает вселенная. И одной этой чистоты, столько раз побеждавшей в веках,
было  бы достаточно, чтобы по контрасту все то,  что  не есть оно,  отдавало
бездонной грязью.
     И есть  искусство. Оно интересуется не человеком, но  образом человека.
Образ же  человека, как оказывается,  - больше человека. Он может зародиться
только на  ходу,  и  притом  не на всяком.  Он  может  зародиться  только на
переходе от мухи к слону.
     Что делает  честный человек, когда говорит только правду? За говореньем
правды  проходит время,  этим  временем  жизнь  уходит  вперед.  Его  правда
отстает, она обманывает. Так ли надо, чтобы всегда и везде говорил человек?
     И вот  в  искусстве ему зажат  рот.  В  искусстве  человек  смолкает  и
заговаривает  образ.  И  оказывается:  только  образ  поспевает за  успехами
природы.
     По-русски врать  значит  скорее нести  лишнее, чем обманывать.  В таком
смысле и  врет  искусство. Его образ обнимает жизнь, а  не ищет зрителя. Его
истины не изобразительны, а способны к вечному развитью.
     Только  искусство, твердя на  протяженьи веков  о любви, не поступает в
распоряженье  инстинкта для  пополненья средств, затрудняющих чувство.  Взяв
барьер нового душевного развитья, поколенье  сохраняет лирическую  истину, а
не отбрасывает, так что с очень большого  расстоянья можно вообразить, будто
именно  в  лице лирической  истины постепенно  складывается  человечество из
поколений.
     Все это необыкновенно Все это захватывающе трудно.
     Нравственности учит вкус, вкусу же учит сила.


4

     Сестры  проводили  лето  в  Бельгии.  Стороной  они узнали,  что я  - в
Марбурге.  В это время  их вызвали на семейный сбор в Берлин.  Проездом туда
они пожелали меня проведать. Они остановились в  лучшей гостинице городка, в
древнейшей его части. Три  дня, проведенные с ними неотлучно, были не похожи
на  мою  обычную  жизнь,  как  праздники  на  будни.  Без  конца  им  что-то
рассказывая,  я упивался их смехом и знаками пониманья случайных окружающих.
Я их куда-то водил. Обеих видели вместе со мной  на лекциях в  университете.
Так пришел день их отъезда.
     Накануне,  накрывая к  ужину,  кельнер  сказал  мне: "Das ist  wohl ihr
Henkersmahl, nicht  wahr?", то есть:  "Покушайте напоследок, ведь завтра вам
на виселицу, не правда ли?"
     Утром, войдя в гостиницу, я столкнулся с младшей из сестер  в коридоре.
Взглянув на меня  и что-то  сообразив, она  не  здороваясь отступила назад и
заперлась  у себя в  номере. Я прошел к старшей и, страшно волнуясь, сказал,
что дальше так продолжаться не может и я  прошу ее решить мою судьбу. Нового
в этом, кроме одной настоятельности, ничего не было. Она поднялась со стула,
пятясь назад перед явностью моего волнения, которое как бы наступало на нее.
Вдруг  у стены она  вспомнила, что есть на свете способ  прекратить  все это
разом,  и  -  отказала  мне. Вскоре в коридоре поднялся  шум. Это  поволокли
сундук из соседнего  номера. Затем постучались к нам. Я быстро привел себя в
порядок. Пора была отправляться на вокзал. До него было пять минут ходу.
     Так уменье прощаться совсем  оставило  меня.  Лишь только  я понял, что
простился  с одной младшей, со старшей же еще и  не начинал, у перрона вырос
плавно движущийся курьерский из Франкфурта. Почти в том  же движеньи, быстро
приняв пассажиров, он  быстро взял с места. Я побежал вдоль поезда и у конца
перрона, разбежавшись, вскочил на вагонную ступеньку. Тяжелая дверца не была
захлопнута. Разъяренный кондуктор преградил мне дорогу, в то  же время держа
меня  за  плечо,  чтобы я,  чего  доброго,  не  вздумал  жертвовать  жизнью,
устыдившись его резонов. Изнутри  на площадку  выбежали мои путешественницы.
Кондуктору стали совать кредитки мне  в избавленье  и на покупку  билета. Он
смилостивился, я прошел за сестрами  в вагон. Мы мчались в Берлин. Сказочный
праздник,   едва  не  прервавшийся,  продолжался,  удесятеренный  бешенством
движенья и блаженной головной болью от всего только что испытанного.
     Я вспрыгнул на  ходу  только для того, чтобы проститься, и снова  забыл
обо всем, и опять  вспомнил, когда  было уже поздно. Не успел я  опомниться,
как прошел день, настал вечер и, прижав нас к земле, на нас надвинулся гулко
дышащий навес берлинского  дебаркадера. Сестер должны были  встретить.  Было
нежелательно,  чтобы при моих  расстроенных  чувствах  их увидели вместе  со
мною. Меня убедили, что прощанье  наше состоялось и только я его не заметил.
Я потонул в толпе, сжатой газообразными гулами вокзала.
     Была ночь,  моросил скверный дождик. До  Берлина мне  не  было никакого
дела. Ближайший  поезд в нужном мне  направленьи  отходил поутру. Я свободно
мог бы дождаться его на вокзале. Но мне невозможно было оставаться на людях.
Лицо мое  подергивала  судорога, к  глазам  поминутно подступали  слезы. Моя
жажда последнего, до конца опустошающего прощанья  осталась неутоленной. Она
была подобна потребности в большой каденции, расшатывающей больную музыку до
корня, с тем чтобы вдруг удалить ее всю  одним рывком последнего аккорда. Но
в этом облегченьи мне было отказано.
     Была ночь, моросил скверный дождик. На  привокзальном асфальте было так
же дымно, как на дебаркадере, где мячом в веревочной сетке пучилось в железе
стекло  шатра. Перецокиванье  улиц походило на  углекислые взрывы.  Все было
затянуто тихим броженьем дождя. По непредвиденности оказии я был в чем вышел
из  дому, то есть без пальто,  без  вещей,  без  документов. Из номеров меня
выпроваживали с одного  взгляда,  вежливо отговариваясь их переполненностью.
Нашлось наконец место, где легкость моего хода не составила препятствий. Это
были  номера последнего разбора. Оставшись один  в комнате,  я сел  боком на
стул, стоявший у окна. Рядом был столик. Я уронил на него голову.
     Зачем я так подробно обозначаю  свою позу? Потому, что я  пробыл  в ней
всю  ночь.  Изредка, точно  от  чьего-то прикосновенья, я  подымал  голову и
что-то делал со стеной, широко  уходившей вкось от меня  под темный потолок.
Я, как  саженью, промерял  ее  снизу  своей неглядящей пристальностью. Тогда
рыданья возобновлялись. Я вновь падал лицом на руки.
     Я обозначил положенье моего тела с такой точностью, потому что это было
его утреннее положенье на  ступеньке летевшего поезда и оно ему запомнилось:
Это была поза человека, отвалившегося от чего-то высокого, что долго держало
его и несло, а потом упустило и, с шумом пронесясь над его головой, скрылось
навеки за поворотом.
     Наконец я  стал на  ноги.  Я  оглядел  комнату и  распахнул  окно. Ночь
прошла, дождь повис туманной пылью. Нельзя  было сказать, идет ли он или уже
перестал. За номер было уплачено вперед. В вестибюле не было ни души. Я ушел
никому не сказавшись.


5

     Тут только бросилось мне в глаза то, что началось, вероятно, раньше, но
все время заслонялось близостью случившегося и уродливостью того, как плачет
взрослый человек.
     Меня окружили изменившиеся вещи. В существо  действительности закралось
что-то неиспытанное.  Утро знало меня в лицо  и  явилось точно  затем, чтобы
быть при мне и меня никогда не оставить.
     Туман рассеялся, обещая жаркий день. Мало-помалу город стал приходить в
движенье. По всем  направленьям заскользили  тележки,  велосипеды, фургоны и
поезда. Над  ними  незримыми султанами змеились  людские планы и вожделенья.
Они  дымились  и  двигались  со сжатостью близких и  без объяснения понятных
притч. Птицы, дома и собаки, деревья и лошади, тюльпаны и люди стали  короче
и  отрывистей, чем  их знало детство. Свежий лаконизм  жизни  открылся  мне,
перешел через дорогу, взял за руку и повел по тротуару. Менее чем когда-либо
я  заслуживал  братства с  этим огромным летним небом.  Но об  этом  пока не
говорилось. Временно  мне  все прощалось.  Я  должен  был где-то  в  будущем
отработать утру  его доверье. И  все кругом было до  головокруженья надежно,
как закон, согласно которому по таким ссудам никогда в долгу не остаются.
     Достав  без труда билет, я занял место в поезде. Ждать  отхода пришлось
недолго. И вот я вновь катил из Берлина в Марбург, но на этот раз, в отличье
от первого,  ехал днем, на готовое и - совершенно другим человеком. Я ехал с
удобством  на  деньги,  заимообразно  взятые  у В., и образ моей марбургской
комнаты то и дело мысленно вставал предо мною.
     Против  меня, задом  к цели  движенья, куря, качались  в ряд: человек в
пенсне,  норовившем  соскользнуть  с носу  в  близко  подставленную  газету,
чиновник лесного департамента с ягдташем через плечо и ружьем на дне вещевой
сетки, и  еще кто-то, и кто-то еще. Они  стесняли меня не больше марбургской
комнаты,  мысленно  видевшейся мне. Род  моего молчанья  их  гипнотизировал.
Изредка я намеренно  его нарушал, чтобы проверить его  власть над  ними. Его
понимали. Оно ехало со  мной, я состоял  в  пути  при  его особе и носил его
форму,  каждому  знакомую  по собственному  опыту,  каждым  любимую.  А  то,
разумеется, соседи не платили бы мне безмолвным участьем за то, что я скорее
любезно третировал  их, чем  с ними  общался,  и скорее  без  позы позировал
отделенью, чем в нем  сидел. Ласки и собачьего чутья в купе было больше, чем
сигарного и паровозного дыму, навстречу  мчались старые города, и обстановка
моей  марбургской комнаты от  времени до времени мысленно виделась  мне.  По
какой же именно причине?
     Недели  за две  до  наезда сестер произошла безделица, для  меня  тогда
немаловажная.  Я  выступил  докладчиком  в обоих семинариях. Доклады удались
мне. Они получили одобренье.
     Меня уговорили подробнее развить свои положенья  и представить их еще в
исходе  летнего  семестра. Я ухватился за эту мысль  и заработал с удвоенным
жаром.
     Но  именно  по  этому  пылу искушенный  наблюдатель определил  бы,  что
ученого из меня никогда не  выйдет. Я переживал  изученье науки сильнее, чем
это требуется предметом. Какое-то растительное мышленье сидело во  мне.  Его
особенностью   было   то,  что   любое   второстепенное   понятье,  безмерно
развертываясь в моем толкованьи, начинало требовать для себя пищи и ухода, и
когда  я  под  его  влияньем  обращался  к книгам, я  тянулся  к  ним не  из
бескорыстного  интереса к знанью, а за литературными ссылками в его  пользу.
Несмотря на то, что работа моя осуществлялась с помощью логики, воображенья,
бумаги и чернил,  больше всего  я  любил ее за  то,  что по мере писанья она
обрастала все сгущавшимся убором  книжных цитат  и сопоставлений. А  так как
при  ограниченности  срока мне  в известную  минуту  пришлось отказаться  от
выписок,  взамен  которых  я  просто  стал оставлять авторов  на нужных  мне
разгибах, то наступил  момент,  когда тема  моей работы матерьялизовалась  и
стала  обозрима  простым глазом  с порога  комнаты. Она  вытянулась  поперек
помещенья  подобьем  древовидного  папоротника,  налегая своими  лиственными
разворотами на стол, диван и подоконник. Разрознить их значило разорвать ход
моей  аргументации,   полная  же  их   уборка   была   равносильна  сожженью
неперебеленной  рукописи.  Хозяйке  было  строго-настрого  запрещено  к  ним
прикасаться. В последнее время  у меня не убирали. И когда дорогой я видел в
воображеньи мою комнату, я, собственно говоря, видел во плоти свою философию
и ее вероятную судьбу.


6

     По приезде я не узнал Марбурга. Гора выросла и втянула