месяцы  державшееся  причитанье  было  шире горя
молодух и матерей, в нем изливавшегося. Оно чрезвычайным порядком  вводилось
по  линии.  Начальники  станций  брали  при  его  следованьи   под  козырек,
телеграфные  столбы  уступали  ему  дорогу.  Оно  преображало  край,  видное
отовсюду в  оловянном окладе ненастья,  потому что  это  была отвычная  вещь
жгучей  яркости,  которую  не трогали  с прошлых войн, извлекли из-под спуда
истекшей ночью,  утром  привезли на лошади к  поезду  и, как выведут за руки
из-под станционных сводов, повезут назад домой горькой  грязью проселка. Так
провожали  своих,  вольными одиночками или с земляками уезжавших в  город  в
зеленых вагонах.
     Солдат же, готовыми маршевыми частями проходивших прямо  туда, в  самый
страх,  встречали  и провожали без  голошенья.  Во всем  в обтяжку,  они  не
по-мужицки прыгали из высоких  теплушек  в  песок, звеня шпорами и волоча по
воздуху  криво накинутые  шинели.  Другие  стояли в  вагонах  у  перекладин,
похлопывая лошадей,  надменными ударами  копыт ковырявших  грязную древесину
местами  подгнившего пола. Платформа яблок  даром не  отдавала, за ответом в
карман не лезла  и, пунцово  вспыхивая,  усмехалась  в углы  плотно сколотых
платков.
     Кончался   сентябрь.   Грязью   залитого   пожара   горел   в   Лощинах
мусорно-золотой  орешник,  погнутый и обломанный -ветрами и лазальщиками  по
орехи,  сумбурный  образ  разоренья,  свернутого  со всех  суставов  упрямым
сопротивленьем беде.
     Как-то  в  августе в полдень  ножи и тарелки на террасе  позеленели, на
цветник  пали  сумерки,  притихли  птицы. Небо, как  шапку-невидимку,  стало
сдирать с себя светлую сетчатую ночь, обманно на него наброшенную.  Вымерший
парк  зловеще  закосился  ввысь, на  унизительную  загадку, превращавшую  во
что-то  заштатное землю,  громкую славу  которой он так  горделиво пил всеми
корнями.  На  дорожку  выкатился  еж.  На  ней  египетским  иероглифом,  как
сложенная узлом веревка,  валялась дохлая  гадюка. Он  шевельнул ее  и вдруг
бросил и замер. И снова сломал и осыпал сухую охапку игл и высунул и спрятал
свиную  морду.  Все время,  что длилось  затменье, то  сапожком,  то  шишкой
сбирался  клубок  колючей  подозрительности, пока  предвестье возрождающейся
несомненности не погнало его назад в нору.


8

     Зимой на Тверском бульваре поселилась одна из  сестер С-х - 3. М. М-ва.
Ее  посещали.  К ней  заходил  замечательный музыкант (я дружил  с  ним)  И.
Добровейн.  У ней бывал Маяковский.  К той поре  я  уже привык видеть в  нем
первого поэта поколенья. Время показало, что я не ошибся.
     Был, правда, Хлебников с его тонкой подлинностью. Но часть его заслуг и
доныне  для меня  недоступна,  потому  что поэзия  моего  пониманья  все  же
протекает  в истории и в  сотрудничестве с действительной  жизнью. Был также
Северянин, лирик, изливавшийся  непосредственно строфически, готовыми, как у
Лермонтова, формами и при  всей  неряшливой пошлости  поражавший именно этим
редким устройством своего открытого, разомкнутого дара.
     Однако вершиной  поэтической  участи  был  Маяковский,  и  позднее  это
подтвердилось. Всякий раз,  как потом поколенье выражало  себя драматически,
отдавая свой голос поэту, будь то Есенин, Сельвинский или Цветаева, именно в
их генерационной  связанности,  то  есть в  их обращеньи от времени к  миру,
слышался отзвук кровной ноты Маяковского. Я умалчиваю о  таких мастерах, как
Тихонов и Асеев, потому что  ограничиваюсь и в дальнейшем этой драматической
линией, более близкой мне, а они выбрали для себя другую.
     Маяковский  редко  являлся   один.  Обыкновенно  его  свиту  составляли
футуристы,  люди движенья. В хозяйстве М-вой  я увидал  тогда первый в  моей
жизни примус. Изобретенье не издавало еще вони, и кому думалось, что оно так
изгадит жизнь и найдет себе в ней такое широкое распространенье.
     Чистый ревущий кузов разбрасывал  высоконапорное пламя. На нем одну  за
другой поджаривали отбивные котлеты. Локти хозяйки и ее помощниц покрывались
шоколадным кавказским загаром. Холодная кухонька превращалась в поселенье на
огненной земле, когда, наведываясь из столовой к дамам, мы технически дикими
патагонцами склонялись над медным блином, воплощавшим в себе что-то светлое,
архимедовское. И  - бегали за пивом и водкой. В гостиной, в тайной стачке  с
деревьями бульвара, протягивала лапы  к  роялю  высокая  елка.  Она была еще
торжественно  мрачна.  Весь  диван,  как  сластями,  был  завален  блестящей
канителью, частью еще в картонных коробках. К ее украшенью приглашали особо,
с утра по возможности, то есть часа в три пополудни.
     Маяковский  читал,  смешил  все  общество, торопливо  ужинал, не терпя,
когда  сядут  за карты.  Он  был язвительно любезен  и с большим  искусством
прятал свое постоянное возбужденье. С ним что-то творилось, в нем совершался
какой-то  перелом. Ему  уяснилось его назначенье. Он открыто позировал, но с
такою скрытой тревогой и лихорадкой, что на его позе стояли капли  холодного
пота.


9

     Но не всегда он приходил в  сопутствии новаторов. Часто его сопровождал
поэт, с честью выходивший из испытанья, каким обыкновенно являлось соседство
Маяковского. Из  множества людей, которых я видел рядом с ним, Большаков был
единственным, кого я  совмещал с  ним  без всякой натяжки.  Обоих можно было
слушать в любой последовательности, не насилуя  слуха. Как  впоследствии его
еще более крепкое  единенье с  другом на всю  жизнь, Л. Ю. Брик, эту  дружбу
легко  было   понять,  она   была  естественна.  В  обществе  Большакова  за
Маяковского не болело сердце, он был в соответствии с собой и не ронял себя.
     Обычно же его симпатии вызывали недоуменье. Поэт с захватывающе крупным
самосознаньем,  дальше  всех зашедший  в  обнаженьи лирической  стихии и  со
средневековой смелостью  сблизивший ее с темою,  в безмерной росписи которой
поэзия заговорила языком почти сектантских отождествлений, он так  же широко
и крупно подхватил другую традицию, более местную.
     Он видел под собою город, постепенно к нему поднявшийся со дна "Медного
всадника", "Преступления и наказания" и "Петербурга", город в дымке, которую
с   ненужной  расплывчатостью  звали  проблемою  русской  интеллигенции,  по
существу  же город в дымке вечных гаданий о будущем, русский  необеспеченный
город девятнадцатого и двадцатого столетья.
     Он обнимал такие виды и наряду с этими огромными созерцаньями почти как
долгу верен был  всем карликовым затеям своей случайной, наспех набранной  и
всегда  до неприличья посредственной  клики.  Человек почти животной тяги  к
правде, он окружал себя мелкими привередниками, людьми фиктивных репутаций и
ложных,  неоправданных притязаний.  Или,  чтобы назвать главное. Он до конца
все  что-то  находил  в  ветеранах  движенья,  им  самим  давно  и  навсегда
упраздненного.  Вероятно,  это  были  следствия  рокового  одиночества,  раз
установленного  и  затем  добровольно усугубленного  с  тем  педантизмом,  с
которым воля идет иногда в направленьи осознанной неизбежности.


10

     Однако все это  сказалось позднее.  Признаки  будущих странностей тогда
еще были слабы.  Маяковский читал Ахматову, Северянина, свое и большаковское
о  войне и городе, и город, куда мы выходили  ночью от знакомых, был городом
глубокого военного тыла.
     Уже мы проваливались по всегда трудным  для  огромной и  одухотворенной
России  предметам  транспорта  и  снабженья.  Уже из  новых  слов  -  наряд,
медикаменты,  лицензия и  холодильное дело  -  вылупливались личинки  первой
спекуляции. Тем временем, как она  мыслила  вагонами, в вагонах  этих  дни и
ночи спешно с  песнями вывозили крупные партии свежего коренного населенья в
обмен на порченое, возвращавшееся санитарными поездами. И  лучшие из девушек
и женщин шли в сестры.
     Местом истинных положений был  фронт,  и  тыл  все  равно  попадал бы в
ложное, даже если  бы  в придачу  к этому не изощрялся в  добровольной  лжи.
Город  прятался за фразы,  как пойманный вор,  хотя тогда  еще никто  его не
ловил. Как все лицемеры,  Москва жила  повышенно внешней жизнью и была  ярка
неестественной яркостью зимней цветочной витрины.
     Ночами  она  казалась  вылитым  голосом  Маяковского.  То,  что  в  ней
творилось, и то, что громоздил и громил этот голос, было как две капли воды.
Но  это  не было то  сходство, о  котором мечтает  натурализм,  а та  связь,
которая сочетает воедино анод и катод, художника и жизнь, поэта и время.
     От М-вой напротив был дом московского полицеймейстера. Осенью в теченье
нескольких дней меня там  сталкивала с Маяковским и, кажется, с  Большаковым
одна из формальностей, требовавшихся при записи в добровольцы. Процедуру эту
мы друг от  друга скрывали.  Я  не довел  ее  до конца,  несмотря  на отцово
сочувствие.  Но, если не  ошибаюсь,  и у товарищей  тогда из  нее  ничего не
вышло.
     Меня заклял отказаться  от этой мысли сын  Шестова, красавец прапорщик.
Он  с трезвой  положительностью рассказал мне о  фронте, предупредив, что  я
встречу там  одно противоположное тому, что рассчитываю найти. Вскоре за тем
он погиб в  первом  из боев по  возвращеньи  на позиции  из  этого  отпуска.
Большаков поступил в  Тверское кавалерийское училище, Маяковский позднее был
призван в  свой срок,  я же после  летнего  освобожденья  перед самой войной
освобождался при всех последующих переосвидетельствованьях.
     Через  год  я уехал  на  Урал. Перед тем я на  несколько  дней  ездил в
Петербург. Война чувствовалась тут меньше, чем у нас. Тут  давно обосновался
Маяковский, тогда уже призванный.
     Как  всегда, оживленное  движенье  столицы  скрадывалось  щедростью  ее
мечтательных, нуждами жизни не исчерпываемых просторов. Проспекты  сами были
цвета  зимы  и  сумерек, и  в  придачу  к  их  серебристой  порывистости  не
требовалось  много  фонарей  и  снегу,  чтобы заставить  их  мчаться вдаль и
играть.
     Мы шли с Маяковским по Литейному, он мял взмахами шагов  версты улиц, и
я, как всегда,  поражался его способности быть чем-то бортовым и обрамляющим
к  любому пейзажу. Искристо-серому  Петрограду он в этом  отношеньи  шел еще
больше, чем Москве.
     Это было время "Флейты-позвоночника" и первых набросков "Войны и мира".
Тогда книжкой в оранжевой обложке вышло "Облако в штанах".
     Он рассказывал  про новых друзей, к которым  меня вел, про знакомство с
Горьким, про  то, как  общественная тема все шире проникает в  его замыслы и
позволяет  ему  работать  по-новому,  в   определенные   часы,  размеренными
порциями. И тогда я в первый раз побывал у Бриков.
     Еще естественнее, чем в столицах, разместились мои мысли о нем в зимнем
полуазиатском  ландшафте  "Капитанской дочки",  на  Урале  и  в  пугачевском
Прикамьи.
     Вскоре  после Февральской революции я вернулся в Москву. Из  Петрограда
приехал и  остановился в Столешниковом переулке  Маяковский. Утром я зашел к
нему в гостиницу. Он вставал и, одеваясь,  читал мне новые  "Войну и мир". Я
не  стал распространяться о впечатленьи. Он прочел его в моих глазах.  Кроме
того, мера его действия на меня была ему известна. Я заговорил о футуризме и
сказал, как чудно было бы, если бы он теперь все это гласно послал к чертям.
Смеясь, он почти со мной соглашался.


11

     В предшествующем я показал, как я воспринимал Маяковского. Но любви без
рубцов и  жертв не бывает. Я  рассказал, каким вошел Маяковский в мою жизнь.
Остается сказать,  что  с ней  при  этом  сделалось. Теперь я восполню  этот
пробел.
     Вернувшись в  совершенном потрясении тогда  с бульвара, я не знал,  что
предпринять. Я сознавал себя полной бездарностью. Это было бы еще с полбеды.
Но я чувствовал какую-то вину перед ним и не мог ее осмыслить. Если бы я был
моложе  я  бросил бы литературу.  Но  этому мешал  мой  возраст. После  всех
метаморфоз я не решился переопределяться в четвертый раз.
     Случилось другое. Время и общность влияний роднили меня с Маяковским. У
нас имелись совпаденья. Я их заметил. Я понимал, что если не сделать чего-то
с собою,  они  в будущем участятся. От их пошлости его надо было уберечь. Не
умея назвать  этого, я  решил отказаться  от  того, что  к  ним приводило. Я
отказался от  романтической  манеры. Так получилась  неромантическая поэтика
"Поверх барьеров".
     Но под романтической манерой, которую я отныне возбранял  себе, крылось
целое мировосприятье. Это было пониманье жизни как жизни поэта.  Оно перешло
к нам  от символистов, символистами же было  усвоено от романтиков,  главным
образом немецких.
     Это  представленье владело  Блоком лишь в теченье некоторого периода. В
той  форме,  в  которой оно  ему  было свойственно, оно его удовлетворить не
могло.  Он  должен  был  либо   усилить  его,  либо  оставить.  Он   с  этим
представленьем расстался. Усилили его Маяковский и Есенин.
     В своей символике, то есть во всем, что есть образно соприкасающегося с
орфизмом и христианством, в этом полагающем себя  в мерила жизни и жизнью за
это расплачивающемся  поэте, романтическое  жизнепониманье  покоряюще ярко и
неоспоримо.  В этом смысле нечто непреходящее воплощено жизнью Маяковского и
никакими  эпитетами   не  охватываемой  судьбой  Есенина,  самоистребительно
просящейся и уходящей в сказки.
     Но вне легенды романтический этот план фальшив.  Поэт, положенный в его
основанье, немыслим  без  непоэтов, которые бы его оттеняли, потому что поэт
этот    не    живое,    поглощенное    нравственным    познаньем   лицо,   а
зрительно-биографическая эмблема,  требующая фона для наглядных очертаний. В
отличие от  пассионалий,  нуждавшихся в небе,  чтобы быть  услышанными,  эта
драма  нуждается во зле посредственности, чтобы быть увиденной,  как  всегда
нуждается в филистерстве романтизм, с утратой мещанства лишающийся  половины
своего содержанья.
     Зрелищное  понимание  биографии было свойственно  моему времени.  Я эту
концепцию разделял со всеми. Я расставался с ней  в той еще ее стадии, когда
она  была  необязательно  мягка  у символистов,  героизма  не предполагала и
кровью  еще  не пахла. И, во-первых, я  освобождался от нее  бессознательно,
отказываясь  от  романтических  приемов,  которым  она  служила  основаньем.
Во-вторых, я и сознательно избегал ее, как блеска, мне неподходящего, потому
что, ограничив себя ремеслом, я боялся  всякой поэтизации, которая поставила
бы меня в ложное и несоответственное положенье.
     Когда же явилась "Сестра моя, жизнь", в  которой нашли выраженье совсем
не  современные стороны  поэзии,  открывшиеся  мне  революционным летом, мне
стало совершенно безразлично, как называется сила, давшая  книгу, потому что
она  была  безмерно  больше  меня  и  поэтических  концепций,  которые  меня
окружали.


12

     В не убиравшуюся  месяцами столовую  смотрели с  Сивцева  Вражка зимние
сумерки,  террор, крыши и  деревья  Приарбатья.  Хозяин квартиры,  бородатый
газетный   работник   чрезвычайной  рассеянности  и  добродушья,  производил
впечатленье  холостяка, хотя  имел  семью  в  Оренбургской  губернии.  Когда
выдавался досуг,  он охапками сгребал со стола и сносил на кухню газеты всех
направлений за целый месяц вместе с окаменелыми остатками завтраков, которые
правильными  отложеньями из  свиной  кромки и  хлебных горбушек скапливались
между его утренними чтеньями. Пока я не утратил совести, пламя под плитой по
тридцатым  числам  получалось  светлое, громкое и пахучее,  как  в святочных
рассказах  Диккенса  о жареных гусях и конторщиках. При наступленьи  темноты
постовые  открывали  вдохновенную  стрельбу  из  наганов.  Они  стреляли  то
пачками,  то  отдельными  редкими  вопрошаньями   в  ночь,   полными  жалкой
безотзывной смертоносности, и так как им нельзя было попасть в  такт и много
гибло от  шальных пуль, то в целях безопасности по переулкам  вместо милиции
хотелось расставить фортепьянные метрономы.
     Иногда  их трескотня переходила в  одичалый  вопль.  И как часто  тогда
сразу не  разобрать  бывало, на  улице  ли это или  в  доме. А  это минутами
просветленья  среди  сплошного беспамятства  звал  к  себе из  кабинета  его
единственный, переносный со штепселем жилец.
     Отсюда телефонным звонком приглашали меня в особняк в Трубниковском, на
сбор всех, какие могли только оказаться тогда в Москве,  поэтических сил. По
этому же телефону,  но гораздо раньше, до корниловского  мятежа,  спорил я с
Маяковским.
     Маяковский  извещал,   что  поставил   меня  на  свою  афишу  вместе  с
Большаковым и Липскеровым,  но также и с вернейшими из верных, в том числе и
с тем, кажется, что разбивал лбом вершковые доски. Я почти радовался случаю,
когда  впервые  как  с  чужим  говорил со  своим любимцем и, приходя  во все
большее  раздраженье, один за другим парировал его доводы в свое оправданье.
Я удивлялся  не  столько  его бесцеремонности, сколько  проявленной при этом
бедности воображенья, потому что  инцидент, как  говорил я, заключался  не в
его непрошеном распоряженьи моим именем, а в его досадном убежденьи, что мое
двухлетнее  отсутствие  не изменило моей судьбы и  занятий. Следовало вперед
поинтересоваться,  жив ли  я  еще и  не бросил ли литературы для чего-нибудь
лучшего. На это он резонно возражал, что после Урала я уже с ним виделся раз
весною.  Но удивительнейшим образом резон этот до  меня не доходил.  И  я  с
ненужной настойчивостью требовал от него газетной поправки  к афише, вещи по
близости  вечера  неисполнимой   и   по   моей  тогдашней   безвестности   -
аффектированно бессмысленной.
     Но хотя  я тогда еще прятал "Сестру мою, жизнь" и скрывал, что со  мной
делалось,  я не  выносил,  когда  кругом  принимали, будто у  меня все  идет
по-прежнему.  Кроме  того,  совсем  глухо  во мне,  вероятно, жил именно тот
весенний  разговор,  на  который Маяковский так безуспешно ссылался,  и меня
раздражала  непоследовательность   этого  приглашенья   после   всего  тогда
говорившегося.


13

     Телефонную эту  перепалку  напомнил он мне спустя несколько  месяцев  в
доме  стихотворца-любителя  А. Там  были  Бальмонт, Ходасевич, Балтрушайтис,
Эренбург, Вера Инбер, Антокольский,  Каменский, Бурлюк,  Маяковский,  Андрей
Белый и Цветаева. Я не мог, разумеется, знать, в  какого несравненного поэта
разовьется она в будущем. Но не зная и тогдашних замечательных ее "Верст", я
инстинктивно выделил  ее  из присутствовавших  за  ее  бросавшуюся  в  глаза
простоту. В ней угадывалась родная мне готовность в любую минуту  расстаться
со  всеми привычками и привилегиями, если бы что-нибудь  высокое зажгло ее и
привело  в  восхищенье. Мы обратили  тогда  друг  к другу несколько открытых
товарищеских   слов.  На  вечере  она  была  мне  живым  палладиумом  против
толпившихся в комнате людей двух движений, символистов и футуристов.
     Началось   чтенье.    Читали   по   старшинству,   без   сколько-нибудь
чувствительного  успеха. Когда очередь дошла до Маяковского,  он поднялся и,
обняв  рукою край пустой полки, которою  кончалась диванная спинка, принялся
читать  "Человека".  Он  барельефом,  каким  я  всегда видел его на времени,
высился среди сидевших и  стоявших и, то подпирая рукой красивую голову,  то
упирая  колено  в  диванный  валик,  читал  вещь  необыкновенной  глубины  и
приподнятой вдохновенности.
     Против  него сидел  с  Маргаритою Сабашниковой  Андрей Белый.  Войну он
провел  в  Швейцарии.  На   родину  его  вернула  революция.  Возможно,  что
Маяковского он видел и слышал впервые. Он  слушал как завороженный, ничем не
выдавая  своего  восторга,  но  тем громче  говорило  его лицо.  Оно неслось
навстречу читавшему,  удивляясь и благодаря. Части слушателей я не  видел, в
их числе Цветаевой и  Эренбурга. Я наблюдал  остальных. Большинство из рамок
завидного  самоуваженья не выходило.  Все чувствовали  себя именами,  все  -
поэтами. Один Белый слушал, совершенно потеряв себя, далеко-далеко унесенный
той