тушки,
мне это влюбленное описанье было в новинку. Внезапно он спохватился, что шел
сюда не кофейничать и только на минуту, вспугнул хозяина,  дремавшего в углу
за газетой, и, узнав, что телефон в неисправности, вывалился из обледенелого
скворешника  еще  шумнее,  чем  ввалился.  Вскоре  поднялись  и  мы.  Погода
переменилась.  Поднявшийся  ветер   стал  шпарить  февральскою  крупою.  Она
ложилась  на  землю правильными  мотками,  восьмеркой.  Было  в ее  яростном
петляньи  что-то  морское.  Так, мах к маху,  волнистыми  слоями  складывают
канаты и сети.  Дорогой Локс  несколько раз  заговаривал на свою излюбленную
тему о Стендале, я же отмалчивался, чему немало  способствовала метель. Я не
мог позабыть  о слышанном, и мне жалко было городка, которого, как  я думал,
мне никогда, как ушей своих, не видать.
     Это было  в феврале, а в апреле  месяце как-то утром мама объявила, что
скопила  из заработков  и сберегла в хозяйстве двести рублей, которые мне  и
дарит  с советом съездить за границу. Не изобразить ни  радости,  ни  полной
неожиданности  подарка,  ни его незаслуженности. Фортепьянного бренчанья  по
такой сумме надо было натерпеться немало. Однако отказываться у меня не было
сил.  Выбирать   маршрут  не  приходилось.  Тогда  европейские  университеты
находились в  постоянной осведомленности друг  о  друге. Начав в тот же день
беготню  по канцеляриям,  я вместе  с немногочисленными  документами  унес с
Моховой некоторое сокровище. Это  был двумя неделями раньше  отпечатанный  в
Марбурге  подробный  перечень  курсов,  предположенных  к чтенью  на  летнем
семестре 1912 года. Изучая проспект с карандашом  в руке, я не расставался с
ним ни на ходу, ни за решетчатыми стойками присутствий. От моей потерянности
за версту  разило  счастьем, и,  заражая им секретарей и  чиновников, я, сам
того не зная, подгонял и без того несложную процедуру.
     Программа у меня, разумеется, была спартанская. Третий, а  за границей,
если  придется,  и четвертый класс,  поезда  последней скорости,  комната  в
какой-нибудь  подгородной  деревушке,   хлеб  с  колбасой   да  чай.  Мамино
самопожертвованье обязывало к удесятеренной жадности. За ее деньги следовало
попасть еще  и в  Италию. Кроме  того, я знал, что очень чувствительную долю
поглотит вступительный взнос  в университет  и оплата отдельных семинариев и
курсов. Но если б у меня денег было и вдесятеро больше, я по тем временам от
этой  росписи не отступил бы.  Я не знаю,  как распорядился бы  остатком, но
ничто бы на свете меня тогда во второй класс не перевело и никаких следов на
ресторанной скатерти оставить не склонило.  Терпимость в отношении удобств и
потребность в  уюте  появились  у  меня  только  в послевоенное  время.  Оно
наставило таких  препятствий тому  миру, который не  допускал в  мою комнату
никаких  прикрас и  поблажек,  что временно не  мог не измениться и весь мой
характер.


9

     У нас  сходил еще  снег и небо кусками выплывало из-под наста  на воду,
как выскользнувшая из-под кальки переводная картинка, а по всей Польше жарко
цвели яблони, и она неслась с утра на ночь и с запада  на восток, по-летнему
бессонная, какой-то романской частью славянского замысла.
     Берлин показался мне городом подростков, получивших накануне  в подарок
тесаки  и  каски,  трости  и трубки,  настоящие велосипеды и  сюртуки, как у
взрослых. Я  застал их на первом выходе, они не привыкли  еще к перемене,  и
каждый  важничал  тем,  что  ему  вчера  выпало  на   долю.  На   одной   из
превосходнейших улиц меня окликнуло из книжной витрины Наторпово руководство
по логике, и  я вошел за ним с ощущеньем, что увижу завтра автора въяве.  Из
двух  суток  пути я  провел  уже  одну  ночь без сна на немецкой территории,
теперь мне предстояла другая.
     Откидные полати в третьем  классе заведены  только у нас в  России,  за
границей же за дешевое передвиженье приходится отдуваться ночами, клюя носом
вчетвером на глубоко выбранной  и  разделенной подлокотниками скамейке. Хотя
на  этот  раз обе  лавки отделенья были к моим услугам, мне было не  до сна.
Лишь  изредка  с  большими  перерывами входили  на перегон-другой  отдельные
пассажиры,  больше  студенты,  и,  безмолвно  откланявшись,  проваливались в
теплую  ночную  неизвестность.  При  каждой  их  смене  под  крыши  перронов
вкатывались спящие  города. Исконное  средневековье открывалось мне впервые.
Его  подлинность была свежа и страшна, как всякий оригинал. Лязгая знакомыми
именами,  как голой  сталью,  путешествие  вынимало  их одно  за  другим  из
читанных описаний, точно из пыльных ножен, изготовленных историками.
     На подлете к  ним поезд вытягивался кольчужным чудом из десяти клепаных
кузовов. Кожаный напуск переходов вспучивался и  обвисал  кузнечными мехами.
Заляпанное огнями вокзала, в чистых бокалах ясно лучилось пиво. По  каменным
платформам плавно удалялись порожняком  багажные тележки  на толстых и точно
каменных  катках.   Под  сводами  колоссальных   дебаркадеров  потели  торсы
короткорылых локомотивов.  Казалось,  что на такую  высоту их  занесла  игра
низких колес, нежданно замерших на полном заводе.
     Отовсюду  к  пустынному  бетону  тянулись  его  шестисотлетние  предки.
Четвертованные косыми балками трельяжа  стены разминали свою сонную роспись.
На них теснились пажи, рыцари, девушки  и  рыжебородые  людоеды, и клетчатая
дранка  шпалерника  повторялась,  как  орнамент,  на  решетчатых  наличниках
шлемов, в разрезах  шарообразных рукавов и в  крестчатой  шнуровке корсажей.
Дома  подступали  почти  вплотную к  опущенному окну. Вконец  потрясенный, я
лежал  на  его   широком  ребре,   зашептываясь  до  самозабвенья   коротким
восклицанием восторга, теперь устаревшим. Но было еще темно, и скачущие лапы
дикого винограда едва чернелись на штукатурке. Когда же вновь ударял ураган,
отзывавшийся углем,  росой и розами, то, внезапно  обданный горстью искр  из
рук  увлеченно  несшейся  ночи,  я  быстро поднимал  окно  и  задумывался  о
непредвидимостях завтрашнего дня.  Но надо  хоть  как-нибудь сказать  о том,
куда и зачем я ехал.
     Созданье гениального  Когена,  подготовленное его  предшественником  по
кафедре  Фридрихом   Альбертом  Ланге,   известным   у   нас   по   "Истории
материализма",  Марбургское направление покоряло  меня  двумя особенностями.
Во-первых, оно  было  самобытно, перерывало  все до  основанья я  строило на
чистом месте. Оно не разделяло ленивой рутины  всевозможных "измов",  всегда
цепляющихся  за  свое  рентабельное  всезнайство  из  десятых   рук,  всегда
невежественных и всегда, по тем или другим  причинам, боящихся пересмотра на
вольном воздухе вековой  культуры.  Не подчиненная терминологической инерции
Марбургская школа обращалась к первоисточникам, т.  е. к подлинным распискам
мысли, оставленным ею в истории науки. Если ходячая философия говорит о том,
что думает тот или другой писатель, а ходячая психология - о том, как думает
средний человек, если формальная логика учит,  как  надо думать  в булочной,
чтобы не  обсчитаться сдачей, то Марбургскую школу интересовало,  как думает
наука в ее двадцатипятивековом непрекращающемся авторстве, у горячих начал и
исходов  мировых  открытий. В таком, как бы авторизованном  самой  историей,
расположении   философия  вновь  молодела  и   умнела   до   неузнаваемости,
превращаясь   из   проблематической  дисциплины  в   исконную  дисциплину  о
проблемах, каковой ей и надлежит быть.
     Вторая  особенность  Марбургской  школы  прямо  вытекала  из  первой  и
заключалась  в  ее разборчивом  и  взыскательном отношении  к  историческому
наследству.  Школе чужда  была отвратительная  снисходительность к прошлому,
как  к некоторой богадельне, где кучка стариков в  хламидах и сандалиях  или
париках  и  камзолах   врет  непроглядную  отсебятину,  извинимую  причудами
коринфского  ордера,  готики,  барокко  или  какого-нибудь  иного зодческого
стиля.  Однородность научной структуры была для школы таким же правилом, как
анатомическое тождество исторического человека. Историю  в Марбурге  знали в
совершенстве  и  не уставали  тащить  сокровище  за  сокровищем  из  архивов
итальянского Возрождения, французского и  шотландского рационализма и других
плохо  изученных школ.  На историю  в  Марбурге смотрели в оба  гегельянских
глаза, т.е. гениально  обобщенно,  но в  то  же время  и  в точных  границах
здравого правдоподобья. Так, например, школа не говорила о  стадиях мирового
духа, а, предположим, о почтовой  переписке семьи Бернулли, но при этом  она
знала,  что всякая  мысль  сколь угодно отдаленного времени,  застигнутая на
месте и за делом, должна  полностью допускать нашу логическую комментацию. В
противном  случае она  теряет для нас непосредственный интерес и поступает в
ведение   археолога    или    историка    костюмов,    нравов,    литератур,
общественно-политических веяний и прочего.
     Обе  эти  черты  самостоятельности  и историзма  ничего  не  говорят  о
содержании Когеновой системы, но я не собирался, да и не  взялся бы говорить
о ее существе. Однако  обе  они объясняют ее притягательность. Они говорят о
ее оригинальности,  т.  е. о живом месте,  занятом ею  в  живой традиции для
одной из частей современного сознанья.
     Как одна  из его  частиц, я мчался к центру притяжения. Поезд пересекал
Гарц.  Дымным  утром, выскочив из лесу, промелькнул  средневековым углекопом
тысячелетний Гослар. Позже пронесся Геттинген. Имена городов становились все
громче.  Большинство  из них  поезд  отшвыривал  с пути  на  всем  лету,  не
нагибаясь. Я находил  названия этих откатывающихся волчков на карте.  Вокруг
иных подымались стародавние  подробности. Они вовлекались  в их  круговорот,
как звездные спутники  и кольца. Иногда горизонт расширялся, как в "Страшной
мести", и, дымясь сразу в несколько орбит земля в отдельных городах и замках
начинала волновать, как ночное небо.


10

     Два года, предшествовавших поездке,  слово Марбург не  сходило у меня с
языка. Упоминание о городе в глава о Реформации имелось  в  каждом  учебнике
для  средней школы.  Книжечка  о Елизавете Венгерской, погребенной  в нем  в
начале XIII века,  была "Посредником" издана даже для детей. Любая биография
Джордано  Бруно в числе городов, где  он читал на роковом пути из Лондона на
родину,  называла и Марбург. Между тем, как это ни маловероятно, я ни разу в
Москве  не  догадался  о  тождестве,  существовавшем  между  Марбургом  этих
упоминаний и тем,  ради которого я грыз таблицы производных и дифференциалов
и  с Мак-Лоррена перескакивал  на Максвелла, окончательно мне  недоступного.
Надо  было,  подхватя  чемодан, пройти  мимо  рыцарской  гостиницы и  старой
почтовой станции, чтобы оно встало передо мной впервые.
     Я    стоял,    заломя   голову   и   задыхаясь.   Надо   мной   высился
головокружительный  откос, на котором тремя ярусами  стояли  каменные макеты
университета,  ратуши и восьмисотлетнего  замка. С десятого  шага я перестал
понимать, где  нахожусь. Я  вспомнил, что связь  с остальным миром  забыл  в
вагоне  и ее  теперь  вместе  с крюками,  сетками  и  пепельницами назад  не
воротишь.  Над башенными  часами праздно  стояли облака. Место  казалось  им
знакомым.  Но и они ничего не  объясняли. Было видно, что, как сторожа этого
гнезда,  они  никуда отсюда  не  отлучаются. Царила  полуденная  тишина. Она
сносилась с тишиной простершейся внизу равнины.  Обе как бы  подводили  итог
моему обалденью. Верхняя пересылалась с нижней томительными веяниями сирени.
Выжидательно чирикали птицы. Я почти не замечал людей. Неподвижные очертанья
кровель любопытствовали, чем все это кончится.
     Улицы  готическими карлицами  лепились  по крутизнам. Они располагались
друг под другом и своими подвалами смотрели на чердаки соседних. Их  теснины
были заставлены чудесами  коробчатого зодчества.  Расширяющиеся кверху этажи
лежали на выпущенных  бревнах и,  почти  соприкасаясь кровлями,  протягивали
друг  другу  руки  над мостовой. На  них не было тротуаров. Не на всех можно
было разойтись.
     Вдруг  я понял, что пятилетнему  шарканью Ломоносова  по этим  мостовым
должен  был  предшествовать  день, когда  он входил  в этот город впервые, с
письмом  к Лейбницеву  ученику Христиану  Вольфу, и никого еще тут  не знал.
Мало сказать, что  с  того дня город не изменился.  Надо знать, что таким же
нежданно маленьким и  древним  мог он быть уже и для  тех дней. И,  повернув
голову, можно было  потрястись, повторяя  в точности  одно, страшно далекое,
телодвиженье.  Как и  тогда, при Ломоносове, рассыпавшись  у ног  всем сизым
кишением шиферных  крыш,  город походил на  голубиную стаю, завороженную  на
живом  слете к смененной  кормушке. Я  трепетал, справляя двухсотлетие чужих
шейных мышц. Придя  в себя, я заметил,  что декорация  стала реальностью,  и
отправился разыскивать дешевую гостиницу, указанную Самариным.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *


1

     Я снял комнату на краю города. Дом стоял в ряду последних по Гиссенской
дороге. В  этом  месте каштаны, которыми она  была  обсажена, как по команде
заходя друг другу  в  плечо,  всей шеренгой  забирали вправо.  Оглянувшись в
последний раз на хмурую гору со старым городком, шоссе пропадало за лесом.
     При комнате  был  дрянной балкончик, выходивший на соседний огород. Там
стоял снятый с осей вагон старой марбургской конки, превращенный в курятник.
     Комнату сдавала старушка чиновница.  Она жила вдвоем с дочерью на тощую
вдовью пенсию. Мать и дочь были на одно лицо. Как бывает всегда с женщинами,
пораженными  базедовой  болезнью, они  перехватывали  мой  взгляд,  воровски
устремленный  на  их воротнички.  В эти  мгновенья мне  воображались детские
воздушные шары, собранные к кончику ухом и  натуго перевязанные. Может быть,
они об этом догадывались.
     Их  глазами, из которых хотелось  выпустить немного воздуху, положив им
ладонь на горло, смотрел в мир старый прусский пиетизм.
     Однако для  данной  части Германии этот  тип  был  не характерен. Здесь
господствовал  другой,  среднегерманский,  и  даже  в  природу закрадывались
первые подозренья  о  юге и западе, о  существовании Швейцарии и  Франции. И
было  очень кстати  перед лицом ее лиственных  догадок,  зеленевших в  окне,
перелистывать французские томы Лейбница и Декарта.
     За  полями,  подступавшими  к  мудреному  птичнику,  виднелась  деревня
Окерсгаузен.  Это  было  длинное  становище  длинных  риг,  длинных телег  и
здоровенных першеронов. Оттуда вдоль по горизонту тащилась другая дорога. По
вступлении  в город  она  скрещивалась  Barfusserstrasse.  Босомыгами  же  в
средние века звали монахов францисканцев.
     Вероятно,  по ней именно  каждый год приходила сюда  зима. Потому  что,
глядя в ту сторону с балкона, можно было представить себе много подходящего.
Ганса   Сакса.  Тридцатилетнюю  войну.  Сонную,   а   не  волнующую  природу
исторического  бедствия,  когда оно измеряется  десятилетьями, а  не часами.
Зимы,  зимы, зимы,  и потом,  по  прошествии  века,  пустынного,  как  зевок
людоеда,  первое  возникновенье  новых  поселений  под  бродячими  небесами,
где-нибудь в  дали одичавшего Гарца, с черными, как пожарища, именами, вроде
Elend, Sorge* и тому подобными.
     ___________________
     *Горе, забота (нем)

     Сзади,  в  стороне  от  дома,  подминая  под  себя  кусты  и отраженья,
протекала  река  Лан. За  ней  тянулось полотно  железной дороги. Вечерами в
глухое   сопенье  кухонной   спиртовки   врывалось  учащенное   позвякиванье
механического   колокола,   под    звон   которого   сам   собою   опускался
железнодорожный  шлагбаум. Тогда  в  темноте  у переезда вырастал человек  в
мундире, в предупрежденье пыли быстро опрыскивавший его из лейки, и в тот же
миг поезд проносился мимо, судорожно  бросаясь вверх, вниз и  во все стороны
сразу.  Снопы его барабанного света попадали  в хозяйские кастрюли. И всегда
пригорало молоко.
     На речное масло Лана соскальзывала звезда-другая.  В Окерсгаузене ревел
только что пригнанный скот. На  горе по-оперному  вспыхивал Марбург. Если бы
могло  так случиться, что  братья Гримм опять,  как сто  лет назад, приехали
сюда изучать  право у  знаменитого  юриста  Савиньи,  они  сызнова уехали бы
отсюда собирателями сказок. Удостоверившись, что ключ  от входных дверей при
мне, я отправлялся в город.
     Исконные горожане  уже  спали. Навстречу попадались  одни студенты. Все
точно  выступали   в   вагнеровских  "Мейстерзингерах".   Дома,   казавшиеся
декорациями уже и днем, сближались еще  теснее. Висячим фонарям, перекинутым
над мостовой со стены на стену, негде было разгуляться. Их свет изо всех сил
обрушивался на  звуки. Он  обливал  гул удалявшихся  пяток  и взрывы громкой
немецкой  речи лилиевидными  бликами.  Точно электричество  знало  преданье,
сложенное об этом месте.
     Давно-давно, лет за полтысячи до Ломоносова, когда новым  годом,  годом
повседневности,  был  на  земле  тысяча  двести  тридцатый год,  сверху,  из
Марбургского  замка, по этим  склонам спускалось  живое историческое  лицо -
Елизавета Венгерская.
     Это  такая даль,  что если ее достигнуть воображеньем, в точке прибытья
сама собой  подымется снежная  буря.  Она возникнет от охлажденья, по закону
побежденной недосягаемости. Там наступит ночь,  горы оденутся лесом, в лесах
заведутся дикие звери. Людские же нравы и обычаи покроются ледяной корой.
     У будущей святой,  канонизованной спустя три  года  после  смерти,  был
духовником  тиран, то есть человек без воображенья.  Трезвый  практик видел,
что   истязанья,  налагаемые  на  исповедницу,   приводят  ее   в  состоянье
восхищенья.  В  поисках  мучений,  которые были  бы  ей  в истинную муку, он
запретил ей помогать бедным и больным. Тут историю сменяет легенда. Будто бы
это было ей  не под силу. Будто, чтобы обелить грех ослушанья, снежная вьюга
заслоняла ее своим  телом на пути в нижний город, превращая  хлеб в цветы на
срок ее ночных переходов.
     Так  приходится  иногда  природе  отступать  от  своих  законов,  когда
убежденный изувер чересчур  настаивает на исполненьи  своих. Это ничего, что
голос  естественного  права   облечен  тут  в  форму  чуда.  Таков  критерий
достоверности в религиозную эпоху.  У нас - свой, но нашей защитницей против
казуистики природа быть не перестанет.
     По мере приближенья к университету улица, летевшая под гору, все больше
кривела и суживалась. В одном из  фасадов, испекшихся в золе  веков, подобно
картошке, имелась стеклянная дверь. Она открывалась в коридор, выводивший на
один из северных обрывов. Там  была терраса, уставленная столиками и залитая
электрическим  светом.  Терраса висела  над  низиной, доставлявшей  когда-то
столько  беспокойства ландграфине. С тех пор город, расположившийся по  пути
ее ночных вылазок, застыл на возвышеньи  в том виде, какой принял к середине
шестнадцатого  столетья. Низина же, растравлявшая ее душевный покой, низина,
заставлявшая ее  нарушать устав, низина,  по-прежнему приводимая в  движенье
чудесами, шагала в полную ногу с временем.
     С  нее тянуло ночной  сыростью.  На  ней  бессонно громыхало железо, и,
стекаясь  и растекаясь, мызгали взад  и вперед запасные пути.  Что-то шумное
поминутно падало  и  подымалось.  Водяной  грохот плотины до утра додерживал
ровную ноту, оглушительно взятую с вечера. Режущий визг лесопильни  в терцию
подтягивал быкам на бойне.  Что-то  поминутно лопалось  и озарялось, пускало
пары и опрокидывалось. Что-то ерзало и заволакивалось крашеным дымом.
     Кафе  посещалось преимущественно философами.  У  других  были  свои. На
террасе сидели Г-в и Л-ц и немцы, впоследствии получившие кафедры  у себя  и
за границей. Среди датчан, англичанок, японцев и всех  тех, что съехались со
всех концов света  послушать  Когена, уже раздавался знакомый, разгоряченною
певучий голос. Это адвокат из Барселоны, ученик Штаммлера,  деятель не