ому  свою
замурзанную ушанку, выбежал на волю, отмахал  метров триста и под  первым же
фонарем решил  полюбоваться  приобретением.  Взглянул и обледенел: шапка  --
цигейковая  --  офицерская! Оказывается,  одновременно  с  молодым  о  жизни
размышлял ротный, которого настолько возмутило наглое нападение, что он  тут
же поднял подразделение по тревоге и построил на плацу, рассуждая, вероятно,
так: или вор  в офицерской шапке, или простоволос. Провели перекличку -- все
на месте, все при своих шапках, и никаких следов пропавшего головного убора:
каптерщик выручил... Чем же, вы думаете, все кончилось? Правильно: ротный на
следующий день приказал электрифицировать сортир!
     И снова -- хохот.
     Наконец  принесли письма. Больше всех,  как обычно, получил Шарипов  --
четыре! Зуб, не получивший  ни одного, раздраженно заявил, что у Камала весь
кишлак -- родственники, даже ишаки.
     Нисколько  не  огорченный  отсутствием  писем, я  заскочил  в  бытовку,
полюбовался на  себя в зеркало, взял из  тумбочки книжки  и уже  видел,  как
поднимаюсь  по  скрипучей  лестнице в  библиотеку,  но вдруг перед  казармой
появился Уваров. Он был в штатском -- отличных вельветовых джинсах, замшевой
куртке -- и вел  за  руку дочку,  четырехлетнюю  Лидочку. Подобные явления в
части  не  редкость: офицеры живут  рядом,  в  полукилометре  от  казарм,  и
прогуливаются иногда  в сторону вверенных им подразделений, сочетая моцион с
проверкой обстановки.
     Разумеется,  ребенка сразу  же подхватил  подхалим Цыпленок и  принялся
подбрасывать вверх, приговаривая: "Гоп-чуки, гоп-чуки!" Лидочка, выросшая  в
военном городке  и  привыкшая  к  вниманию  рядового  состава,  смотрела  на
мучителя кротко и обреченно.  Комбат поинтересовался у Титаренко, как  дела,
сообщил, что послезавтра ожидается учебная тревога, потом исподлобья  глянул
на меня с Зубом:
     -- Пойдемте. Поговорим.
     Оставив дочь  на  руках чадолюбивого каптерщика,  Уваров направился  на
середину  нашего батарейного плаца, мы поплелись следом.  Неожиданно  комбат
остановился и, резко обернувшись к нам, спросил:
     -- Так что  произошло с рядовым Единым?  Зуб  засопел  и побагровел.  Я
молчал.
     --  Я   вас   спрашиваю,  ефрейтор  Зубов.--  Комбат  шевельнул   резко
вырезанными ноздрями. Если Уваров переходил на "вы", это означало одно: он в
бешенстве.
     Я смотрел  на модные, ослепительно  белые  штиблеты комбата. Мне всегда
нравились его щеголеватость,  азартность, умение  завести ребят. И  все-таки
мне кажется, он не до конца понимает, что командует живыми людьми, каждый из
которых ревностно следит за  любым командирским шагом, дает ему  ежеминутную
оценку. Вот и сейчас, присматриваясь к комбату, одетому во все цивильное  (а
форма  делает  человека  старше,  мужественнее,  что  ли),  я  по-настоящему
почувствовал, какой он молодой... Старше нас лет на пять-шесть!
     -- Что у вас, товарищ ефрейтор, произошло с рядовым Единым?  --  грозно
повторил Уваров.
     -- Я его не трогал...
     -- А пуговицы у него сами собой отлетели? -- ядовито усмехнулся комбат.
     Зуб мстительно поискал глазами Едина.
     -- Ну так вот,-- подытожил старший лейтенант.-- Не  умеешь молодых тихо
воспитывать, я буду тебя воспитывать. Три наряда вне очереди.
     -- Есть три наряда вне очереди,-- угрюмо повторил Зуб.
     --  Домой  собираешься?  --  Комбат  иронически  оглядел   ефрейторскую
стрижку.-- К последней партии отрастут в самый раз!
     Зуб дернулся и уперся взглядом в землю.  Поехать с последней партией --
самое большое наказание для "старика". Это значит -- прибыть домой на месяц,
а то и на полтора позже, чем другие. О таком даже думать невозможно!
     -- А ты, Купряшин,-- дошла  очередь до меня,-- не делай вид, будто тебя
ничего  не касается.  В расчете  --  бардак, а  его из  библиотеки за уши не
вытащишь. Ты меня понял?
     -- Не понял, товарищ старший лейтенант.
     --  Поймешь,-- пообещал комбат.--  Кругом! Мы повернулись по-уставному,
сделали  несколько шагов и остановились,  дожидаясь, пока  Уваров  отберет у
Цыпленка окончательно утомленную Лидочку и нервным  шагом покинет плац.  Все
это  время Зуб  раскалялся, как  кусок  железа на  углях, так что к моменту,
когда комбат скрылся из виду, ефрейтор был уже весь белый и шипел.
     -- Ну, гадина, ну, стукач! Убью! -- заорал он наконец.
     Я рванулся следом за ним, пытаясь на ходу объяснить: Елин не жаловался,
комбат сам все понял или ему капнул кто-то другой; я даже попытался схватить
Зуба  за руку, но  он оттолкнул  меня  в сторону  и  так  дернул  ничего  не
понимающего Едина за ремень,  что тот чуть не  переломился,  а  его  пилотка
отлетела далеко в сторону.
     -- Ну... ну, салабон,-- сказал, задыхаясь от ненависти, ефрейтор.-- А я
его еще пожалел... Крыса его бортанула! Ай-ай-ай! Так тебе, гаду, и надо!
     В подобных случаях пишут:  "Его  словно  что-то толкнуло",-- но  меня в
самом деле будто толкнуло, и я с такой силой вклинился между Зубом и Елиным,
что оба отскочили в стороны.
     -- Не трогай его! -- заорал я.
     --  Ты  что, обалдел? --  опешил  ефрейтор и  тут  же шарахнул  меня  в
челюсть.
     Споткнувшись о лавочку,  я  кувырком  полетел в  кусты,  росшие  вокруг
курилки. Земля  рванулась навстречу, точно конец незакрепленной доски.  Удар
был  несильный, и тотчас, вскочив, я засветил Зубу кулаком  в живот, а после
того, как он  присел от боли, еще -- по затылку. После  проделанного я вдруг
на мгновение  воспарил над землей,  а  затем довольно грубо  был отброшен  в
сторону. Это Титаренко  вмешался  в наш честный  поединок  и,  взяв меня  за
шиворот,  дал  команду: "Брэк!" И, надо сказать,  чрезвычайно  своевременно,
потому что, одетый, как на парад, лейтенант Косулич с повязкой дежурного уже
направлялся к нам, чтобы построить и увести солдат, идущих в кухонный наряд.
Сквозь очки он поглядел на бурно дышавшего Зуба добрыми глазами и спросил:
     -- Боролись?
     -- Вся жизнь  -- борьба...--  ответил я за ефрейтора, закрывая пальцами
царапину на щеке.
     Слава богу, командир взвода  не видел нашей схватки, а то бы сидеть нам
"на губе"  в отрезвляюще-прохладной  комнатушке  с местом  для  заслуженного
отдыха, похожим на маленькую деревянную сцену.


        "10"
     -- Раз-два-три,-- командует Уваров,-- раз-два-три...
     Комбат бежит сбоку от нас, бежит легко, но лицо его тяжко-неподвижно. И
я  представляю  себе, как сегодня  ночью он проснулся от телефонного звонка,
включил ночник и хрипло отозвался в трубку:
     "Старший лейтенант Уваров слушает... Что?! Как пропал?!.."
     От  шума, наверное,  проснулась  Таня,  она  села  на кровати  рядом  с
комбатом и,  щурясь от света, испуганно  спросила: "Кто пропал? Сережа,  что
случилось?.."
     Нет. Не так. Вместе им спать совершенно не обязательно.
     Сквозь закрытую дверь Таня услышала звонок и громкий голос Уварова. Она
подняла голову,  покосилась на  тихо  посапывающую Лидочку,  потом  накинула
халат и выглянула из своей комнаты:
     "Кто пропал? Уваров, что случилось?"
     -- Раз-два-три,--  командует комбат.--  Шире  шаг... Мы выскакиваем  за
ворота гарнизона и поворачиваем к полигону.

     * * *
     -- Ну, а с тобой, друг индейцев, я еще поговорю! -- пообещал Зуб и ушел
зализывать раны.
     Испугал  ежа голыми руками!  Мы одного призыва-- как-нибудь разберемся,
даже если накрутит  против меня "стариков".  Но какая  он  все-таки сволочь,
ткнул Елина в самое больное место да еще пригрозил: из наряда, мол, лучше не
возвращайся!  Не  понравилось   мне,  как  Елин  среагировал  --   оглянулся
затравленно, даже  безысходно,  а на меня поглядел  с  укором:  мол,  эх ты,
трепло... Вот так, считаешь себя умным человеком, а потом выясняется, что ты
балда балдой и  только все портить умеешь: додумался, с кем  елин-ским горем
поделиться...  "Дебил  в  четвертом  поколении"  --  как   говорит  старшина
Высовень.
     Размышляя таким образом, я снова  отправился в бытовку  привести себя в
порядок. Протравил одеколоном царапину на щеке, убедился, что синяк на скуле
проявится  лишь  к вечеру,  почистил  китель,  выкурил,  чтобы  успокоиться,
сигарету и, наконец, отправился в полковое книгохранилище.
     Путь мой пролегал через полковой плац.  Сколько разводов отстоял  я  на
этом брусчатом поле, сколько  раз строевым шагом, вывернув голову до  отказа
вправо,  прошел  мимо дощатой трибуны,  мимо  командира полка,  замершего  с
приложенной  к козырьку ладонью, прошел, нещадно лупя сапогами камень в такт
ухающему где-то за спиной  большому  полковому барабану. Скоро мой последний
развод!
     ...В библиотеку ведет узкая скрипучая лестница.  Достаточно  встать  на
первую  ступеньку,  а наверху  уже  знают,  что движется новый  читатель,  и
невольно поглядывают на дверь...
     За  столами,  перелистывая  журналы,  сидели  несколько  солдат.  Между
стеллажами  бродил  библиотечный  кот  Кеша  и  наворачивался на  ноги  всем
входящим. Пахло старой отсыревшей бумагой, но иногда пробивался вдруг острый
запах свежей типографской краски.
     Последние месяцы я проводил в библиотеке все свободное время. Не только
потому, что люблю читать  и "завалился", между прочим, не  где-нибудь,  а на
историческом  факультете.   Раньше  библиотекаршей   у   нас  работала  одна
вольнонаемная дама, она так страдала, глядя на копавшихся в книжках  солдат,
словно  они рылись  в  ее  интимном  дневнике.  За настоящих  читателей дама
признавала только офицеров не ниже майора.
     Но вот однажды, заявившись в библиотеку, я застыл на пороге:  за столом
сидела девушка  в  пушистом  свитере, чем-то  неуловимо похожая на  Лену. Не
пойму, чем: то ли мальчишеской прической,  то ли  грустными серыми  глазами.
Это  внезапное  сходство  прострелило  навылет мое разочарованное солдатское
сердце, и с той минуты при первой же возможности я шел в библиотеку, садился
в дальнем углу и смотрел на Таню Уварову, загородившись подшивкой газет.
     Офицерские  жены  невольно воспринимают  солдат,  как  массу  одетых  в
защитную форму молодых парней, которыми  их мужья командуют по долгу службы,
о которых  заботятся,  о  которых все время говорят и  помнят.  Естественно,
заботы офицеров передаются их женам,  они тоже думают о подчиненных мужа, но
не конкретно, а про всех скопом.
     Но года  три назад в нашем полку случилось невероятное!  Один  "старик"
увел  жену  у  своего  же  взводного:  у  супружнчков  что-то  не  ладилось,
поженились наспех, не разобравшись, как часто бывает после училища, а парень
был   симпатичный,  в  полковом  ансамбле   играл.  Артист!   Одним  словом,
дембельнулся вместе с  командирской женой.  И говорят,  очень хорошая  семья
получилась!..
     Однажды, когда  в  библиотеке никого  не было, я осмелился заговорить с
Таней.  Точнее,  она,  утомленная  моими  восхищенными  взглядами,  иронично
заметила:
     -- Товарищ воин, глазами нужно есть командиров, а не их жен!
     -- Это смотря по какому уставу! -- неожиданно для себя схамил я.
     -- Скажите, пожалуйста,-- удивилась Таня,-- он еще и остроумный.
     -- А вы полагали, солдат вместе с паспортом и мозги в военкомат сдает?
     -- Нет... А вообще-то немного -- да! -- улыбнулась она.
     С  тех пор  мы  стали разговаривать.  Оказалось,  Таня недавно окончила
экономико-статистический институт, ее подруги по факультету работают, учатся
в  аспирантуре, а  она сидит  здесь,  за забором, и  даже  начинает забывать
специальность.  Одна надежда, что мужа пошлют в академию, но  Уваров  вдрызг
рассорился с отцом-генералом, и тот пока от помощи воздерживается. В городке
Таня ни с кем близко не знакома, наверное,  потому, что наш  комбат, гордый,
как горный орел, с  людьми сближается  очень туго и прекрасно  обходится без
друзей,  но  зато часто  заглядывает в офицерское кафе. Из-за этого  вся  их
семейная жизнь -- одна нескончаемая ссора...
     Изголодавшись по  откровенности,  Таня делилась со  мной всем,  точно с
лучшей  подругой,  а  я  отключал  слух и  смотрел,  как  она  говорит,  как
поправляет волосы, как пожимает плечами,  недоумевая:  о чем думает ее муж и
думает ли он вообще?!
     Уваров  иногда заходил  в библиотеку. Он знал, что у его жены сложились
дружеские отношения с  неким рядовым Купряшиным из небезызвестной ему шестой
батареи, но вряд ли догадывался об искренности наших разговоров, воспринимая
--  и, наверное, справедливо -- наши . отношения как дружбу взрослой женщины
с  каким-нибудь безобидным семиклашкой. Да и  у  меня  самого  было странное
ощущение: не то чтобы я не чувствовал себя парнем или там мужиком, нет, но я
не  чувствовал себя кавалером -- есть такое почти забытое слово.  Мне мешало
все: и вкус  солдатского обеда  во  рту,  и тяжелые сапоги,  и залоснившиеся
галифе, и несвежее белье на теле... А Таня, наверное, понимая мое состояние,
относилась ко мне еще добрее. Когда же я рассказал ей  про Лену, она грустно
улыбнулась:
     -- Знаешь, Лешенька, может быть, это самая большая удача в твоей жизни,
что получилось у вас именно так!
     У  нас  был  договор: пока в  библиотеке кто-то еэть,  своих  дружеских
отношений  не  показывать,  поэтому  и  сегодня  я  подошел  к  ее  столу  с
равнодушным,  как  у  деревенского гармониста, лицом.  Она взглянула на меня
снизу вверх  и  вопросительно показала пальцем на щеку. Непередаваемой игрой
брове-"! я ответил, что потом все объясню.
     -- Вам что-нибудь почитать? -- бесцветно поинтересовалась Таня.
     -- Что-нибудь новенькое.
     -- Вот, здесь  есть про армию.-- Она протянула свежий номер молодежного
журнала.
     Рассказ   назывался   "Письмо   без    марки".    Краткое   содержание:
воин-разгильдяй тянет  назад  все  подразделение, никого  не  хочет слушать,
боится  только  свою  девчонку-доярку,  которая  героически   ждет   его  на
"гражданке". Командир  взвода --  хмурый, но  добрый человек  -- сначала  не
знал,  что ему делать  с  разгильдяем, но  потом к командиру  приехала жена,
вникла  в   проблемы   подразделения   и  додумалась.  Она  написала  письмо
разгильдяевой  подруге  и  попросила  повлиять. Та взяла отпуск на  ферме  и
приехала  к  своему  недисциплинированному  другу.  О  чем  они  говорили  в
ленкомнате, никто не слышал, но вскоре  на учениях бывший разгильдяй  первым
ворвалсч  в  расположение воображаемого  противника, о чем  и  сообщил своей
далекой подруге в письме без марки.
     Я  не  заметил, как  опустела  библиотека,  как,  до-свиданькнув,  ушел
последний читатель.
     --  Ну, так что  же у тебя  случилось? --  откинувшись на спинку стула,
спросила Таня.
     -- С Зубом я подрался.
     -- Это который на поросенка похож?
     -- Да.
     -- А из-за чего?
     -- Из-за одного молодого. Из-за Едина.
     -- Бедненький,-- сказала  она ласково  и вдруг подошла ко мне  какой-то
таинственной походкой.-- Несчастный, поцарапанный! -- Таня провела холодными
пальцами по моей щеке.
     У  меня  перехватило  дыхание, я  задержал  ее  руку и  посмотрел  в ее
потемневшие,  ставшие очень внимательными глаза. И вдруг заметил, что у Тани
очень  много маленьких  родинок  -- почти точечек, они начинались  на  щеке,
сбегали  ниже,  вдоль  шеи, и  пропадали  за  пушистым воротом  свитера.  Я,
задыхаясь, смотрел на эту тропинку из родинок и крепче  сжимал ее прохладные
пальцы...
     Застонала  первая  ступенька,  и  через  минуту,  опережая  собственный
грохот,  в  библиотеку  ввалился  запыхавшийся сержант. Подкатив к столу, он
вынул из-за ремня растрепанную книжку и спросил:
     -- Я не опоздал?.. Еркин -- моя фамилия... Батарея управления.
     -- Нет! Не опоздали...
     Таья нашла его абонемент и вопросительно глянула.
     -- Мне бы опять что-нибудь про любовь! -- заискивающе пробормотал он.
     -- А вам про какую: про счастливую или несчастную? -- уточнила Таня.
     -- Про любую! -- не задумываясь, ответил сержант Еркин.

        "11"
     -- Шире шаг! -- командует комбат.
     Мы выскакиваем за ворота  городка  и  поворачиваем  к  полигону. Бежать
трудно,  ноги  проваливаются  в  колеи  и  рытвины,  оставленные  гусеницами
самоходок.  На горизонте  уже  появилась  узенькая  светлая  полоска,  точно
солдат-первогодок,  замерзнув  к  утру, натянул на  голову  черное  байковое
одеяло и обнажил при этом солдатское белье.
     Возле  блиндажа,  похожего  в  полутьме  на  огромную  болотную  кочку,
толпятся  солдаты. Лейтенант Косу-лич, увидев Уварова, вздыхает,  поправляет
очки и бросается к начальству, чтобы доложить результаты поисков.
     Чернецкий  и Титаренко уже здесь. Они стоят немного поодаль, вид у  них
хмурый, от бравой стариковской самоуверенности не осталось и следа.
     --  Не  журись,  хлопец! -- жалобно  просит Камал и  утыкается лицом  в
гранитное плечо Титаренко.
     Среди  тех, кто собрался возле  блиндажа, есть и малознакомые  парни из
батареи управления. Оказывается, они залезли  в  подвал  и  в честь ста дней
решили приготовить  в походном котелке  настоящий узбекский  плов. Там их  и
обнаружил  лейтенант Косулич. Повинуясь  душевному порыву,  а также  искупая
грех чревоугодия, управленцы горячо включились в поиски Елина.
     -- Вон  из-за  того  кошкодава  дергаемся! -- кивает кто-то из  них  на
Зуба.-- Морду ему набить!
     Комбат Уваров, рассеянно поправляя на голове свою беспримерную фуражку,
слушает  обстоятельный  доклад  лейтенанта  Косулича. А мы топчемся на одном
месте и обсуждаем, куда все-таки мог исчезнуть Елин, где еще нужно искать. И
в  этот  миг,  словно  светящиеся   "трассеры",  темноту  пронзают   огоньки
курьерского поезда. Раздается хриплый, как звук саксофона, гудок.
     Я встречаюсь глазами с Уваровым, и мы -- оба, одновременно -- осознаем:
Елина надо искать там -- у насыпи... Но это уже поняли и все остальные.
     Не сговариваясь, без команды мы бросаемся мимо мишеней, мимо деревянных
макетов танков туда, на край полигона.
     --  Рассредоточиться  вдоль  железнодорожного  полотна!   --  торопливо
командует Уваров.-- Дистанция-- десять метров!
     Я  мчусь, не  разбирая  дороги,  спотыкаюсь,  падаю,  вскакиваю,  снова
бегу...   И   только   ухнув  с  размаху   в   глубокую  дренажную   канаву,
останавливаюсь,  перевожу  дух  и,  внимательно   оглядываясь,  бреду  вдоль
железной  дороги.  Я  холодею  и  вскрикиваю,  наткнувшись  на  брошенный  и
окаменевший  мешок цемента, напоминающий  очертаниями человеческое  тело. Во
мне крепнет уверенность, что Елина найду именно я...
     Но кто же мог подумать, что Елина найдет Цыпленок?

     * * *

     Во время  ужина я старался  не смотреть в сторону Зуба --  не  хотелось
портить  того  чувства веселого  всесилия,  которое переполняло  меня  после
разговора  с  Таней. И  все-таки боковым  зрением я заметил,  как  ефрейтор,
округлив  глаза, что-то горячо доказывал хмуро кивавшему Титаренко. Поев,  я
заглянул  на  мойку  и  обнаружил  там Малика.  С  выражением  страдания  на
интеллигентном лице он очищал алюминиевые миски от остатков пшенной каши.
     -- А где Елин? -- удивился я.
     -- В санчасти.
     -- Где?! Что случилось? -- Я невольно обернулся и поискал глазами Зуба,
неторопливо допивавшего свой чай.
     -- Кажется, живот заболел. Скоро придет...
     --  Ну, живот -- не голова. Слушай,  Малик,  когда Фима вернется, скажи
ему: пусть не психует и ничего не боится. Все будет нормально. Понял?
     -- Понял,-- ответил он с  чуть  заметной иронией воспитанного человека,
услышавшего несусветную чушь,  но  в силу своей тактичности удержавшегося от
комментариев...
     "Может быть, и  вправду не стоит лезть во всю эту свару?"--рассуждал я,
сидя в полковом клубе и созерцая законный воскресный кинофильм,  как всегда,
про  войну. За спиной кто-то спорил о том,  из чего сделаны немецкие "тигры"
-- из фанеры или  настоящие. Сначала я тоже  на полном серьезе обдумывал эту
проблему, но  потом мои  мысли снова вернулись к Елин