йке "смирно" и вызывать начальника карантина, а только спросил вдогонку:
     -- Швейка-то вы хоть читали?
     --  Читали,-- ответил  еще  ничего не  понявший  Жорик.--  Но  давно, в
детстве.
     -- В  детстве нужно "Буратино" читать! -- гаркнул капитан и  пристукнул
рукой по столу, зазвеневшему никелированными инструментами...
     Еще  помню, как поздно вечером  нестройной  колонной нас  вели мыться в
пустые районные  бани, и по пути,  умолив сержанта, я, задыхаясь, носился по
переулкам  в поисках  работающего телефона.  А  потом,  уже  бросив монету и
прижав к  уху гудящую трубку, никак не мог вспомнить номер. У Лены почему-то
никто  не  подходил,  у  моих было  намертво  "занято".  В  конце  концов  я
дозвонился и  загнанно  объяснил, где находится наш карантин, а на следующий
день на  КПП  уже разговаривал с мамой  и  Леной, жалостливо смотревшими  на
меня.
     -- У вас, наверное, плохо кормят? -- спросила мама у дежурного по КПП.
     -- Нормально кормят. Через два года он у вас ни в одни штаны не влезет!
-- успокоил офицер и попросил закругляться.
     Он   оказался   прав:   сегодня   со   всей    ответственностью   можно
констатировать, что в  армии я увеличился  на два размера, и роскошные серые
брюки  "бананы", купленные перед самым призывом,  теперь на меня не налезут.
Как говорит старшина Высовень, хорошего человека должно быть много!
     Перед  самой  отправкой приехал фотограф,  чтобы запечатлеть  нас,  так
сказать, на  первом этапе армейской жизни. Один добродушный "старик" любезно
предлагал желающим щелкнуться  в его дембельском кителе -- два ряда значков,
твердые с золотыми лычками погоны. Теперь, когда я смотрю на фотографию, мне
смешно  и  грустно:  очень  уж  странное  сочетание  -- растерянный  взгляд,
испуганно заострившиеся черты и чудо-китель.
     Дальше был длиннющий, с фантастическими сквозняками коридор аэропорта и
странное обращение "воины". Стюард показал рукой на кресла и сказал:
     "Ну  что,  воины,  рассаживайтесь!" Я  сначала  думал, он  смеется,  но
оказалось, это  --  традиционно принятая  форма обращения  к личному составу
Советской Армии. "Ну  что, воин, поехали!"  -- сказал я  себе,  когда ИЛ-62,
стремительно протрясясь по бетонной полосе, вдруг замер в полете.


        "3"

     -- Батарея! -- зычно командует старшина Высовень.-- Равняйсь! Смир-рно!
     Из  казармы   медленно  выходит  майор  Осокин,   он  с  тяжким  укором
вглядывается  в наши лица. Следом за  ним плетется комбат Уваров,  похожий в
своей  суперфуражке на обивочный гвоздь. Выдвинув подбородок  и морща тонкий
нос, он пристально рассматривает наши сапоги.
     Прапорщик  мощным  строевым  шагом подходит  к  начальству,  пружинисто
отдает честь и докладывает:
     -- Товарищ майор, шестая батарея по тревоге построена!
     До срока  пожелтевший лист, плавно вращаясь, опускается на черный погон
командира  нашей самоходки  невозмутимого сержанта  Титаренко. В другую пору
его  бы непременно пихнули  в бок, мол, домой старшим сержантом поедешь!  Но
сейчас никто не обращает на это внимания, и только ласковый теленок Малик из
молодого пополнения двумя пальцами  с  почтением снимает листик с  былинного
плеча сержанта.
     Офицеры тихо совещаются. Мы терпеливо ждем мудрых приказов командиров и
начальников.
     --  Слушайте,  а  может  быть,  нас  хотят куда-нибудь перебросить?  --
испуганно шепчет наш каптерщик рядовой Цыплаков.
     Цыпленок -- приземистый парень, покрытый такими густыми веснушками, что
они слились в большие желтые пятна. Кроме того. Цыпленок  и двигается как-то
по-птичьи: короткими, резкими рывками. Служит он восьмой месяц, но его лично
знает даже  командир  полка, потому что  Цыпленок  в  свои  восемнадцать лет
женат,  имеет дочь, а кроме того,  чуть ли не в  день призыва обеспечил себе
второго бэби-киндера и теперь  с  нетерпением ждет, когда его, как отца двух
детей, уволят в запас досрочно.
     --  Ага, перебросят,--  соглашается Шарипов.-- Куда-нибудь повыше,  где
скребутся мыши!
     -- Парни, я же серьезно...
     --  Цыпленок,--  вздыхает   Чернецкий,--  у  тебя  летальная  дистрофия
мозговой мышцы! Если что, мы бы сейчас под полной выкладкой стояли! А ты  бы
еще на горбу ящик держал. Понял?
     -- Разговоры в строю! -- прикрикивает старшина Высовень.
     Совет  в Филях  закончился:  майор  Осокин медленно  идет вдоль  строя,
Высовень и Уваров, оказавшись рядом, с пониманием переглядываются.
     Наконец замполит останавливается и громко спрашивает:
     -- Кто видел рядового Елина после шестнадцати часов?
     И я чувствую, как вздрагивает и напрягается Зуб.

              "* * *"

     -- Е-е-елин! -- сонно позвал Зуб. Ответом ему было молчание.
     -- Е-елин! -- уже с раздражением повторил ефрейтор.
     Но "салаги" спят, как мертвые.
     -- Един! -- заорал Зуб и ткнул кулаком  в сетку верхней койки, где спал
заряжающий. Тот испуганно свесился вниз:
     -- Чего?
     --  Чего!  Чего! Не добудишься... Возьми  у Цыпленка ключи и принеси из
каптерки шинель. Холодно, вот чего!
     Елин неумело, ударившись о тумбочку, спрыгнул на пол, морщась, задвинул
ноги в огромные сапоги и прогрохотал к двери.
     -- Тише, чудило, всю казарму разбудишь! -- крикнул ефрейтор вдогонку и,
повернувшись  ко  мне, пояснил:  --  Вчера  в  кочегарке помылся,  никак  не
согреюсь...
     Между прочим, мыться  у друзей истопников  под  душем,  а  не в бане со
всеми--одна из "стариковских" привилегий.
     -- Холодновато сегодня,-- согласился я.-- Зато праздник!
     -- Да, Лешка, сто дней! Скоро домой... Помнишь, когда дембеля свои "сто
дней"  отмечали,  казалось,  у  нас такого  никогда не  будет!  А видишь  --
дождались!
     Пока мы беседовали, вернулся Елин, неся в руках сапоги:
     -- Цыплаков говорит, старшина не велел выносить шинели из каптерки!
     -- Передай Цыпленку, что я его убью! Понял? Елин вздохнул и снова ушел.
     -- Салаги пошли бестолковые,-- пожаловался Зуб.-- Ни черта не понимают,
спят на ходу...
     Зуба я знал с первых дней службы и хорошо помнил, как он прославился на
всю часть,  уснув в строю во  время  праздничного развода,  посвященного Дню
артиллериста.  А  что выделывал  над молодым Зубовым мрачный рядовой Мазаев,
уволившийся из  батареи год назад! Однажды, на заре нашей туманной армейской
юности, я был свидетелем такой  ситуации. Забегаю в казарму и вижу: мохнатая
дембельская шинель распялена  на швабре и  прислонена к печке,  а мимо этого
чучела грохочущим парадным шагом курсирует Зуб и старательно отдает честь.
     -- Ты чего? -- удивился я.
     --  Мазаев...--на  ходу,  держа равнение на шинель, объяснил он.--  Я в
бытовку не постучавшись вошел. Теперь вот до самого ужина...
     Это  было  полтора года назад. А теперь все наоборот: молодым нет покоя
от возмужавшего и посуровевшего Зуба.
     -- Распустились  салабоны!  --  с  пенсионерской  угрюмостью  продолжал
Зуб.-- Им бы сюда Мазаева, они бы жизнь узнали!
     -- Да ладно,-- успокоил  я.-- Елин тебе  полночи хэбэ стирал, а  ты еще
зудишь!
     --  Ну и  что! А сколько  я перестирал,  сколько перегладил! Теперь его
очередь! Ты, Лешка, молодых жалеешь, как будто сам  "сынком" не  был,--начал
заводиться  ефрейтор. Он бы еще долго нудил  про "борзость" призывников, про
пошатнувшееся  единство ветеранов  батареи,  про  наступление  замполита  на
"права стариков", но тут вернулся с шинелью Елин.
     -- Тебя за атомной войной посылать! -- заорал Зуб.
     -- Цыплаков забыл, куда ключи спрятал,-- обидчиво оправдался  посыльный
и, словно ища поддержки, посмотрел на меня красными от недосыпания глазами.
     --  Ладно,   свободен,--  помиловал   ефрейтор   и  взяв  шинель,  стал
устраиваться потеплее.-- Если хэбэ будет мокрое, убью!  -- добродушно зевая,
добавил он.
     И  Елин,  который уже  почти  взгромоздился  на  свой  ярус,  обреченно
вздохнул, тяжело спустился вниз и поплелся в бытовку...
     Я  снова   остался   один,  на  душе   было   скверно  и,  рассматривая
синевато-белый  потолок,  напоминающий  бесчисленными   трещинками  школьную
контурную карту, я постарался вспомнить что-нибудь хорошее. И вспомнил...
     Как-то раз мы поехали с Леной  за грибами и, хотя  лес ломился от опят,
возвращались  совершенно  пустые,  но  с  опухшими  от  поцелуев  губами.  В
электричке мы рассматривали  перегруженных грибников и улыбались друг другу.
От  любви  и свежего деревенского  воздуха  моя городская голова шла кругом,
казалось, я слышу, как шумит бегущая  внутри меня кровь. Потом мы  прощались
возле Лениного подъезда. Прощались так долго, что я проспал на работу. Между
прочим, перед армией,  после неудачного поступления в  институт,  я  немного
поработал  на заводе.  После смены мы штурмовали  автобус, останавливавшийся
возле проходной, и всем скопом ехали до метро. Там толпа знакомых попутчиков
уменьшалась, а на первой же пересадке рассеивалась вовсе.  Домой  я приезжал
один.  Это  очень  похоже  на путь  призывника в  часть.  Сначала вся партия
прибыла в округ, и на распределительном пункте мы ждали офицеров, набирающих
молодых в свои  части. Периодически возникали разговоры о  том, что какой-то
старший лейтенант подбирает ребят для спортивных команд: кормежка "от пуза",
никаких  нарядов,  знай  тренируйся!  Пока  шла  прикидка  своих  спортивных
возможностей   и  путем  самовзвинчивания  полученный  давным-давно   третий
юношеский  разряд  превращался  в  первый   мужской,   выяснялось:  искатель
чемпионов уже  набрал команду  и  уехал.  Потом  то  же самое повторялось  с
художниками, танцорами и т. д.
     До места  назначения  мы с Жориком шли неразлучно и  уже строили  планы
совместной службы, как в самый последний момент судьба легким движением руки
разрушила  все  наши надежды: я  попал в  артполк,  Жорик  --  в  типографию
многотиражной газеты.
     Под крик "Сынков привезли!" мы  въехали в ворота части,  и сразу же нас
отправили в  баню.  Пока мы  смывали  гражданские грехи,  с нашими  вещевыми
мешками  была проведена большая  облегчительная работа.  А  потом, когда  мы
застилали койки, в казарму зашел полусонный, в накинутой поверх белья шинели
младший сержант.
     -- Из Саратова есть кто-нибудь? -- поинтересовался он.
     Никто не ответил.
     --  Жалко!  В  третьей  партии  ни  одного  земляка нет,--  расстроился
гость.-- Ладно, спите пока. Завтра службу узнаете!
     Позже  я  заметил,  что  в  армии  у  ребят  всегда  обостряется  почти
исчезнувшее на "гражданке" чувство землячества. Земляк, по-солдатски "зема",
это  близкий  человек.  Иногда  встретишь  на  учениях  парня  из  неведомой
подмосковной деревни Алехново и смотришь на него так, будто всю жизнь прожил
с ним на одной лестничной площадке.
     На следующий день, как и обещал саратовец, мы узнали службу, потому что
начался курс молодого бойца. Не забуду, как умирал  во время первого кросса,
как  на перекладине мог изобразить только одно упражнение, которое прапорщик
Высовень  назвал  "в  лапах  садиста".  А  строевая  подготовка!  Все  время
забывался  и терял  ногу,  не понимал, зачем  по команде  "Карантин!"  нужно
отбивать ноги о  брусчатку.  Не понимал  лишь до тех пор, пока  десятки  пар
сапог  не  загрохотали  как  бы одним  гулким  и  тяжелым  шагом,  летевшим,
отражаясь от стен, по всему городку. А строевые песни! Их не поют, а кричат,
и  особая прелесть заключается  в  том,  чтобы,  поравнявшись  с  карантином
другого  дивизиона,  перекрыть  их  слабую песню  могучими  раскатами нашей.
Временами, если не  вдумываться в слова, охватывало даже какое-то умильное и
торжественное  настроение, и, сам не  замечая  того, я  пел на пределе своих
голосовых связок.
     Майор  Осокин  проводил  индивидуальные беседы  с  молодыми  воинами  и
предупреждал между прочим: если кто-нибудь  из старослужащих  будет отбирать
личные вещи или  обмундирование, заставлять  что-либо делать не по уставу --
срочно, в любое время суток,  докладывать  ему. А ночью, после отбоя,  наста
вления замполита комментировал рядовой Мазаев. Он объяснил, что Осокин может
лепить все, что угодно,--  ему за это деньги платят и пенсию  к  сорока пяти
годам  дают.  А  мы,  "сынки", если хотим  нормальной  службы и  счастливого
возвращения домой, обязаны слушаться "стариков" и жить по незыблемым законам
казармы, ибо армия -- это не  "гражданка"... В  армии свои законы:  год тебя
дрючат, год ты дрючишь!
     Еще  я  очень хорошо помню, как  впервые  нас повезли на  стрельбище. Я
трясся  в   кузове,  сжимая  коленями  ребристый  АКМ,  который  перед  этим
неоднократно  разбирал  и  чистил,  причем  после  сборки  у  меня постоянно
оставалась  какая-нибудь  лишняя  деталь. И вот наконец я улегся на брезент,
раскинув  для  упора  ноги,  поймал в прицел  движущуюся мишень  и,  как мне
казалось, очень  плавно (на самом деле очень  резко) нажал спусковой крючок.
АКМ  тяжело  задергался  в руках и заходил  из стороны  в сторону. В  тире я
всегда бил зверей  без  промаха,  не  мазал и на игровом автомате  "Охота  в
джунглях", поэтому был совершенно уверен, что сейчас изумлю ребят и офицеров
своей меткостью. Но поразить мне  никого не удалось, так же  как не  удалось
поразить ни  одной  мишени, зато  чувство уважения к оружию, живущее  в душе
каждого мужчины с детства, было удовлетворено.
     -- Рядовой Купряшин стрельбу закончил! -- гордо сообщил я, поднимаясь с
брезента и  неловко  направляя  ствол  прямо  в  грудь  старшему  лейтенанту
Уварову, в ту  пору  начальнику карантина. Он спокойно и  немного  брезгливо
отвел автомат в сторону, покачал головой и процедил сквозь зубы:
     -- Защитничек...
     А потом был день принятия присяги. Руки стыли  на ледяном металле АКМа.
У   стола,   покрытого  красным,  стояли  офицеры  дивизиона,  майор  Осокин
выкрикивал  фамилии молодых солдат. Когда, наконец, подошла моя  очередь, я,
ужасаясь  сделать  что-то  неправильно,  заученными  шагами вышел  из строя;
сжимая одной  рукой  приклад автомата,  другой взял  папку,  куда был вложен
текст присяги, и тоненьким  от волнения голосом начал  читать: "Я, гражданин
Союза  Советских  Социалистических  Республик,  вступая  в  ряды Вооруженных
Сил..." Дойдя до строк  "если же я нарушу эту мою торжественную присягу...",
голос мой вдруг стал таким  угрожающим, что офицеры переглянулись, а старший
лейтенант  Уваров  улыбнулся...  Труднее  всего  оказалось  расписаться  под
присягой: негнущимися пальцами я взял  ручку  и поставил  непонятный крючок.
Когда  присягу принял последний из молодых, карантин влился в общий  строй и
перестал существовать. Парадным шагом мы отправились на праздничный обед.
     -- Теперь  ты  настоящий солдат!  --  отечески хлопнул  меня  по  плечу
Мазаев.-- Готовь шею!
     Иногда  мне  казалось, что  все происходящее  со  мной -- это словно бы
кинофильм: вот сейчас,  как  иногда делают  режиссеры,  замелькают кадры  --
осень, зима,  весна, лето...  И  появится  титр: "Прошло два  года".  А  вот
следующий  кадр:  я звоню  в  дверь нашей  квартиры, прислушиваюсь к шагам в
прихожей,  обнимаю ликующих  родителей  и,  не  снимая  шинели,  бросаюсь  к
телефону,  набираю номер Лены  и кричу  натужно-приглушенным голосом, словно
звоню издалека при отвратительной слышимости:  "Здравствуй! Как ты там?.." И
Лена громко, стараясь перекричать мнимые помехи,  отвечает: "Нормально...  У
нас  все нормально. Откуда  ты? Когда вас отпустят?!" "Через пять минут!" --
отвечаю я чистым, громким  голосом, слетаю  вниз,  хватаю  такси и  мчусь  к
ней!..
     Ну  вот,  довспоминался.   Скорей  бы  подъем!  Уснул  там,   что   ли,
дневальный?..


        "4"

     ...Наконец замполит останавливается и громко спрашивает:
     -- Кто видел рядового Елина после шестнадцати часов?
     И я чувствую, как рядом вздрагивает и напрягается Зуб.
     По шеренге пробегает  легкое  жужжание: каждый прокручивает  полученную
информацию  в  своем коротко  остриженном  и  покрытом пилоткой персональном
компьютере.
     Из  темноты появляется библиотечный  кот Кеша. Желтые  глаза  с узкими,
точно  прорези прицелов,  зрачками  смотрят на нас  сочувственно.  Очевидно,
поняв,  что  появился не  вовремя,  котофей трясет  лапкой,  делает уставной
разворот и покидает наш батарейный плац.
     -- Нехорошая примета! -- шепчет Шарипов.-- Ядрить тебя налево!
     Мы осознали серьезность ситуации и ждем продолжения.
     --  Хорошо,-- хрипло говорит майор  Осокин,  хотя всем ясно, что ничего
хорошего ни в  вопросе, ни  в ответном  молчании нет.-- Хорошо.  Сообщал  ли
кому-нибудь рядовой Един о своем намерении покинуть расположение части?
     Майор смотрит прямо на меня, а комбат Уваров  наклоняется к старшине  и
показывает  глазами  в сторону  Зуба.  Прапорщик  Высовень  очень характерно
артикулирует губами.
     Зуб   ежится,  делает  попытку  расстегнуть  воротник  гимнастерки,  но
спохватывается и снова встает по стойке "смирно".
     -- Ну  что, силовик-наставник, доэкспериментировался? -- очень  тихо  и
очень зло интересуется Чернецкий.
     -- Достукались, дятлы,-- соглашается Шарипов.
     -- Тихо! Потом будем разбираться,-- обрывает сержант Титаренко.
     Я чувствую плечом, как Зуба начинает колотить дрожь.
     --  Хорошо,--  снова  повторяет замполит и  дергает головой,--  значит,
никто ничего не знает. Пропал солдат -- и никто ничего не знает! Хорошо-о...
     В  это   время  к  отцам-командирам  подбегает  запыхавшийся  лейтенант
Косулич, наш  взводный. Он недавно из училища, краснеет, как девушка,  носит
очки в золотой оправе и вопреки суровой армейской действительности старается
выражаться  литературно.  Не  добежав  нескольких  шагов  до  замполита,  он
переходит  на  старательный  строевой  шаг,  набирает  в грудь  воздуха  для
доклада, но Осокин сердитым взмахом руки останавливает его и кивает на место
рядом с собой.
     -- Слушай мою команду,-- возвещает замполит, и эхо долго  плутает между
казармами,   складами,  ангарами.--  Первый  взвод  прочесывает  городок   и
автопарк. Особое внимание  обратить  на подвалы  и ремонтные ямы. Старший --
лейтенант Косулич...
     Косулич облизывает румяные губы и поправляет очки.
     --  Второй  взвод,--  откашлявшись,  продолжает   майор,--  прочесывает
полигон.  Особое  внимание обратить на  рощу! Старший -- прапорщик Высовень.
Общий  сбор  возле  блиндажа.  Докладывать   через  каждые  двадцать  минут.
Выполняйте!
     Строй рассыпается. Комбат Уваров сердито и растерянно  оглядывается  на
замполита. И тут я слышу слова:
     Ефрейтор Зубов, рядовой Купряшин, ко мне!..

     * * *

     Нет,  дневальный  не уснул,  и  вчерашний, знаменательный  день начался
точно  так  же,  как  и  большинство  из  шестисот  восемнадцати  дней  моей
солдатской  службы.  Раздался топот, распахнулась  дверь, вбежал Цыпленок и,
набрав  полные  легкие  спертого казарменного  воздуха,  завопил:  "Батарея,
подъем!"  На  мгновение  все  замерли,  ожидая,  не  последует   ли   дальше
многообещающее слово "Тревога". Нет. Значит, наступил обыкновенный армейский
день.
     С  верхних  коек  с грохотом  ссыпались молодые. В  их  задачу  входит:
подмести и прибрать  помещение,  натереть  до блеска пол, заправить свои,  а
также "стариковские"  койки.  Хитренький Малик  побежал  к дверям и встал на
стреме, чтобы до прихода старшины ветераны батареи могли еще подремать.
     Эти пятнадцать--двадцать минут полусонного счастья -- наша генетическая
память о  тех  сладко-ленивых  домашних  выходных днях,  когда  ты  лежишь в
дурманящей  нерешительности   перед  необходимостью  совершить  выбор  между
запахом  яичницы с  ветчиной и женственным теплом  постели... Но об этом  ни
слова!
     Кроме -дозорного Малика, наш заслуженный покой охраняет еще и Цыпленок.
"На  тумбочке"   он   всегда  стоит   с  таким  видом,  точно  позирует  для
воениздатовского плаката "Враг не пройдет --  граница на замке!