ресно!  Папанька-то у нашего комбата, как известно,
генерал-лейтенант и, значит, Уваров как бы "лейтенант-генерал".  Но замполит
-- мощный  мужик, никому спуску не дает, будь у тебя родитель  хоть генерал,
хоть адмирал,  хоть начальник "Военторга". Впрочем, все равно Уварова пошлют
в  академию, поэтому  меня  больше  волнует,  чтобы Елин Осокину  лишнего не
наговорил, а то оборвут "старики" моему Серафиму крылышки...

        "8"

     --  Я тебя, сыняра. спросил,  что  было после  письма? -- задыхаясь  от
злобы и бега, перебивает Цыпленка Зуб.-- Ты оглох, что ли?
     Но я и сам могу рассказать Зубу, что случилось потом, после письма...
     Лейтенант Косулич выяснил, что  в казарму Елин не возвращался, и тут же
позвонил домой  комбату.  Узнав  о случившемся, Уваров оцепенел: ведь  он-то
знал  всю предысторию в деталях. И вот -- пожалуйста, как говорится,  той же
ночью... Комбат,  поколебавшись, разбудил Осокина и доложил  все, как  есть.
Майор приказал поднять батарею по  тревоге -- и цепь  замкнулась:  в казарму
вбежал дневальный  и крикнул:  "Батарея, подъем!--а  потом,  после секундной
паузы, добавил: -- Тревога!"
     Тревога... Нет, не тревога на душе, а  ужас  перед тем, что  могло  уже
случиться...
     Вполоборота  к нам, тараторя о глупом Елине, ста днях, беременной жене,
вприпрыжку несется  Цыпленок.  Рядом,  тяжело  сопя,  воткнувшись взглядом в
землю,  громыхает  Зуб.  И  мне  совершенно ясно: если с  Елиным  что-нибудь
случится, я схвачу  Зуба  за глотку и буду душить до тех пор, пока не заткну
это проклятое сопение!
     На  полном  ходу  мы  влетаем  в  автопарк.  Часовой  вместо  уставного
"стой-кто-идет" приветливо  кивает:  мол,  поищите и здесь,  коли вам делать
нечего.
     В темноте  автопарк  похож  на  фантастический зоосад,  где в  огромных
вольерах  дремлют  гигантские  стальные  единороги.   Когда   много  времени
проводишь возле самоходки, совершенно забываешь о ее  назначении -- машина и
машина.    Только   иногда,   зацепившись   взглядом    за    отполированный
пятидесятикилограммовый  снаряд,  вдруг  понимаешь: да  ведь это же  смерть,
которую ты  будешь  отмерять в случае чего  собственными  руками,  составляя
заряд. И ведь тоже на первый взгляд все безобидно: набитый порохом стержень,
а  на  него  нужно  надеть,  в  зависимости  от  дальности  цели,  несколько
начиненных взрывчатой смесью "бубликов". Вот и все. Потом прозвучит команда,
и одна  за другой,  словно  рассчитываясь по порядку,  самоходки с  грохотом
тяжело припадут к земле  и  окутаются клубами дыма. В небе раздастся шелест,
именно шелест  снарядов,  и  где-то,  километрах  в пяти отсюда,  взлетят на
воздух позиции "воображаемого противника".
     На крыле  нашей самоходки, скрестив  по-турецки ноги,  сидит Шарипов  и
привычно,  словно  перебирая четки, полирует  суконочкой дембельскую пряжку.
Перед Камалом вытянувшись стоит преданный Малик.
     -- Все ангары проверил? -- спрашивает Шарипов.
     -- Все! -- со вздохом отвечает Малик.
     -- Под брезент заглядывал?
     -- Конечно!
     Шарипов сокрушенно цокает, задумчиво оглядывается и тут замечает нас.
     -- Елина здесь нет! -- сообщает он.-- Совсем пропал!
     -- Я  же  говорил, нужно искать на полигоне! --  радостно  подхватывает
Цыпленок.
     Не знаю,  не  знаю...-- качает  головой  Шарипов.-- Не к добру ты. Зуб,
вчера с альбомом бегал! Чтоб мне провалиться...

     * * *
     Зуба я нашел на волейбольной  площадке, он был в своем репертуаре: орал
на  молодого за  то, что тот неправильно подает мяч,  и обещал открутить ему
голову. На меня  ефрейтор сначала вообще  не обратил  внимания  -- обиделся,
видите ли! Я показал ему издали свой  альбом  и  спокойно  наблюдал, как  на
сердитом зубовском лице борются два чувства: презрение к нарушителю традиций
и желание оформить дембельский альбом по высшему классу.
     Спустя несколько  минут мы уже  сидели  в солдатской  чайной  и в  знак
нашего примирения распивали бутылочку молока, закусывая песочными пирожными.
В  армии кормят сытно, но однообразно. Это естественно: попробуй  угодить на
все вкусы тысячной ораве, поэтому солдат постоянно испытывает желание съесть
"что-нибудь  вкусненькое".  Я,  например,  выяснил,  что  жить  не могу  без
творога, который  не  особенно и любил на "гражданке". А теперь  мне даже по
ночам снится вкус творога.
     Я  терпеливо  слушал занудливые  разглагольствования Зуба.  Сначала  он
жаловался, что во времена  его далекой  армейской  молодости "сынкам" вообще
запрещалось  ходить  в  чайную,  а теперь  --  о время, о  нравы!  --  любой
"салабон" может  спокойно вломиться и кайфовать, сколько  влезет. Поэтому  и
очередь  к прилавку появилась,  а  ведь  раньше не  было!  Потом  ефрейтор с
туманной   угрюмостью  стал  распространяться   об   одном  нарывающемся  на
неприятности   "старике",    которому   сопливые   "салаги"    дороже,   чем
однопризывники. Наконец, он дошел до Елина...
     -- Слушай, Санек,-- дипломатично приступил я  к делу.-- Не трогал бы ты
парня. Ему и так тошно.
     -- Ничего с ним не сделается, пусть жизнь узнает!..  Еще огрызается! Да
я "старику" в глаза боялся смотреть. Он меня еще узнает. Пионер-герой!
     -- Санек,-- зашел я с другого  бока,--  ну,  помордовали тебя на первом
году, лучше ты, что ли, от этого стал?
     -- Жизнь узнал! -- стукнул он себя в грудь.  Я задумался: с такими, как
Зуб, нужно быть терпеливым, словно санитар из дурдома. Вот вообразил он себя
выдающимся учителем  жизни, и хоть  ты  застрелись. Оставалось последнее  --
бить  на жалость, и  я мысленно попросил  у  Елина  прощения  за разглашение
секретов его личной жизни.
     --  Санек, ты же видишь, с  ним что-то происходит,  а после  вчерашнего
письма он вообще ничего не соображает.
     -- Из-за крысы, что ли?
     -- Точно. А  ты  психолог! Понимаешь,  старый,  девчонка его бросила --
замуж  выходит... Елин-то,  балбес,  доверил другу приглядывать. Ну,  и  сам
знаешь, как бывает.
     --  Знаю!  -- презрительно  бросил Зуб и  с  сочувствием добавил: -- На
первом году из-за такого и глупостей наделать можно. Да-а...
     Итак, мой расчет оказался правильным,  я ведь знал, что  где-то в Пензе
почти  два  года  Зуба  ждала  девушка,  его  однокурсница,  писала  письма,
наверное,  любила по-настоящему.  И теперь, проведав о горе Елина,  ефрейтор
почувствовал к нему сострадание, конечно, не без тени самодовольства.
     --  Ладно,--  подытожил  Зуб, допивая молоко,-- я  об  этом  не знал. В
принципе  он  парень неплохой,  по  специальности  опять-таки  старается.  Я
вообще-то доволен, что он у нас теперь заряжающий. Нет, какие все-таки крысы
бывают, а? Ладно,  больше трогать не стану.  Но и  его предупреди. А то: "Не
буду!"  Я  ему -- не буду! И ты тоже заступник нашелся. Я тебе, Лешка, прямо
хочу сказать: кончай с этим. А то знаешь...
     Зуб из того типа людей, которых  в народе называют  "псих-самовзвод", и
если бы в ту минуту я не.  заверил  его  в  полной преданности,  разговор бы
пропал даром.
     В том, что печать -- огромная сила, я  убедился на примере своего друга
Жорика  Плешанова,   угодившего  с  распределительного   пункта  прямиком  в
типографию солдатской газеты  "Отвага". Сначала он  страшно возмущался: мол,
его, "уникального  специалиста",  сделали  простым наборщиком!  Но поскольку
редактор --  должность  офицерская, а Жорик  начал свою армейскую карьеру со
звания  рядового,  пришлось  ему смириться. Очень  скоро  мой друг энергично
включился   в   газетную  жизнь,  отличительная  черта   которой  --  тайное
противоборство сотрудников  редакции и  работников  типографии,  ведь каждые
считают,  что газету делают  именно  они! Поэтому,  всякий раз усаживаясь за
рычагастый линотип,  Жорик  скраивал такую физиономию,  будто хотел сказать:
"Ну,  и что вы сегодня  нацарапали, писатели?" Первое время, набирая тексты,
он  даже  пытался редактировать  заметки,  но  это продолжалось до  взбучки,
устроенной редактором капитаном Деревлевым.
     О капитане стоит сказать особо. Когда  бы я ни заглянул в редакцию, он,
как-то  странно  вжав  голову в  плечи,  расхаживал  по  комнате, курил одну
папиросу  за другой, стряхивал пепел по углам и  комментировал международную
обстановку.  Сотрудники  внимательно  кивали головами, даже задавали наивные
вопросы,  но я уверен  -- ни одно  капитаново слово  не застревало  у них  в
голове.  Увидев меня, редактор  говаривал: "А-а, Купряшин! Привет  военкору.
Стой  и  слушай".  Я  стоял  и  слушал  о  безнадежной  борьбе  подточенного
коррупцией  правительственного  аппарата Италии  с мафией, о  трудных  путях
португальской революции, о коварном насаждении американского  образа жизни в
Западной  Европе,  о  фашистских   недобитках,  скрывающихся   в  бескрайних
латифундиях Бразилии... Если  где-то недавно в результате взрыва террористов
погиб  новоиспеченный  правящий кабинет, то  капитан тут же перечислял имена
усопших министров, излагал их краткие биографии, не забывая проанализировать
политические  убеждения, а  в довершение набрасывал возможный список  нового
кабинета -- и никогда не ошибался!
     Совершенно уморительно  Деревлев распекал  свой  личный состав, того же
Жорика.  Поставив провинившегося по  стойке "смирно", редактор начинал:  "Ну
что,  ребенок  в  погонах,  доигрался?  Гайдар  в   шестнадцать  лет  полком
командовал. Рембо  в двадцать  лет уже бросил  писать  стихи. Галуа  в твоем
возрасте был гениальным  математиком.  Моцарт в пять лет сочинял  музыку..."
Это перечисление могло продолжаться сколько угодно, в зависимости от тяжести
вины,   и  в   конце  концов  так  изматывало   нарушителя  дисциплины,  что
традиционный наряд  вне очереди  казался  избавлением.  В  довершение  всего
редактор "Отваги"  писал роман под названием  "Кремнистый путь". Первые  три
тома были перепечатаны  редакционной  машинисткой и  переплетены  Жориком  в
красный ледерин. Шла напряженная работа над четвертым томом.
     Редакционная  дверь  была  по-воскресному закрыта, но, судя  по звукам,
доносившимся из-за нее, там кто-то трудился. Я постучал условленным образом.
Внутри  затихли:  Жорик  всегда забывал пароли,  которые  сам  же придумывал
накануне.  Наконец дверь  отворилась,  и  Плешанов  поманил  меня черной  от
типографской краски рукой.
     -- Привет! -- сказал он и  смахнул пот со  лба, оставив след на коже.--
Никакого отдыха. Начфин заменяется, готовим прощальный адрес  -- золотым  по
белому.
     -- Может, я не вовремя?
     -- Да брось  ты! Они тут все время заменяются.  А человек ведь без чего
угодно может  уехать, хоть без жены, только  не  без прощального адреса! Так
что давай альбом... У тебя что, два альбома?
     -- Да нет...
     -- Ну,  я  понимаю, когда у человека  два паспорта!  А  два  альбома-то
зачем?
     -- Второй -- Зуба.
     -- Не люблю я твоего Зуба. По-моему, он приличная сволочь!
     -- Это точно, но, землячок, надо! Тактика!
     --  Та-актика! -- передразнил  Жорик.-- Ладно, давай оба  и  сиди  жди.
Можешь подшивочку полистать -- успокаивает...
     Жорик продолжил свою деятельность золотопечатника, и я подумал  о  том,
каким большим человеком стал он в последнее время,  его благосклонности ищут
многие  "старики".  Представьте  себе:  вы открываете альбом,  а  на  первой
странице не тушью, не какой-нибудь гуашью,  а настоящим типографским шрифтом
оттиснуто: "ДМБ-1985". Эффект потрясающий! Надо отдать должное Плешанову, он
не превратил свои возможности  в "кормушку" или источник нетрудовых доходов,
а  помогает лишь  друзьям и хорошим  людям,  имеющим  отношение  к  хранению
продовольствия и  обмундирования.  Честно говоря, я бы никогда  не  попросил
Жорика, если бы не Елин.
     До обеда оставалось еще часа два, и я, усевшись на ящик с  отработанным
типографским  металлом, принялся перелистывать годовую  подшивку "Отваги". В
нескольких местах под заметочками  я  с  удовольствием отметил  свою подпись
"рядовой  Купряшин"  --  это  был мой скромный военкоровский  вклад  в  дело
пропаганды передового  армейского опыта. В одной  из статеечек  я пофамильно
упомянул  весь  наш  расчет,  и  тщеславный Зуб тут же отправил газету своей
пензячке. Думаю, от восторга вся Пенза бурлила несколько дней...
     Оказалось,  над подшивкой  я провел больше часа, потому  что  Жорик уже
закончил адрес для начфина и доделывал альбомы, при этом он сокрушался,  что
из нового пополнения пока не  нашли молодого наборщика. Был, правда, один из
Гомеля,  но  набирал все  по-белорусски  -- через  "а", пришлось отправить в
подразделение.  И  сейчас   он,  Жорик,  уникальный   специалист  и  ветеран
типографии, вынужден,  как  на первом году службы,  подметать пол и собирать
мусор.  За жалобами прошло  еще полчаса, и  наконец  Плешанов  протянул  мне
готовые альбомы:
     -- Годится?
     -- О! Ты настоящий друг!
     -- Ладно, ладно! Это подарок тебе к ста дням!
     -- Спасибо! А помнишь, как мы в санчасть ходили?
     -- Дураками были!
     -- А помнишь, как мы в карантине утку ели?
     -- Утку! -- Жорик зажмурился.-- Разве  можно про утку перед обедом. Нет
в тебе чуткости, Леша!
     Вернувшись  в  батарею  перед  самым  построением  на  обед,  я  вручил
ошалевшему от счастья Зубу его альбом, а потом отловил Елина, который бродил
вокруг казармы живым укором женскому вероломству, и тихонько спросил:
     -- Был у замполита?
     --  Бы-ыл...--  удивленно  ответил он, поднимая на меня свои несчастные
глаза.
     -- Ну и что, раскалывал?
     --  Не-ет,--  покачал  головой мой подопечный.-- Он спрашивал, откуда я
приехал, кто родители, трудно ли работать пионервожатым...
     -- А про пуговицы?
     -- Нет...
     -- О чем еще говорили?
     -- О празднике "Прощание с пионерским летом"...
     --  Молодец!-- Мне захотелось обнять парня.-- Я  бы тебя взял с собой в
разведку!
     Меня  уже  взяли...  В кухонный  наряд...--  сообщил  Елин  и  радостно
улыбнулся,  словно  шел не  котлы драить,  а  получать переходящий вымпел за
победу в межобластном трудовом пионерском рейде  под девизом "Хлеба  налево,
хлеба направо".

        "9"

     --  Не к  добру ты. Зуб, вчера с  альбомом,  бегал! -- качает  головой.
Шарипов.
     -- Да что вы из меня жилы тянете! -- вдруг тонким заячьим голосом вопит
Зуб.-- Если что-нибудь случилось, все загудим! Все! Понял?..
     -- Почему -- все? -- удивляется Шарипов.-- Вот Малик не загудит! Можешь
ему  свою  дембельскую  шинель  подарить,  она   ему   раньше,   чем   тебе,
понадобится.-- Камал  кивает  на зардевшегося "сынка".-- Купряшин не загудит
-- он  умный. Я не  загу...  Не за-гу-жу... Скажу им: "Я  русский не знай...
Ничего не понимай..." Меня и отпустят...
     -- А меня? -- взволнованно спрашивает Цыпленок.
     -- Тебя? -- Шарипов пытается пустить отполированной дембельской пряжкой
тусклого лунного зайчика.--  Тебя, как отца двух  детей, амнистируют. Ладно,
хрен редьки не слаще... Пошли на полигон!
     Он  спрыгивает с самоходки на землю,  и мы двигаемся по  направлению  к
выходу,  но  у  самых  ворот  налетаем  на комбата  Уварова.  Разговаривая с
часовым, старлей держит перед  собой свою широкоформатную фуражку и  платком
протирает ее изнутри, точно кастрюлю.
     Однажды после действительно бездарно проведенных учебных стрельб комбат
пообещал нам "небо в алмазах" и в тот же день, после отбоя, шумно ввалился в
казарму, чтобы устроить  маленький блиц-подъем  с построением. Мы посыпались
на  пол и,  дрожа  от полночного холода,  одевались,  теряя  накопленное под
одеялами тепло. А  подгулявший  комбат  стоял  посреди  казармы,  освещенный
тревожным  желтым светом, и  следил  за  секундной стрелкой:  мы должны были
уложиться в минуту. Раза  два мы не укладывались, и он злым голосом говорил:
"Стоп!" Значит, нужно было раздеваться  и лезть  назад,  в остывающие койки.
Ребята старались улечься  полуодетыми,  чтобы  сократить время,  и, наконец,
выстроились перед казармой. Знобило. Комбат говорил  что-то о расхлябанности
и разгильдяйстве.  Потом  он  неожиданно, чтобы  застать врасплох,  крикнул:
"Отбой. Минута.  Время пошло!" Все ринулись в казарму, в дверях образовалась
пробка. Передние еще успевали раздеться, а последние  бросались на  койки  в
полном  обмундировании.  Когда  последний  солдат  укрылся  одеялом,   вошел
утомленный  Уваров,  оглядывая  казарму пристальным  взглядом, так  же,  как
сейчас,  вытер  фуражку,  устало  буркнул  "отбой",  выключил  свет.  Он еще
поворчал  за  дверью  на  дневального  и в  свете фонарей прошел  мимо  окон
нарочито  твердым  шагом. После этого случая примерно на неделю комбат увял:
во время построений рассматривал в основном наши сапоги, заводил с солдатами
душевные   разговоры,  а  на  политзанятиях  интеллигентно  обходил  вопросы
укрепления воинской дисциплины.
     И вот сейчас, словно не замечая нас,  он  сурово  выпытывает у часового
совершенно  бессмысленные  вещи:  знает  ли  тот рядового  Елина  из  шестой
батареи,  не  видел  ли  его  вблизи  автопарка...  Наконец,  так  ничего не
добившись,  Уваров поворачивается к нам, надевает свою  знаменитую фуражку и
командует:
     Ефрейтор Шарипов, постройте людей!
     Мы мгновенно оформляемся в куцую колонну по двое.
     -- Бегом марш! -- командует Уваров.
     И мы,  громыхая  сапогами,  устремляемся  в  сторону  полигона,  откуда
доносятся хриплые гудки ночного товарняка.
     -- Раз-два-три...-- командует комбат.-- Раз-два-три...

     * * *
     Может быть,  самое приятное  время в  армии -- послеобеденное  ожидание
писем. В курилке (этим словом обозначается  врытая в  землю железная бочка и
скамейки вокруг нее) нас собралось человек пятнадцать, и мы терпеливо ждали,
пока неторопливый полковой почтальон  (а куда торопиться -- служить еще год)
разберет  сегодняшние  письма.  Почта расположена  как  раз  напротив  нашей
казармы,  я обычно, закончив  сортировку, он высовывает голову  в форточку и
кричит: "Шестая батарея!"
     Армейские письма! Благодаря им солдат живет как  бы в двух  измерениях:
здесь, в данной  в/ч,  и  там  -- дома! И сколько раз было так, что мое тело
сноровисто выполняло очередной приказ командира, а душа жила тем временем на
"гражданке" --  в  строках полученного письма. Две  эти  жизни -- реальная и
воображаемая  --  кровно  связаны,  и тяжелее  всего  бывает,  когда обе они
складываются паршиво, как случилось у Елина. Он даже не подошел к курилке, а
стоял  один  в  стороне,  прислонившись  спиной к  стене  казармы,  и  тоже,
наверное,  надеялся получить  письмо хоть  от кого-нибудь.  Действительно, в
таком состоянии лучше всего занять себя работой, а на кухне ее навалом.
     Мы   ждали.  Шел  обычный,   ничего  не  значащий   треп,  пересыпанный
анекдотами.  Через равные  промежутки  времени  курилка  взрывалась хохотом.
Уморительную историю  рассказал Валера  Чернецкий.  Все  якобы  произошло на
самом деле.
     Общеизвестно, что главная  проблема для "дембеля"--  обновление личного
гардеробчика. Во  время  службы сильнее всего  изнашиваются шапка  и ремень.
Шапка  вытирается, теряет форму, а ремень  лоснится и становится  скользким,
как змея. Понятно,  никакой старшина  нового  обмундирования специально  для
"дембеля"  не  выдаст. А тут  приезжают молодые: шапочки, словно одуванчики,
ремешки новенькие,  покрытые шоколадной корочкой. Так вот,  одному "старику"
позарез нужна была новая шапка -- свою он на учениях прожег. Думал он, думал
и придумал  вот что.  В  их части "зеленый домик"  стоял на отшибе,  да  еще
неэлектрифицированный.  Днем  ничего,  а  вечером  того  гляди  --  утонешь!
Выследил этот парень, когда перед сном туда молодой заглянет, выследил --  и
за ним.  Усек в темноте скорчившийся  силуэт, хватанул  --  есть  шапка!  Ну
"старики" -- люди  справедливые;  нельзя же малому без  головного  убора  --
простудится. Со  словами: "Носи, сынок!"  --  он  нахлобучил  молод