радостью,  которой ничего  не  жаль,  потому  что на  высотах,  где  она
чувствует себя  как дома, ничего, кроме жертв и вечной готовности к  ним, не
водится.
     Случай  сталкивал  на  моих   глазах  два  гениальных  оправданья  двух
последовательно  исчерпавших себя  литературных течений. В  близости Белого,
которую я  переживал с горделивой радостью, я присутствие Маяковского ощущал
с  двойною силой.  Его  существо  открывалось  мне  во  всей свежести первой
встречи. В тот вечер я это пережил в последний раз.
     После  этого прошло много лет. Прошел год,  и, прочтя ему первому стихи
из  "Сестры", я услышал от него вдесятеро больше, чем рассчитывал когда-либо
от кого-нибудь услышать. Прошел еще год. Он в тесном кругу прочитал "150 000
000". И впервые мне нечего  было сказать  ему. Прошло  много лет,  в теченье
которых  мы  встречались  дома  и за границей, пробовали дружить,  пробовали
совместно  работать, и  я все  меньше и меньше его  понимал. Об этом периоде
расскажут  другие,  потому  что в  эти  годы я столкнулся  с границами моего
пониманья, по-видимому - непреодолимыми. Воспоминанья об этом  времени вышли
бы бледными и ничего бы к сказанному не прибавили. И потому я  прямо перейду
к тому, что мне еще осталось досказать.


14

     Я расскажу о той из века в век  повторяющейся странности, которую можно
назвать последним годом поэта.
     Вдруг  кончают  не  поддававшиеся   завершенью  замыслы.  Часто  к   их
недовершенности ничего не прибавляют, кроме новой и только теперь допущенной
уверенности, что они завершены. И она передается потомству.
     Меняют привычки, носятся с новыми планами, не нахвалятся подъемом духа.
И вдруг - конец,  иногда насильственный, чаще естественный, но  и тогда,  по
нежеланью защищаться, очень похожий на самоубийство.  И тогда спохватываются
и  сопоставляют.  Носились  с  планами,  издавали  "Современник", собирались
ставить  крестьянский  журнал.  Открывали  выставку  двадцатилетней  работы,
исхлопатывали заграничный паспорт.
     Но  другие,  как оказывается,  в те же самые дни видели их угнетенными,
жалующимися,  плачущими.  Люди  целых  десятилетий добровольного одиночества
вдруг по-детски пугались его,  как темной  комнаты, и  ловили руки случайных
посетителей,  хватаясь  за их  присутствие, только бы  не  оставаться одним.
Свидетели  этих  состояний  отказывались верить своим ушам. Люди, получившие
столько подтверждений от жизни, сколько она дает не всякому, рассуждали так,
точно они никогда не начинали еще жить и не имели опыта и опоры в прошлом.
     Но кто поймет и поверит, что  Пушкину  восемьсот тридцать шестого  года
внезапно  дано узнать  себя  Пушкиным любого -  Пушкиным  девятьсот тридцать
шестого  года.  Что  настает  время,  когда  вдруг  в   одно  перерожденное,
расширившееся сердце сливаются отклики, давно уже шедшие от других  сердец в
ответ на удары главного, которое еще живо, и бьется, и думает, и хочет жить.
Что  множившиеся   все  время  перебои  наконец  так  учащаются,  что  вдруг
выравниваются и,  совпав  с  содроганьями главного,  пускаются  жить  одною,
отныне  равноударной  с  ним  жизнью.  Что  это  не  иносказанье.   Что  это
переживается. Что  это  какой-то возраст, порывисто кровный и реальный, хотя
пока еще не названный. Что это какая-то нечеловеческая молодость, но с такой
резкой   радостью  надрывающая  непрерывность  предыдущей   жизни,  что   за
неназванностью  возраста  и  необходимостью сравнений  она  своей  резкостью
больше всего похожа на смерть. Что она похожа на смерть. Что она  похожа  на
смерть, но совсем  не смерть, отнюдь не смерть, и  только бы, только бы люди
не пожелали полного сходства.
     И вместе с сердцем смещаются воспоминанья и произведенья,  произведенья
и  надежды, мир созданного и мир еще подлежащего  созданью. Какова  была его
личная  жизнь,  спрашивают  иногда. Сейчас вы просветитесь насчет его личной
жизни.    Огромная,     предельного    разноречья    область    стягивается,
сосредоточивается, выравнивается и вдруг, вздрогнув одновременностью по всем
частям  своего сложенья, начинает существовать телесно. Она открывает глаза,
глубоко вздыхает и сбрасывает с себя последние остатки позы, временно данной
ей в подмогу.
     И  если вспомнить, что  все это спит ночью  и бодрствует днем, ходит на
двух ногах и  зовется человеком, естественно ждать соответствующих явлений и
в его поведеньи.
     Большой, реальный, реально  существующий город. В  нем зима. В нем рано
темнеет, деловой день проходит в нем при вечернем свете.
     Давно, давно когда-то он был страшен. Его надлежало победить, надо было
сломить его непризнанье. С тех пор утекло много воды. Его признанье вырвано,
его  покорность вошла в  привычку.  Требуется большое  усилье  памяти, чтобы
вообразить, чем он мог вселять когда-то такое волненье. В нем мигают огоньки
и, кашляя в платки, щелкают на счетах, его засыпает снегом.
     Его тревожная громадность неслась бы мимо незамеченной, когда бы не эта
новая,  дикая  впечатлительность.  Что  значит  робость   отрочества   перед
уязвимостью этого нового рожденья. И  вновь, как в детстве,  замечается все.
Лампы, машинистки, дверные блоки и калоши, тучи, месяц и снег. Страшный мир.
     Он топорщится  спинками шуб и санок, он, как гривенник по полу, катится
на ребре по рельсам и, закатясь вдаль, ласково валится с ребра в туман,  где
за  ним  нагибается стрелочница в тулупе. Он  перекатывается, и мельчает,  и
кишит  случайностями,  в нем  так  легко  напороться  на  легкий  недостаток
вниманья.   Это   неприятности  намеренно   воображаемые.   Они  сознательно
раздуваются из  ничего. Но и раздутые, они совершенно ничтожны в сравненьи с
обидами, по которым так торжественно шагалось еще так недавно. Но в том-то и
дело, что этого нельзя сравнивать, потому что это было в той, прежней жизни,
разорвать которую было так  радостно.  О,  если бы только эта  радость  была
ровней и правдоподобней.
     Но она невероятна и бесподобна, и, однако, так, как швыряет эта радость
из крайности в крайность, ничто ни во что никогда еще в жизни не швыряло.
     Как  тут  падают духом.  Как опять  повторяется  весь  Андерсен  с  его
несчастным утенком. Каких только слонов не делают тут из мух.
     Но, может быть, врет внутренний голос? Может быть, прав страшный мир?
     "Просят не курить". "Просят дела излагать кратко". Разве это не истины?
     "Этот? Повесится? Будьте покойны".- "Любить?  Этот? Ха-ха-ха!  Он любит
только себя".
     Большой, реальный, реально существующий город. В нем зима, в нем мороз.
Визгливый,  ивового  плетенья двадцатиградусный воздух как  на  вбитых сваях
стоит поперек дороги. Все туманится, все закатывается и запропащается в нем.
Но разве бывает так грустно, когда так радостно? Так это не второе рожденье?
Так это смерть?


15

     В  отделах записей актов гражданского состоянья  приборов для измеренья
правдивости не ставят, искренности рентгеном не просвечивают. Для того чтобы
запись  имела  силу,  ничего,  кроме крепости чужой  регистрирующей руки, не
требуется. И тогда ни в чем не сомневаются, ничего не обсуждают.
     Он  напишет  предсмертную   записку  собственной   рукой,  завещательно
представив  свою драгоценность  миру  как очевидность, он  свою  искренность
измерит и просветит быстрым, не поддающимся никакой переделке исполненьем, и
кругом пойдут обсуждать, сомневаться и сопоставлять.
     Они  сравнивают ее  с  предшественницами, а она  сравнима только с  ним
одним и со всем его предшествующим. Они строят предположенья о его чувстве и
не  знают, что можно любить не только в днях, хотя бы и  навеки, а хотя бы и
не Навеки, всем полным собраньем прошедших дней.
     Но одинаковой пошлостью стали давно слова: гений и красавица. А сколько
в них общего.
     Она с детства стеснена в движеньях. Она хороша собой и рано это узнает.
Единственный, с кем можно быть вполне собой,- это  так называемый божий мир,
потому  что  с  другими  нельзя  сделать  шагу,  чтобы  не  огорчить или  не
огорчиться.
     Она  подростком выходит за ворота. Какие у ней умыслы? Она уже получает
письма до востребованья. Она держит в курсе своих тайн двух-трех подруг. Все
это у нее уже есть, и допустим: она выходит на свиданье.
     Она  выходит за ворота. Ей  хочется,  чтобы ее заметил  вечер, чтобы  у
воздуха сжалось сердце за нее, чтобы звездам было что про нее подхватить. Ей
хочется  известности,  которой  пользуются  деревья  и  заборы и все вещи на
земле, когда они не в голове, а на воздухе. Но она расхохоталась бы в ответ,
если бы ей приписали такие желанья. Ни о чем таком она не думает. На то есть
в мире у нее далекий брат, человек  огромного обыкновенья,  чтобы  знать  ее
лучше  ее самой и быть за  нее в последнем ответе. Она здраво любит здоровую
природу и  не  сознает,  что расчет  на  взаимность  вселенной никогда ее не
покидает.
     Весна,  весенний  вечер, старушки на лавочках, низкие заборы, волосатые
ветлы. Винно-зеленое, слабого настоя, некрепкое, бледное небо, пыль, родина,
сухие,  щепящиеся  голоса. Сухие,  как  щепки, звуки и, вся в  их  занозах,-
гладкая, горячая тишина.
     Навстречу  -  человек по  дороге, тот самый, которого  естественно было
встретить.  На  радостях  она твердит, что вышла  к нему одному. Отчасти она
права. Кто несколько  не  пыль, не родина,  не  тихий  весенний  вечер?  Она
забывает, зачем вышла, но про  то помнят ее ноги. Он и  она идут дальше. Они
идут вдвоем, и чем дальше, тем больше народу попадается  им навстречу. И так
как она  всей душой любит спутника, то ноги немало огорчают ее. Но они несут
ее  дальше,  он и она едва поспевают  друг за другом,  но неожиданно  дорога
выводит на некоторую  широту, где будто бы малолюднее и можно бы передохнуть
и оглянуться, но  часто  в это же самое время сюда  выходит своей дорогой ее
далекий брат, и  они встречаются, и что бы  тут ни произошло, все равно, все
равно какое-то совершеннейшее "я - это ты" связывает их всеми  мыслимыми  на
свете  связями и  гордо,  молодо  и  утомленно набивает  медалью  профиль на
профиль.


16

     Начало апреля  застало  Москву  в белом остолбененьи вернувшейся  зимы.
Седьмого  стало   вторично  таять,   и  четырнадцатого,   когда  застрелился
Маяковский, к новизне весеннего положенья еще не все привыкли.
     Узнав о несчастьи, я вызвал на место происшествия Ольгу Силлову. Что-то
подсказало мне, что это потрясенье даст выход ее собственному горю.
     Между  одиннадцатью  и двенадцатью все еще разбегались волнистые круги,
порожденные выстрелом.  Весть качала  телефоны, покрывая  лица  бледностью и
устремляя  к  Лубянскому  проезду,  двором в дом, где уже  по  всей лестнице
мостились,  плакали и  жались  люди  из  города и  жильцы  дома,  ринутые  и
разбрызганные по стенам плющильною силой событья. Ко мне подошли Я. Черняк и
Ромадин, первыми известившие меня о несчастьи. С ними была Женя. При виде ее
у  меня конвульсивно  заходили щеки. Она,  плача, сказала мне, чтобы я бежал
наверх, но в это время сверху на носилках протащили тело, чем-то  накрытое с
головой.  Все  бросились  вниз  и  спрудились  у  выхода,  так что  когда мы
выбрались вон, карета скорой помощи уже выезжала за ворота. Мы потянулись за
ней в Гендриков переулок.
     За  воротами  своим  чередом  шла жизнь, безучастная,  как  ее напрасно
называют. Участье асфальтового двора, вечного участника таких драм, осталось
позади.
     По  резиновой  грязи  бродил  вешний слабоногий  воздух  и точно учился
ходить.  Петухи и  дети заявляли о  себе во  всеуслышанье. Ранней  весной их
голоса странно доходят, несмотря на городскую деловую трескотню.
     Трамвай медленно  взбирался на Швивую горку. Там есть место, где сперва
правый, а потом левый тротуар так  близко подбираются под окна  вагона, что,
хватаясь  за  ремень, невольным  движеньем нагибаешься  над  Москвой, как  к
поскользнувшейся  старухе, потому что она  вдруг опускается  на четвереньки,
скучно  обирает  с себя часовщиков  и  сапожников,  подымает и  переставляет
какие-то крыши и колокольни  и вдруг, встав и отряхнув подол, гонит  трамвай
по ровной и ничем не замечательной улице.
     На этот раз ее  движенья были столь явным  отрывком из застрелившегося,
то есть  так  сильно  напоминали что-то важное  из его существа, что  я весь
задрожал и знаменитый телефонный вызов  из "Облака" сам собой прогрохотал во
мне,  словно громко  произнесенный  кем-то  рядом. Я стоял  в проходе  возле
Силловой и наклонился к ней, чтобы напомнить восьмистишье, но

     И чувствую, "я" для меня мало... -

     складывали  губы,  как  пальцы в  варежках, проговорить же вслух  я  от
волненья не мог ни слова.
     В конце Гендрикова у  ворот стояли две пустые машины. Их окружала кучка
любопытных.
     В передней и столовой стояли и сидели в шапках  и  без шапок.  Он лежал
дальше, в своем кабинете. Дверь из передней в Лилину комнату была открыта, и
у порога, прижав голову к притолоке, плакал  Асеев. В глубине у окна, втянув
голову в плечи, трясся мелкой дрожью беззвучно рыдавший Кирсанов.
     Сырой  туман  оплакиванья  прерывался и  тут  озабоченными  разговорами
вполголоса, как  по  окончании панихид, когда  после  густой,  как  варенье,
службы первые слова, сказанные шепотом, так сухи, что кажутся произнесенными
из-под  полу и пахнут мышами. В один  из таких перерывов в комнату осторожно
прошел  дворник со  стамеской  за сапожным голенищем  и,  вынув зимнюю раму,
медленно и бесшумно открыл окно. На дворе раздевшись было еще вдрызг дрожко,
и воробьи и ребятишки взбадривали себя беспричинным криком.
     Выйдя  на  цыпочках  от  покойника,  кто-то  тихо  спросил, послана  ли
телеграмма Лиле. Л. А. Г. ответил, что послали,  Женя отвела меня в сторону,
обратив  вниманье  на  мужество,  с  каким  Л.   А.   нес  страшную  тяжесть
стрясшегося. Она заплакала. Я крепко сжал ее руку.
     В  окно  лилось кажущееся безучастье  безмерного мира.  Вдоль по  небу,
точно между землей  и морем, стояли серые  деревья и стерегли границу. Глядя
на сучья  в  горячащихся почках, я постарался представить себе далеко-далеко
за ними тот маловероятный Лондон,  куда отошла телеграмма. Там вскоре должны
были вскрикнуть, простереть сюда руки и упасть  без памяти.  Мне перехватило
горло. Я решил опять  перейти в  его комнату, чтобы на этот раз выреветься в
полную досталь.
     Он  лежал  на боку,  лицом к стене,  хмурый,  рослый, под простыней  до
подбородка,  с  полуоткрытым,  как  у  спящего,  ртом.  Горделиво  ото  всех
отвернувшись,  он  даже  лежа,  даже и в этом сне упорно куда-то порывался и
куда-то уходил.  Лицо  возвращало к  временам,  когда  он  сам  назвал  себя
красивым,  двадцатидвухлетним,  потому  что смерть закостенила мимику, почти
никогда не попадающуюся ей  в лапы. Это  было выраженье, с  которым начинают
жизнь, а не которым ее кончают. Он дулся и негодовал.
     Но  вот  в  сенях произошло движенье.  Особняком  от  матери  и старшей
сестры,  уже неслышно  горевавших  среди  собравшихся,  на квартиру  явилась
младшая  сестра покойного  Ольга  Владимировна. Она  явилась требовательно и
шумно. Перед ней в помещенье вплыл ее голос. Подымаясь одна по лестнице, она
с кем-то  громко разговаривала, явно адресуясь к брату. Затем показалась она
сама  и,  пройдя, как по мусору,  мимо всех  до братниной  двери, всплеснула
руками  и  остановилась.  "Володя!"-  крикнула  она  на  весь  дом.   Прошло
мгновенье. "Молчит!- закричала она  того пуще.- Молчит. Не отвечает. Володя.
Володя!! Какой ужас!"
     Она стала  падать. Ее подхватили и бросились приводить в  чувство. Едва
придя  в  себя,  она  жадно  двинулась  к  телу  и, сев  в  ногах, торопливо
возобновила свой неутоленный диалог. Я разревелся, как мне давно хотелось.
     Так  не  могло  плакаться  на  месте  происшествия,  где  огнестрельную
свежесть факта быстро вытеснил стадный дух драмы.  Там асфальтовый двор, как
селитрой, вонял обожествленьем неизбежности, то есть тем фальшивым городским
фатализмом,  который зиждется на обезьяньей  подражательности и представляет
жизнь цепью послушно отпечатляемых сенсаций. Там тоже рыдали, но оттого, что
потрясенная глотка  с животным  медиумизмом  воспроизводила  судорогу  жилых
корпусов,  пожарных  лестниц,  револьверной  коробки и всего  того,  от чего
тошнит отчаяньем и рвет убийством.
     Сестра  первою плакала по  нем своей волей  и  выбором,  как  плачут по
великом, и под ее слова плакалось ненасытимо широко, как под рев органа.
     Она   же   не   унималась.  "Баню  им!-  негодовал   собственный  голос
Маяковского,  странно  приспособленный  для   сестрина  контральто.-   Чтобы
посмешнее. Хохотали.  Вызывали.- А с ним вот что делалось.- Что  же ты к нам
не  пришел,  Володя?"- навзрыд  протянула она,  но,  тотчас  овладев  собой,
порывисто пересела  к нему ближе.  "Помнишь, помнишь, Володичка?"- почти как
живому вдруг напомнила она стала декламировать:

     И чувствую, "я" для меня мало,
     Кто-то из меня вырывается упрямо.
     Алло!
     Кто говорит?! Мама?
     Мама! Ваш сын прекрасно болен.
     Мама! У него пожар сердца.
     Скажите сестрам, Люде и Оле,
     Ему уж некуда деться.


17

     Когда я пришел  туда вечером,  он лежал уже в гробу. Лица,  наполнявшие
комнату  днем, успели смениться другими.  Было  довольно тихо. Уже почти  не
плакали.
     Вдруг внизу, под  окном, мне вообразилась его жизнь, теперь уже начисто
прошлая. Она пошла вбок  от окна в виде какой-то тихой, обсаженной деревьями
улицы,  вроде   Поварской.  И  первым  на  ней  у  самой  стены  стало  наше
государство, наше  ломящееся  в века и навсегда принятое  в них,  небывалое,
невозможное государство. Оно стояло внизу,  его  можно было кликнуть и взять
за руку. В своей осязательной необычайности оно чем-то напоминало покойного.
Связь между обоими была так разительна, что они могли показаться близнецами.
     И тогда  я с той  же  необязательностью подумал, что этот человек  был,
собственно, этому гражданству единственным  гражданином. Остальные боролись,
жертвовали жизнью и созидали или же терпели и недоумевали, но все равно были
туземцами истекшей эпохи и, несмотря на разницу, родными по ней земляками. И
только у этого новизна времен была климатически в крови. Весь он был странен
странностями  эпохи, наполовину еще  неосуществленными.  Я  стал  вспоминать
черты его характера, его независимость, во многом  совершенно особенную. Все
они  объяснялись  навыком  к  состояньям,  хотя  и  подразумевающимся  нашим
временем,  но  еще не  вошедшим в свою злободневную  силу. Он с детства  был
избалован  будущим, которое далось ему довольно рано и, видимо, без большого
труда.


                 1930