т  не перекипает  у них политикой,  если у них нет  гениальности  -
единственного, что освобождает от судьбы пожизненной в пользу посмертной?
     Тогда не скользят, а поскальзываются, не ныряют,  а  тонут, не живут, а
вживаются в  щекотливости, низводящие  жизнь до орнаментального  прозябанья.
Сначала   в  часовые,  потом  в  минутные,  сначала  в  истинные,  потом   в
вымышленные, сначала без посторонней помощи, потом с помощью столоверченья.
     При  виде  котла пугаются его клокотанья. Министры уверяют, что  это  в
порядке вещей  и  чем совершеннее  котлы, тем страшнее.  Излагается  техника
государственных преобразований, заключающаяся в  переводе тепловой энергии в
двигательную и гласящая,  что государства только тогда  и процветают,  когда
грозят взрывом и не взрываются. Тогда, зажмурясь от страха, берутся за ручку
свистка  и со  всей прирожденной мягкостью  устраивают  Ходынку, кишиневский
погром и Девятое  января и сконфуженно отходят в сторону, к семье и временно
прерванному дневнику.
     Министры   хватаются   за   голову.   Окончательно    выясняется,   что
территориальными далями правят  недалекие люди. Объясненья пропадают  даром,
советы не достигают цели. Широта отвлеченной истины ни разу не пережита ими.
Это  рабы ближайших очевидностей,  заключающие  от  подобного  к  подобному.
Переучивать  их  поздно, развязка  приближается.  Подчиняясь увольнительному
рескрипту, их оставляют на ее произвол.
     Они видят ее  приближенье. От ее угроз и требований  бросаются  к тому,
что   есть   самого  тревожного   и  требовательного   в   доме.  Генриэтты,
Марии-Антуанетты и  Александры  получают все больший голос  в страшном хоре.
Отдаляют от себя передовую аристократию,  точно площадь  интересуется жизнью
дворца  и  требует   ухудшенья  его  комфорта.   Обращаются  к   версальским
садовникам, к  ефрейторам  Царского Села  и самоучкам  из  народа,  и  тогда
всплывают и быстро подымаются Распутины, никогда не опознаваемые капитуляции
монархии  перед фольклорно  понятым  народом,  ее  уступки веяньям  времени,
чудовищно противоположные  всему  тому,  что требуется  от истинных уступок,
потому что это уступки только во вред себе, без малейшей пользы для другого,
и обыкновенно как раз эта несуразность,  оголяя обреченную природу страшного
призванья,  решает  его  судьбу  и   сама  чертами   своей  слабости  подает
раздражающий знак к восстанью.
     Когда я возвращался из-за границы, было столетье  отечественной  войны.
Дорогу из  Брестской  переименовали  в  Александровскую.  Станции  побелили,
сторожей  при колоколах одели в чистые рубахи. Станционное зданье в  Кубинке
было утыкано флагами, у дверей стоял усиленный караул. Поблизости происходил
высочайший смотр, и по этому случаю  платформа горела ярким развалом рыхлого
и не везде еще притоптанного песку.
     Воспоминаний о празднуемых событиях это в едущих не вызывало. Юбилейное
убранство  дышало главной  особенностью царствованья - равнодушьем к  родной
истории. И если торжества  на чем и отражались, то  не на ходе  мыслей, а на
ходе  поезда, потому что его дольше положенного  задерживали  на станциях  и
чаще обычного останавливали в поле семафором.
     Я невольно вспоминал скончавшегося зимой перед тем Серова, его рассказы
поры  писанья  царской   семьи,   карикатуры,   делавшиеся   художниками  на
рисовальных вечерах у Юсуповых, курьезы, сопровождавшие  кутеповское изданье
"Царской  охоты",  и множество  подходящих  к  случаю  мелочей,  связанных с
Училищем живописи,  которое  состояло в  веденьи министерства имп. двора и в
котором  мы прожили  около двадцати лет.  Я также мог бы вспомнить девятьсот
пятый  год, драму в  семье Касаткина и мою грошовую  революционность, дальше
бравированья  перед казацкой нагайкой и удара  ею по спинке ватной шинели не
пошедшую.  Наконец, что касается  сторожей  станций  и  флагов,  то  и  они,
разумеется,  предвещали серьезнейшую драму,  а вовсе  не  были тем  невинным
водевилем, который видел в них мой легкомысленный аполитизм.
     Поколенье было аполитичным, мог бы сказать я, если  бы не сознавал, что
ничтожной  его  части,  с  которой  я  соприкасался, недостаточно  даже  для
сужденья обо всей  интеллигенции.  Такой стороной было оно повернуто ко мне,
скажу я, но тою же стороной  обращалось оно и ко времени, выступая со своими
первыми заявленьями о своей науке, своей философии и своем искусстве.


2

     Однако   культура   в  объятья  первого  желающего   не   падает.   Все
перечисленное надо было взять с бою. Пониманье любви как поединка подходит и
к  этому случаю.  Переход искусства  к  подростку мог  осуществиться лишь  в
результате воинствующего влеченья, пережитого  со всем волненьем, как личное
происшествие. Литература  начинающих пестрила  признаками  этого  состоянья.
Новички   объединялись  в   группы.  Группы  разделялись  на  эпигонские   и
новаторские.  Это  были немыслимые  в отдельности части того порыва, который
был  загадан  с такой  настойчивостью, что уже насыщал все кругом атмосферой
совершающегося,  а не  только  еще ожидаемого  романа.  Эпигоны представляли
влеченье без огня и дара. Новаторы - ничем, кроме выхолощенной ненависти, не
движимую воинственность.  Это  были  слова  и движенья  крупного  разговора,
подслушанные обезьяной и разнесенные куда придется по частям, в разрозненной
дословности, без догадки о смысле, одушевлявшем эту бурю.
     Между тем в воздухе  уже висела  судьба гадательного избранника.  Почти
можно было сказать,  кем он будет, но нельзя было еще сказать, кто будет им.
По внешности  десятки молодых  людей  были одинаково  беспокойны,  одинаково
думали,  одинаково  притязали на  оригинальность.  Как  движенье новаторство
отличалось видимым  единодушьем.  Но, как в движеньях всех времен,  это было
единодушье  лотерейных  билетов,  роем  взвихренных   розыгрышной  мешалкой.
Судьбой  движенья было остаться навеки движеньем, то есть любопытным случаем
механического перемещенья шансов, с того часа,  как какая-нибудь из бумажек,
выйдя из лотерейного колеса, вспыхнула бы у выхода пожаром выигрыша, победы,
лица и именного значенья. Движенье называлось футуризмом.
     Победителем и оправданьем тиража был Маяковский.


3

     Наше   знакомство  произошло   в   принужденной   обстановке  групповой
предвзятости. Задолго перед тем  Ю. Анисимов показал  мне его стихи в "Садке
судей", как поэт показывает поэта. Но это было в эпигонском кружке "Лирика",
эпигоны своих  симпатий не стыдились, и в  эпигонском  кружке Маяковский был
открыт как явленье многообещающей близости, как громада.
     Зато  в  новаторской  группе  "Центрифуга", в состав  которой я  вскоре
попал, я узнал  (это было в 1914 году, весной),  что Шершеневич, Большаков и
Маяковский наши  враги и с ними предстоит нешуточное объясненье. Перспектива
ссоры  с  человеком, уже  однажды поразившим меня и привлекавшим издали  все
более  и  более,  нисколько  меня  не   удивила.  В  этом  и   состояла  вся
оригинальность новаторства.  Нарожденье "Центрифуги" сопровождалось всю зиму
нескончаемыми скандалами.  Всю зиму я только и знал,  что играл  в групповую
дисциплину,  только  и  делал,  что  жертвовал   ей  вкусом  и  совестью.  Я
приготовился  снова  предать что  угодно, когда придется. Но  на  этот раз я
переоценил свои силы.
     Был  жаркий  день конца мая и мы уже  сидели в  кондитерской на Арбате,
когда с  улицы шумно и молодо  вошли трое названных, сдали шляпы швейцару и,
не  умеряя  звучности  разговора,  только  что  заглушавшегося  трамваями  и
ломовиками, с  непринужденным достоинством  направились  к  нам.  У них были
красивые  голоса. Позднейшая декламационная  линия  поэзии пошла отсюда. Они
были  одеты элегантно,  мы  - неряшливо.  Позиция противника  была  во  всех
отношениях превосходной.
     Пока Бобров препирался с Шершеневичем,- а суть дела  заключалась в том,
что они  нас однажды задели, мы ответили еще грубее  и всему этому надо было
положить конец,- я не  отрываясь наблюдал Маяковского. Кажется, так близко я
тогда его видел впервые.
     Его "э"  оборотное вместо "а",  куском листового железа колыхавшее  его
дикцию, было чертой актерской. Его намеренную резкость легко было вообразить
отличительным признаком других профессий  и положений. В своей разительности
он был не одинок. Рядом сидели его товарищи. Из них один, как он, разыгрывал
денди, другой  подобно  ему, был  подлинным поэтом. Но  все эти сходства  не
умаляли исключительности Маяковского, а ее подчеркивали. В отличье от игры в
отдельное  он разом играл во все, в  противность  разыгрыванью ролей,- играл
жизнью.  Последнее, без  какой бы то ни было мысли  о  его  будущем  конце,-
улавливалось с первого взгляда. Это-то и приковывало к нему, и пугало.
     Хотя всех людей на ходу и когда они стоят, видно во весь рост, но то же
обстоятельство при появленьи Маяковского показалось  чудесным, заставив всех
повернуться   в   его   сторону.   Естественное   казалось   в   его  случае
сверхъестественным. Причиной был не его рост, а другая, более общая и  менее
уловимая особенность.  Он  в большей степени, чем остальные люди, был весь в
явленьи.  Выраженного  и окончательного в нем было так  же  много, как  мало
этого  у  большинства,  редко  когда  и  лишь в  случаях  особых  потрясений
выходящего из  мглы невыбродивших намерений и  несостоявшихся предположений.
Он существовал точно  на другой день после огромной  душевной жизни,  крупно
прожитой  впрок  на  все  случаи,  и  все  заставали  его  уже  в  снопе  ее
бесповоротных последствий.  Он садился  на стул,  как  на  седло  мотоцикла,
подавался  вперед,  резал и  быстро глотал венский шницель,  играл  в карты,
скашивая  глаза  и  не поворачивая  головы,  величественно  прогуливался  по
Кузнецкому,  глуховато  потягивал  в   нос,  как  отрывки  литургии,   особо
глубокомысленные клочки своего и чужого, хмурился, рос,  ездил и выступал, и
в глубине за всем этим, как за  прямотою разбежавшегося  конькобежца,  вечно
мерещился  какой-то предшествующий всем  дням его день, когда был  взят этот
изумительный разгон, распрямлявший его  так  крупно  и непринужденно. За его
манерою держаться  чудилось нечто подобное решенью,  когда  оно приведено  в
исполненье и следствия его  уже не подлежат  отмене. Таким решеньем была его
гениальность, встреча с которой когда-то так его потрясла, что стала ему  на
все времена тематическим предписаньем,  воплощенью которого  он отдал  всего
себя без жалости и колебанья.
     Но он был еще молод, формы, предстоявшие этой  теме, были впереди. Тема
же была ненасытима  и отлагательства не  терпела. Поэтому первое  время ей в
угоду   приходилось   предвосхищать   свое   будущее,   предвосхищенье   же,
осуществляемое в первом лице, есть поза.
     Из  этих поз,  естественных в  мире высшего самовыраженья, как  правила
приличья в быту, он  выбрал позу внешней цельности, для художника труднейшую
и в  отношении друзей и близких  благороднейшую.  Эту  позу он  выдерживал с
таким совершенством, что теперь почти нет возможности дать характеристику ее
подоплеки.
     А  между тем пружиной его беззастенчивости была дикая застенчивость,  а
под  его  притворной волей  крылось  феноменально мнительное  и  склонное  к
беспричинной угрюмости  безволье.  Таким же  обманчивым  был  и механизм его
желтой кофты. Он боролся с ее  помощью вовсе не с мещанскими пиджаками,  а с
тем  черным  бархатом  таланта  в  самом  себе,  приторно-чернобровые  формы
которого  стали  возмущать  его  раньше,  чем  это  бывает  с  людьми  менее
одаренными.  Потому что  никто, как он,  не  знал  всей пошлости самородного
огня,  не  разъяряемого исподволь  холодною  водой,  и  того,  что  страсти,
достаточной для продолженья  рода, для  творчества  недостаточно и  что  оно
нуждается в  страсти,  требующейся  для  продолженья  образа рода, то есть в
такой  страсти,   которая  внутренне  подобна  страстям  и  новизна  которой
внутренне подобна новому обетованью.
     Вдруг переговоры кончились.  Враги, которых мы  должны были уничтожить,
ушли непопранными. Скорее  условия выработанной мировой были унизительны для
нас.
     Между  тем на улице  потемнело. Стало накрапывать.  В отсутствие врагов
кондитерская томительно  опустела. Обозначились мухи, недоеденные  пирожные,
ослепленные горячим  молоком стаканы.  Но  гроза  не  состоялась. В  панель,
скрученную  мелким  лиловым  горошком,  сладко  ударило солнце.  Это был май
четырнадцатого  года. Превратности истории были так  близко. Но  кто  о  них
думал? Аляповатый город горел финифтью и фольгой,  как в "Золотом  петушке".
Блестела лаковая зелень  тополей. Краски  были  в последний раз той ядовитой
травянистости, с которой  они вскоре навсегда  расстались. Я был  без ума от
Маяковского и уже скучал по нем. Надо ли прибавлять, что я предал совсем  не
тех, кого хотел.


4

     Случай  столкнул  нас на следующий  день  под тентом греческой кофейни.
Большой  желтый  бульвар  лежал   пластом,  растянувшись  между  Пушкиным  и
Никитской. Зевали, потягиваясь и укладывая морды поудобней на передние лапы,
худые длииноязыкие собаки. Няни,  кума  с кумой, все о чем-то судачили  и  о
чем-то  сокрушались. Бабочки мгновеньями складывались, растворясь  в жаре, и
вдруг  расправлялись, увлекаемые вбок  неправильными волнами зноя. Девочка в
белом, вероятно совершенно мокрая,  держалась в воздухе, всю  себя  за пятки
охлестывая свистящими кругами веревочной скакалки.
     Я увидал Маяковского издали и показал его Локсу. Он играл с Ходасевичем
в  орел и решку.  В это  время Ходасевич  встал  и, заплатив проигрыш,  ушел
из-под  навеса  по направленью к  Страстному.  Маяковский  остался  один  за
столиком.  Мы вошли, поздоровались с ним и  разговорились. Немного спустя он
предложил кое-что прочесть.
     Зеленели тополя.  Суховато серели липы. Выведенные блохами из терпенья,
сонные  собаки  вскакивали  на все лапы  сразу  и, призвав небо  в свидетели
своего морального бессилья против грубой силы, валились на песок в состояньи
негодующей сонливости. Давали горловые свистки паровозы на Брестской дороге,
переименованной в Александровскую, и кругом стригли, брили,  пекли и жарили,
торговали, передвигались - и ничего не ведали.
     Это была трагедия  "Владимир  Маяковский", тогда только что вышедшая. Я
слушал, не помня  себя, всем  перехваченным сердцем,  затая дыханье.  Ничего
подобного я раньше никогда не слыхал.
     Здесь  было  все.  Бульвар,  собаки,  тополя  и  бабочки.  Парикмахеры,
булочники, портные и паровозы. Зачем цитировать?  Все мы помним этот  душный
таинственный летний текст, теперь доступный каждому в десятом изданьи.
     Вдали белугой ревели локомотивы. В горловом краю его творчества была та
же безусловная даль, что на земле. Тут была  та  бездонная одухотворенность,
без которой  не бывает оригинальности,  та  бесконечность,  открывающаяся  с
любой  точки  жизни,  в  любом  направленьи,   без  которой  поэзия  -  одно
недоразуменье, временно не разъясненное.
     И  как просто  было  это  все. Искусство  называлось  трагедией.  Так и
следует ему называться. Трагедия называлась "Владимир  Маяковский". Заглавье
скрывало гениально простое открытье, что поэт не автор, но - предмет лирики,
от  первого лица обращающейся к  миру. Заглавье было не именем сочинителя, а
фамилией содержанья.


5

     Собственно, тогда  с бульвара я и унес  его всего с собою в свою жизнь.
Но он был огромен,  удержать его в разлуке не представляло  возможности. И я
его  утрачивал.  Тогда  он  напоминал  мне  о  себе.  "Облаком   в  штанах",
"Флейтой-позвоночником",   "Войной   и   миром",   "Человеком".   То,    что
выветривалось   в  промежутках,  было   так  громадно,   что  и  напоминанья
требовались экстраординарные.  Такими  они и бывали. Каждый из перечисленных
этапов заставал меня неподготовленным. На каждом, выросши до неузнаваемости,
он весь рождался вновь, как в первый раз. К нему нельзя было привыкнуть. Что
же в нем было столь непривычного?
     Он обладал сравнительно постоянными качествами.  Относительно устойчива
была и моя восторженность. Она всегда для него была готова. Казалось бы, при
таких условиях и привыканье мое не должно было бы делать скачков.  Между тем
вот как обстояло дело. Пока он существовал творчески, я четыре года привыкал
к нему и не мог привыкнуть. Потом привык в два часа с четвертью, что длилось
чтенье  и разбор нетворческих  "150 000  000-нов". Потом  больше десяти  лет
протомился с этой привычкой. Потом вдруг разом ее в слезах утратил, когда он
во весь голос о себе напомнил, как бывало, но уже из-за могилы.
     Привыкнуть нельзя было не к нему, а к  миру, который он держал в  своих
руках  и то пускал  в  ход, то приводил в бездействие по своему  капризу.  Я
никогда  не  пойму,  какой ему был прок в размагничиваньи  магнита,  когда в
сохраненьи всей внешности  ни  песчинки  не двигала  подкова,  вздыбливавшая
перед  тем любое  воображенье и  притягивавшая  какие угодно тяжести ножками
строк. Едва ли  найдется в истории другой  пример  того, чтобы  человек, так
далеко  ушедший в новом  опыте,  в час, им самим предсказанный,  когда  этот
опыт, пусть  и ценой неудобств, стал бы  так насущно нужен, так  полно бы от
него  отказался.  Его место  в революции,  внешне столь  логичное, внутренне
столь принужденное и пустое, навсегда останется для меня загадкой.
     Привыкнуть  нельзя  было  к  Владимиру Маяковскому трагедии, к  фамилии
содержанья,  к  поэту,  извечно   содержащемуся  в  поэзии,  к  возможности,
осуществляемой  наиболее  сильными, а  не  к  так  называемому  "интересному
человеку".
     С  зарядом этой  непривычности я и пошел  домой с  бульвара.  Я  снимал
комнату с окном на Кремль.  Из-за реки мог во всякое  время  явиться Николай
Асеев. Он  пришел бы от сестер С., семьи глубоко и разнообразно одаренной. Я
узнал бы  в  вошедшем:  воображенье, яркое  в  беспорядочности,  способность
претворять   неосновательность   в  музыку,  чувствительность   и  лукавство
подлинной артистической натуры. Я  его  любил. Он увлекался Хлебниковым.  Не
пойму,  что  он находил во мне. От  искусства, как и от жизни, мы добивались
разного.


6

     Зеленели  тополя и ящерицами  бегали  по речной воде отраженья золота и
белого  камня, когда  я Кремлем  к  Покровке проехал  на вокзал и  оттуда  с
Балтрушайтисами на Оку,  в  Тульскую губернию. Там  под  боком  жил Вячеслав
Иванов. Остальные дачники были также из артистического мира.
     Еще цвела сирень. Выбежав далеко на дорогу, она только что без музыки и
хлеба-соли устраивала живую встречу на широком въезде в именье. За ней долго
еще  спускался к  домам пустой, избитый скотом и  поросший  неровною  травою
двор.
     Лето  обещало  быть  жарким, богатым. Для тогда возникавшего  Камерного
театра  я  переводил комедию Клейста "Разбитый  кувшин".  В парке было много
змей. Речь  о них заходила ежедневно. О змеях говорили за ухой и на купанье.
Когда же  мне предлагали  рассказать  что-нибудь  о себе,  я  заговаривал  о
Маяковском. В этом не  было ошибки.  Я его боготворил. Я олицетворял  в  нем
свой  духовный  горизонт. С  гиперболизмом Гюго первым  на моей памяти  стал
сравнивать его тогда Вячеслав Иванов.


7

     Когда объявили войну, заненастилось, пошли дожди, полились первые бабьи
слезы. Война была еще нова и в  тряс  страшна этой новостью. С ней не знали,
как быть, в нее вступали как в студеную воду.
     Пассажирские поезда, в  которых  уезжали  местные из  волости  на сбор,
отходили  по старому расписанью. Поезд  трогался, и ему  вдогонку,  колотясь
головой  о  рельсы,  раскатывалась волна непохожего на  плач,  неестественно
нежного и горького, как рябина, кукованья. Пожилую, не по-летнему  укутанную
женщину  подхватывали на руки. Родня  снаряженного с односложными  уговорами
отводила ее под станционные своды.
     Это  только  в первые