сь, город исхудал
и почернел.
     Мне  отворила хозяйка.  С головы до ног оглядев  меня,  она  попросила,
чтобы  впредь в таких  случаях  я заблаговременно извещал ее или  ее дочь. Я
сказал, что не мог их предупредить заранее, потому что  встретил надобность,
не  заходя к себе, срочно побывать  в Берлине.  Она посмотрела на  меня  еще
насмешливей.  Мое быстрое  появленье  налегке,  как с  вечерней  прогулки, с
другого  конца  Германии  не  укладывалось в ее  понятья. Это показалось  ей
неудачной выдумкой.  Все время покачивая головой, она подала мне два письма.
Одно  было  закрытое,  другое  -  местною   открыткой.  Закрытое   было   от
петербургской двоюродной сестры, неожиданно очутившейся во  Франкфурте.  Она
сообщала,  что направляется в Швейцарию  и во Франкфурте  пробудет  три дня.
Открытка,  на треть исписанная  безлично аккуратным почерком, была подписана
другою,  слишком  знакомою по подписям  под  университетскими  объявленьями,
рукой Когена. Она содержала приглашенье на обед в ближайшее воскресенье.
     Между  мной и  хозяйкой произошел по-немецки  такой примерно  разговор.
"Какой  нынче день?" "Суббота".  - "Я чаю пить не буду.  Да, чтоб не забыть.
Мне завтра  во  Франкфурт.  Разбудите меня, пожалуйста, к первому поезду". -
"Но ведь, если  не ошибаюсь, г-н тайный  советник..." - "Пустяки, успею".  -
"Но это невозможно. У г-на тайного советника садятся за стол в двенадцать, а
вы..."  Но в этом  попеченьи обо мне было что-то  неприличное.  Выразительно
взглянув на старушку, я прошел к себе в комнату.
     Я присел на кровать в состояньи рассеянности, вряд ли  длившейся больше
минуты, после чего, справясь  с волной ненужного сожаленья,  сходил на кухню
за щеткой и совком. Скинув пиджак и засучив рукава, я приступил к разработке
коленчатого растенья.  Спустя полчаса комната была как в день въезда, и даже
книги  из  фундаментальной не  нарушали ее порядка.  Аккуратно увязав  их  в
четыре тючка,  чтобы  были  под рукою,  как будет  случай  в  библиотеку,  я
задвинул их ногою  глубоко  под  кровать. В  это  время  ко  мне постучалась
хозяйка. Она шла сообщить по указателю точный час отхода завтрашнего поезда.
При  виде  происшедшей  перемены она вся  замерла  и  вдруг, тряхнув юбками,
кофтой  и  наколкой,  как  шарообразно  вспыренным  опереньем,  в  состояньи
трепещущего  окочененья поплыла мне навстречу  по воздуху. Она протянула мне
руку  и деревянно и торжественно поздравила с окончаньем трудной работы. Мне
не  хотелось разочаровывать ее в другой раз.  Я оставил ее  в ее благородном
заблужденьи.
     Потом я умылся  и,  утираясь, вышел на  балкон. Вечерело.  Растирая шею
полотенцем, я смотрел  вдаль, на  дорогу, соединявшую Окерсгаузен и Марбург.
Уже  нельзя  было  вспомнить, как  смотрел я  в  ту  сторону  в вечер своего
приезда.  Конец, конец! Конец философии, то есть какой бы то ни было мысли о
ней.
     Как и соседям  в купе, ей придется считаться с тем,  что  всякая любовь
есть переход в новую веру.


7

     Удивительно, что я не тогда  же уехал на родину. Ценность города была в
его  философской  школе.  Я в ней больше не нуждался.  Но  у него объявилась
другая.
     Существует психология творчества, проблемы поэтики. Между тем изо всего
искусства именно его происхожденье  переживается всего непосредственнее, и о
нем не приходится строить догадок.
     Мы перестаем узнавать действительность.  Она предстает в какой-то новой
категории. Категория эта кажется нам ее собственным, а не нашим, состояньем.
Помимо этого  состоянья все на свете названо.  Не названо и ново только оно.
Мы пробуем его назвать. Получается искусство.
     Самое   ясное,   запоминающееся  и  важное   в   искусстве   есть   его
возникновенье,  и лучшие произведенья мира, повествуя  о наиразличнейшем, на
самом деле рассказывают о своем рожденьи. Впервые во всем объеме я это понял
в описываемое время.
     Хотя за объясненьями с В-ой не произошло ничего такого, что изменяло бы
мое положенье, они сопровождались  неожиданностями, похожими на  счастье.  Я
приходил в  отчаянье, она меня утешала.  Но одно ее прикосновенье было таким
благом,  что смывало  волной ликованья  отчетливую горечь  услышанного  и не
подлежавшего отмене.
     Обстоятельства дня походили на  шибкую  и шумную беготню. Все время  мы
точно влетали с разбега во  мрак  и, не переводя дыханья,  стрелой  выбегали
наружу.  Так, ни разу  не  присмотревшись,  мы раз двадцать  в  теченье  дня
побывали в трюме, полном народу, откуда приводится в движенье гребная галера
времени. Это был именно тот взрослый мир, к которому я с детских лет так яро
ревновал В-ую, по-гимназически любив гимназистку.
     Вернувшись в Марбург, я оказался в разлуке не с девочкой, которую  знал
в продолженье шести лет, а с женщиной, виденной несколько мгновений после ее
отказа.  Мои  плечи  и  руки  больше не принадлежали  мне.  Они,  как чужие,
просились  от  меня в цепи,  которыми человека  приковывают  к  общему делу.
Потому что вне железа я не  мог теперь думать  уже и о ней и любил  только в
железе, только пленницею, только за холодный пот, в котором красота отбывает
свою  повинность.  Всякая  мысль  о  ней  моментально  смыкала  меня  с  тем
артельно-хоровым, что полнит мир лесом вдохновенно-затверженных  движений  и
похоже на сраженье, на каторгу, на средневековый ад и мастерство.  Я разумею
то, чего не знают дети и что я назову чувством настоящего.
     В начале  "Охранной грамоты" я сказал,  что  временами  любовь обгоняла
солнце. Я имел в виду ту очевидность чувства, которая каждое  утро опережала
все  окружающее с  достоверностью  вести, только  что  в  сотый  раз  наново
подтвержденной.  В  сравненьи с ней даже восход  солнца приобретал  характер
городской  новости,  еще требующей поверки.  Другими словами, я имел в  виду
очевидность силы, перевешивающую очевидность света.
     Если бы при  знаньях,  способностях и  досуге я  задумал  теперь писать
творческую  эстетику, я построил бы ее  на двух понятьях, на понятьях силы и
символа. Я  показал бы, что,  отличье от  науки,  берущей  природу в разрезе
светового столба, искусство  интересуется жизнью при  прохожденьи сквозь нее
луча силового. Понятье силы я  взял  бы в том же  широчайшем смысле, в каком
берет  его теоретическая физика, с той только разницей, что речь шла бы не о
принципе силы а  о ее  голосе,  о ее присутствии. Я пояснил бы, что в рамках
самосознанья сила называется чувством.
     Когда  мы воображаем, будто  в Тристане, Ромео и Юлии других памятниках
изображается сильная страсть, мы недооцениваем содержанья. Их тема шире, чем
эта сильная тема. Тема их - тема силы.
     И этой темы и рождается искусство. Оно более одностороннее, чем думают,
Его  нельзя  направить  по   произволу  -  куда  захочется,  как   телескоп.
Наставленное на  действительность, смещаемую чувством, искусство есть запись
этого  смещенья. Оно  его  списывает с  натуры. Как  же  смещается  натура ?
Подробности выигрывают  в яркости, проигрывая  а самостоятельности значенья.
Каждую можно  заменить  другою. Любая драгоценна. Любая  на выбор годится  в
свидетельства   ее   состоянья,   которым   охвачена   вся   переместившаяся
действительность.
     Когда признаки этого состоянья перенесены на  бумагу, особенности жизни
становятся особенностями творчества. Вторые бросаются в глаза резче  первых.
Они лучше изучены. Для них имеются термины. Их называют приемами.
     Искусство  реалистично  как  деятельность и  символично как  факт.  Оно
реалистично тем, что не само выдумало метафору, а нашло ее в природе и свято
воспроизвело. Переносный смысл так же точно не  значит ничего в отдельности,
а отсылает к общему духу всего искусства, как не значат ничего порознь части
смещенной действительности.
     Фигурой всей своей тяги и символично искусство. Его единственный символ
в   яркости   и   необязательности   образов,    свойственной   ему   всему.
Взаимозаменяемость  образов  есть  признак  положенья,  при  котором   части
действительности взаимно  безразличны.  Взаимозаменимость образов,  то  есть
искусство, есть символ силы.
     Собственно, только сила и нуждается в языке вещественных доказательств.
Остальные стороны  сознанья  долговечны  без замет. У  них прямая  дорога  к
воззрительным аналогиям света: к числу, к точному понятью, к идее. Но ничем,
кроме движущегося  языка образов, то  есть языка сопроводительных признаков,
не выразить себя силе, факту силы, силе, деятельной лишь в момент явленья.
     Прямая речь чувства иносказательна, и ее нечем заменить.*
     _________________________________
     *Опасаясь недоразумений, напомню. Я говорю не о материальном содержании
искусства, не о сторонах его наполненья, а о смысле его явленья, о его месте
в жизни. Отдельные образы сами по себе - воззрительны и зиждутся на световой
аналогии. Отдельные слова искусства, как к понятья,  живут  познаньем. Но не
поддающееся  цитированью  слово  всего искусства  состоит в  движенья самого
иносказанья, и это слово символически говорит о силе.


8

     Я ездил к сестре во Франкфурт  и к  своим, к  тому времени приехавшим в
Баварию. Ко мне наезжал брат, а потом отец. Но ничего  этого я не замечал. Я
основательно занялся стихописаньем. Днем и ночью  и когда придется я писал о
море, о рассвете, о южном дожде, о каменном угле Гарца.
     Однажды я особенно увлекся.  Была ночь  из тех, что с трудом добираются
до ближайшего забора и, выбившись из сил, в угаре  усталости свешиваются над
землей. Полнейшее безветрие. Единственный признак  жизни - это именно черный
профиль неба, бессильно прислонившегося  к плетню.  И  другой. Крепкий запах
цветущего  табака и  левкоя, которым в ответ на это изнеможенье  откликается
земля.  С чем только не  сравнимо небо  в  такую ночь!  Крупные звезды - как
званый вечер. Млечный Путь - как большое  общество. Но еще больше напоминает
меловая мазня диагонально  протянутых пространств ночную садовую грядку. Тут
гелиотроп и  маттиолы. Их вечером  поливали и свалили набок. Цветы  и звезды
так  сближены,  что  похоже,  и  небо  попало  под  лейку,  и  теперь звезды
белокрапчатой травки не расцепить.
     Я  увлеченно писал,  и другая, нежели раньше, пыль покрывала мой  стол.
Та, прежняя, философская,  скоплялась из  отщепенчества. Я дрожал за целость
моего труда. Нынешней  я  не стирал солидарности  ради,  симпатизируя  щебню
Гиссенской дороги. И на дальнем  конце столовой клеенки, как звезда на небе,
блистал давно не мытый чайный стакан.
     Вдруг я встал, пронятый потом этого дурацкого всерастворенья, и зашагал
по комнате. "Что за свинство! - подумал я.  - Разве он не останется для меня
гением? Разве это с ним я разрываю? Его открытке  и моим подлым  пряткам  от
него уже третья неделя. Надо объясниться. Но как это сделать?"
     И я  вспомнил,  что он  педантичен и  строг. "Was  ist Apperzepzion?" -
спрашивает  он у экзаменующего неспециалиста, и на  его перевод с латинского
что   это  означает...  durchfassen  (прощупать),   -   "Nein,   das  heisst
durchfallen, mein herr" (Нет, это значит провалиться, - раздается в ответ.
     У  него  в  семинариях  читали  классиков. Он обрывал  среди  чтенья  и
спрашивал,  к  чему  клонит  автор.  Назвать  понятье  требовалось  наотруб,
существительным,  по-солдатски. Не  только  расплывчатости, но и близости  к
истине взамен ее самой он не терпел.
     Он  был туг  на  правое ухо.  Именно  с этой  стороны подсел  я к  нему
разбирать  свой  урок  из Канта. Он дал мне разойтись и  забыться и, когда я
меньше  всего этого ожидал, огорошил  своим обычным: "Was  meint  der Alte?"
(Что разумеет старик?)
     Я не помню, что это  было такое, но допустим, что по таблице  умноженья
идей на  это  полагалось ответить как  на пятью пять, - "Двадцать  пять",  -
ответил  я.  Он поморщился и  махнул  рукой в  сторону.  Последовало  легкое
видоизмененье  ответа,  не  удовлетворившее  его  своей  несмелостью.  Легко
догадаться,  что, пока он тыкал  в пространство, вызывая  знающих, мой ответ
варьировался со все возрастающей сложностью. Все же пока говорилось о двух с
половиной  десятках или примерно о  полусотне, разделенной надвое. Но именно
увеличивающаяся   нескладность   ответов   приводила  его  во   все  большее
раздраженье. Повторить же то, что сказал я, после его  брезгливой мины никто
не решался.  Тогда  с  движеньем, понятым  как, дескать,  выручай,  Камчатка
колыхнулся  к   другим.   И:   шестьдесят  два,  девяносто  восемь,   двести
четырнадцать  -  радостно загремело кругом.  Подняв  руки, он еле унял  бурю
разликовавшегося вранья и,  повернувшись в мою сторону, тихо и сухо повторил
мне мой собственный ответ. Последовала новая буря, мне  в  защиту. Когда  он
взял все  в толк, то оглядел меня, потрепал по плечу и спросил, откуда я и с
какого у них семестра. Затем, сопя и хмурясь, попросил продолжать, все время
приговаривая: "Sehr echr, sehr  richtig; Sie  merken wohl? Ja, ja; ach, ach,
der  Alte!"  (Правильно,  правильно; вы догадываетесь? Ах,  старик!) И много
чего еще вспомнил я.
     Ну как подступишься к такому? Что я скажу ему? "  Verse?"- протянет он.
"Verse!" Мало изучил он человеческую бездарность и ее уловки? "Verse".


9

     Вероятно, все это было в июле, потому что цвели липы. Продираясь сквозь
алмазины  восковых  соцветий,  сквозь  зажигательные  стекла, солнце черными
кружочками прожигало пыльные листья.
     Я уже  и раньше часто проходил мимо учебной площадки. В полдень на  ней
трамбовочным хопром ходила пыль и слышалось глухое,  содрогающееся бряцанье.
Там учили солдат, и в час ученья перед плацем застаивались зеваки - мальчики
из колбасных  с лотками на  плечах и  городские школьники. И правда, было на
что  поглядеть. Врассыпную по всему полю попарно подскакивали и клевали друг
друга шарообразные истуканы, похожие  на петухов  в мешках. На солдатах были
стеганые ватники и наголовники из железной сетки. Их обучали фехтованью.
     Зрелище не представляло для меня ничего нового. Я вдоволь нагляделся на
него в течение лета.
     Однако утром  после  описанной ночи,  будучи  в городе и поравнявшись с
полем, я вдруг вспомнил, что не дальше года назад видел это поле во сне.
     Так  и не решив ничего  ночью насчет Когена, я лег на рассвете, проспал
утро, и вот перед самым пробужденьем мне приснилось. Это был сон  о  будущей
войне, достаточный, как говорят математики, - и необходимый.
     Давно замечено, что  как  много  ни твердит о  военном  времени  устав,
вдалбливаемый в  ротах  и эскадронах, перехода от  посылок  к выводу  мирная
мысль  не  в силах произвести.  Ежедневно  Марбург, строем не проходимый  по
причине его тесноты, обходили низом  бледные и до  лбов  запыленные егеря  в
выгоревших мундирах.  Но самое  большее,  что могло  прийти в голову  при их
виде,  так это  писчебумажные лавки, где тех же егерей  продавали листами, с
гуммиарабиком в премию к каждой закупленной дюжине.
     Другое  дело во  сне. Тут  впечатленья  не ограничивались  надобностями
привычки. Тут двигались и умозаключали краски.
     Мне снилось пустынное поле, и  что-то подсказывало, что это - Марбург в
осаде.  Мимо   проходили,  гуськом  подталкивая  тачки,  бледные  долговязые
Неттельбеки. Был какой-то темный час дня, какого не бывает на свете. Сон был
во фридерицианском стиле, с шанцами и земляными укрепленьями.  На батарейных
высотах чуть  отличимо рисовались люди с подзорными трубами. Их с физической
осязательностью  обнимала  тишина,  какой  не  бывает  на свете. Она  рыхлою
земляною вьюгой пульсировала в воздухе и не стояла, а совершалась. Точно  ее
все  время подкидывали  с лопат. Это было самое грустное сновиденье из всех,
какие мне когда-либо являлись. Вероятно, я плакал во сне.
     Во мне глубоко сидела история с В-ой. У меня было здоровое сердце.  Оно
хорошо работало. Работая ночью, оно подцепляло случайнейшие и самые бросовые
из впечатлений  дня.  И  вот оно задело  за  экзерцирплац, и его толчка было
достаточно,   чтобы  механизм  учебного  поля  пришел  в  движение   и  само
сновиденье, на своем круглом ходу, тихо пробило: "Я - сновиденье о войне".
     Я не знаю,  зачем я направлялся  в город,  но с такой тяжестью  в душе,
точно и  голова у  меня  была набита  землей  для  каких-то фортификационных
целей.
     Было обеденное время. В университете знакомых в этот час  не оказалось.
Семинарская  читальня  пустовала.  К  ней  снизу  подступали частные  здания
городка. Жара  была  немилосердная.  Там  и  сям  у  подоконников  возникали
утопленники  с  отжеванными  набок  воротниками.  За  ними дымился  полумрак
парадных  комнат. Изнутри входили  испитые мученицы в капотах, проварившихся
на  груди, как в прачешных котлах. Я повернул домой, решив идти верхом,  где
под замковой стеной было много тенистых вилл.
     Их сады пластом лежали на кузничном  зное,  и только стебли  роз, точно
сейчас с  наковальни, горделиво гнулись на синем медленном  огне. Я мечтал о
переулочке, круто спускавшемся вниз за одной из таких вилл. Там была тень. Я
это знал. Я  решил свернуть в него и немного отдышаться. Каково же было  мое
изумление, когда в том же обалденьи, в каком я собрался в нем расположиться,
я в нем увидел профессора Германа Когена. Он меня  заметил. Отступленье было
отрезано.
     Моему  сыну седьмой  год.  Когда,  не  поняв французской фразы, он лишь
догадывается  о ее  смысле  по  ситуации,  среди которой  ее произносят,  он
говорит: я  это понял  не из слов,  а по  причине.  И  точка. Не  по причине
того-то и того-то, а понял по причине.
     Я воспользуюсь его терминологией, чтобы ум,  которым доходят, в отличье
от ума, который прогуливают ради манежной гигиены, назвать умом причинным.
     Такой  причинный ум  был у Когена. Беседовать  с ним  было страшновато,
прогуливаться  -  нешуточно.  Опираясь  на  палку, рядом  с  вами с  частыми
остановками подвигался  реальный  дух математической физики,  приблизительно
путем   такой   же  поступи,   шаг   за   шагом   подобравшей  свои  главные
основоположенья. Этот университетский  профессор в широком сюртуке  и мягкой
шляпе был в известном градусе налит драгоценною эссенцией, укупоривавшейся в
старину по головам Галилеев, Ньютонов, Лейбницев и Паскалей.
     Он  не  любил говорить  на  ходу,  а  только слушал болтовню спутников,
всегда  негладкую  ввиду  ступенчатости  марбургских  тротуаров.  Он  шагал,
слушал,   внезапно  останавливался,  изрекал  что-нибудь  едкое  по   поводу
выслушанного  и,  оттолкнувшись  палкой  от тротуара,  продолжал  шествие до
следующей афористической передышки.
     В таких чертах и шел наш разговор.  Упоминание о моей оплошности только
ее усугубило, - он дал мне  это понять убийственным образом без слов, ничего
не прибавив к насмешливому молчанью упертой в камень палки. Его интересовали
мои  планы.  Он их не  одобрял. По его мненью, следовало остаться у  них  до
докторского экзамена, сдать его и  лишь  после того  возвращаться домой  для
сдачи государственного, с таким расчетом,  чтобы, может  быть,  впоследствии
вернуться на Запад и там обосноваться. Я благодарил его со всей пылкостью за
это гостеприимство. Но моя признательность говорила ему гораздо  меньше, чем
моя тяга  в Москву.  В том,  как я  преподносил ее, он без ошибки  улавливал
какую-то  фальшь  и  бестолочь,  которые  его  оскорбляли,  потому  что  при
загадочной   непродолжительности  жизни  он  терпеть   не  мог  искусственно
укорачивающих  ее  загадок.  И,  сдерживая  свое  раздражение,  он  медленно
спускался  с плиты на  плиту, дожидаясь, не скажет ли, наконец, человек дело
после столь явных и томительных пустяков.
     Но  как  мог  я  сказать ему,  что  философию забрасываю  бесповоротно,
кончать  же  в Москве собираюсь, как  большинство,  лишь  бы  кончить,  а  о
последующем возвращении в  Марбург даже не помышляю?  Ему, прощальные  слова
которого  перед  выходом  на  пенсию  были  о