Понимаете?! Поэтому  давайте-ка проведем комсомольское собрание с повесткой:
"Армейский комсомол -- воспитатель молодого пополнения".  Попросим замполита
выступить, корреспондента  из нашей многотиражки  позовем... Договорились? И
вы  выступите как  член бюро батареи. Значит, я в план включаю? -- И Косулич
полез в стол за красиво оформленной папкой...
     Собрание  мы,  разумеется,  провели,  а  в  "Отваге"  о  нем  поместили
заметочку под  названием  "Мужской  разговор". Дело было  так: мы  с  песней
подошли  к казарме,  по  команде старшины  Высовня  забежали в ленкомнату  и
расселись. Избрали в  президиум Осокина, Уварова, Косулича и поручили  вести
собрание недавно пришедшему из "учебки" младшему сержанту Хитруку, который и
на полигоне-то ни разу не был, а постоянно курсировал между штабом и клубом.
Зато ночевать он приходил  в  батарею,  поэтому отлично понимал,  что значит
высокий  титул "старика".  Хитрук  что-то  замямлил, опасливо  поглядывая  в
сторону ветеранов  батареи, устроившихся на "Камчатке",  но они с  нарочитым
одобрением захлопали, и младший сержант передал слово майору Осокину.
     Замполит хорошо говорил об отдельных фактах неуважительного отношения к
молодежи, о совсем уж единичных  случаях издевательства над призывниками. Он
подчеркнул,  что эти  негативные  явления, в принципе  несвойственные  нашей
армии,  серьезно  сказываются на  боевой и  политической подготовке  личного
состава, подрывают атмосферу товарищества в подразделениях -- поэтому с ними
нужно  бороться  всем  жаром  комсомольских сердец, активно  прибегая как  к
критике, так и к самокритике...
     Лейтенант Косулич ловил каждое слово замполита и даже что-то  записывал
в  блокнот, а  комбат  равнодушно  пересчитывал  награды  на  мундирах наших
"отцов"-маршалов, чьи портреты теснились на стене.
     Неожиданно  слово попросил Валера Чернецкий,  встал, раскланялся, точно
конферансье, и начал:
     -- Товарищ майор, если не ошибаюсь, везде у нас пишут о наставничестве.
Так?
     -- Так.
     -- Должен опытный воин наставлять призывников?
     -- Должен.
     --  А опыт закрепляется как? На практике. Значит, чем больше салабон...
простите... чем больше молодой воин сделает, тем быстрее  освоится, переймет
опыт. Правильно?
     -- Н-ну, правильно...-- насторожился Осокин.
     -- Ну,  а  раз правильно,  то это никакие  не  издевательства, а  самое
обыкновенное наставничество.  И  лучших  "стариков" наставников  нужно  даже
поощрять! Я вот, например, еще ни разу в отпуску не был. Правильно?
     В  ленкомнате  раздалось  одобрительное  хихиканье. Косулич  сокрушенно
покачал головой, младший  сержант Хитрук помертвел, а комбат  Уваров  нехотя
улыбнулся.
     --  Нет,  неправильно! -- дернув  головой, сердито ответил  замполит.--
Во-первых,  ты  забыл, как  год назад жаловался, что  у  тебя  старослужащие
деньги отбирают.  Было? Молчишь. Ну-ну... А,  во-вторых,  в Вооруженные Силы
вас,  товарищ  рядовой, призвали  не  педагогические  таланты  выказывать, а
Родину  защищать! Без армии нет Родины,  а без дисциплины нет армии! И ничто
так не разъедает дисциплину, как неуставные отношения!
     --  Товарищ  майор,  это  же   просто  красивая  традиция!   --   начал
оправдываться Валера.-- Так время быстрей идет, веселее...
     --  Нет, Чернецкий, это  не  забавная традиция, не  веселая игра... Это
ржавчина, разъедающая армию изнутри! Ведь  не дай бог что-то случится, в бой
вы  пойдете  все:  и  молодые,  и  "старики" сопливые...  На  войне, знаете,
наставник  тот,  кто уцелел. Кстати, там "стариками"  и  называются те,  кто
выжил.
     -- Товарищ майор,-- спросил я.-- А в Афганистане есть "стариковство"?
     --  Хороший  вопрос!  В   ограниченном  контингенте,--  медленно,  явно
подбирая слова, начал Осокин,-- служат такие же парни, как вы. И непорядков,
будем откровенны, там тоже  хватает. Но я  хочу рассказать вам один  случай.
По-моему, характерный... Я возвращался домой, в Союз. Мы сидели на аэродроме
и ждали  самолет. Рядом устроились  на чемоданах,  как сказал бы  Чернецкий,
"старики"...
     -- "Деды"!--подсказал Валера.--После приказа "дедами" становятся!
     -- Спасибо  за  консультацию!  --  кивнул  Осокин. ...Парни  сидели  на
чемоданах и весело рассуждали о том, кто как  проведет свой  первый день  на
"гражданке". Один срочно хотел бежать к  подружке, другой мечтал встретиться
со знакомыми  пацанами, третий  жаждал  врубить  стереосистему  и целый день
пролежать  на  диване.  А  мощный  сержант-сибиряк шумно  рассказывал, какие
замечательные пельмени  лепит его мать. Кроме того,  доподлинно  известно: к
возвращению сына она заморозила чуть ли не тысячу штук! И  он приглашал всех
махнуть  прямо  к  нему  --  на  пельмени...  Наконец  приземлился  самолет,
загруженный молодыми, еще не обстрелянными ребятами...
     --  Салагами,--  усмехнувшись,  поправился  замполит.--  Я  не   путаю,
Чернецкий? Нет? Слава богу...
     ...Самолет быстро заправился, принял, как говорится, на  борт тех,  кто
возвращался  в Союз, и  начал было выруливать на взлетную  полосу. Тут стало
известно,  что   душманы  громят  кишлак  неподалеку  от  аэродрома  (совсем
обнаглели!), и в бой решено бросить только-только сошедшую с трапа молодежь!
Сразу.  Интернациональный  долг!  И  тогда  "старики"  вышли из  самолета  и
сказали: "Не  надо! Не надо их... Они же еще  ничего не умеют  --  зря ребят
положите. А мы уж в последний раз тряхнем... стариной!"
     В этом месте Осокин дернул головой, подошел к окну и потрогал задвижку.
     ...Они улетели  на следующий день, но  не все.  И того парня,  которому
мать налепила тысячу пельменей, его тоже не было...
     --  Вот,  товарищи  комсомольцы,--  закончил  замполит,-- что  я  хотел
рассказать вам о наставничестве. Ясно?
     -- Ясно! -- кратко и безо всяких подтекстов отозвался Чернецкий.
     А сидевший со мной рядом Зуб тяжко  вздохнул и вытер пилоткой настоящие
слезы.
     --  И  еще,--  продолжал  Осокин.--  Если  что-нибудь  узнаю  про  ваши
"дембельские" художества, виновный в лучшем случае за ворота части выйдет 31
декабря, ровно в 23.59. Это я вам говорю как наставник.
     Кстати, угроза майора была вполне реальна. Общеизвестный рядовой Мазаев
долго  бродил в своей пушистой  шинели по городку и пропал в самом деле лишь
под Новый год.
     Выступая  в  заключение, младший  сержант Хитрук  пел о  том, что после
такого собрания по-старому жить невозможно, что, обновляясь со всем народом,
мы каленым железом выжжем скверну неуставных отношений  из наших  сплоченных
рядов, что в эпоху тотальной борьбы за мир особо важна бдительность и боевая
готовность...-- При этом  он  с извинением  поглядывал  на  "Камчатку",  где
сидели "старики".
     Сначала  я  тоже  хотел  выступить  на  собрании,  даже  несколько дней
обдумывал и мысленно произносил свою речь, суть которой, как я теперь понял,
сводилась в  основном  к призыву:  "Ребята, давайте  жить  дружно!" В общем,
детский лепет на лужайке! Но когда лейтенант Косулич показал глазами -- мол,
сейчас твоя очередь, я так замотал головой, что чуть не свернул себе шею.
     А может быть, зря я отказался. Мы, чтоб жить спокойно, часто двигаем на
трибуны трепачей, вроде Хитрука, а потом жалуемся, будто ничего не меняется,
но ведь ничего не делаем, ничего не меняем мы сами! И сидим в яме с песком и
размышляем, почему жизнь устроена так, а не иначе?

        "6"

     ...Выбегая на улицу,  я  слышу,  как комбат  Уваров глухо обращается  к
замполиту:
     -- Товарищ майор, разрешите...
     -- Не разрешаю!  -- обрывает  Осокин. Дрожа  от возбуждения,  я мчусь в
сторону автопарка и  вскоре  обгоняю Зуба. Он курит на ходу, и  ночной ветер
высекает  искры из  его сигареты. Заметив  меня. Зуб  хочет заговорить, даже
поворачивается в  мою сторону, но тут, конечно, вспоминает приговор  ночного
суда.  Не  положено: я  ведь  теперь снова "салага"!  Но  блюстителю суровых
"стариковских" законов  страшно наедине с мыслями об исчезнувшем Елине, и он
прибавляет шагу ровно настолько,  чтоб не отстать от меня и  одновременно не
идти   рядом  с  презренным  парией,   между  прочим,   поощренным   недавно
благодарственным письмом на родину.
     --  Эй,  подождите!  -- Из чердачного  окна  выныривает чья-то  голова,
раздается  грохот на  лестнице, и перед  нами возникает Цыпленок.  Он тут же
сообщает, что  почти все чердаки и подвалы проверены и что  в городке ловить
больше нечего, а искать  нужно в  автопарке,  где  недавно  под "самоходкой"
спрятался  и  уснул  парень  из батареи управления,  обидевшийся  на  своего
старшину.  Может  быть,  Елин  выплакался  и  тоже  дрыхнет  где-нибудь  под
ракитовым  кустом, не зная, какая каша  заварилась  из-за него?  С  молодыми
такое бывает.
     По пути задыхающимся голосом осведомленный папа  Цыпа рассказывает нам,
что,  собственно,  произошло.  Оказывается, лейтенант  Косулич,  выполнявший
вчера обязанности  вождя и  учителя  кухонного наряда, заметил, что  рядовой
Елин не работает, но сидит в углу, уткнувшись лицом в колени. На вопрос "кто
обидел?"  Серафим  ответил  "никто".  "Заболел,  что  ли?"  --  встревожился
добросердечный взводный. "Да, живот схватывает..." И тогда  Косулич отправил
Едина  в  санчасть,  гуманно  рассудив:  если  заболел  --  вылечат,  а если
притворяется, то начальник медслужбы капитан Тонаев быстро мозги вправит...
     Цыпленок раздувает ноздри, изображая свирепого начмеда,  и возобновляет
рассказ.  Елин  предупредил  ребят,  что только  примет  лекарство  и  сразу
вернется. В ответ ему  горячо порекомендовали в качестве надежного лечебного
средства двухведерную клизму. Елин  печально улыбнулся, ушел и до сих пор не
возвращался.
     Лейтенант Косулич  спохватился  к ужину, но  капитан  Тонаев недоуменно
пожал плечами: "Не видел такого! Может быть, фельдшер принял?.." Направляясь
домой, начмед решил проверить  неприкосновенность запасов целебного спирта в
своей  праздничной  санчасти, а  также спросить  о рядовом Елине  из  шестой
батареи.  Оказалось,  днем приковылял  какой-то  молодой  из  хозяйственного
взвода: накануне он неудачно  намотал портянки  и буквально  стесал пятки во
время кросса. Из шестой батареи никто не приходил.
     Капитан Тонаев удивился, заглянув на склад медикаментов,  дал дежурному
фельдшеру по шее и три  наряда  вне очереди и позвонил Косуличу, тот, в свою
очередь, не на шутку перепугался и бросился в раздевалку проверять, на месте
ли  обмундирование   Елина:   кухонный  наряд  переодевается  в   старенькие
засаленные "хэбэ".
     --  Обыскали карманы  и,  представляете,--  Цыпленок  чуть  не  хлопает
крыльями,-- нашли письмо! Про несчастную любовь!..
     Значит, письмо нашли?! -- вскидывается Зуб.-- А дальше?

     * * *

     Вернувшись с  зарядки, я отправился в бытовку  бриться и обнаружил  там
Елина, с  обреченным видом  он пришивал выдранные пуговицы.  Лучшей ситуации
для разговора не придумаешь.
     -- Послушай, Фима,-- начал я задушевным голосом и увидел, как вздрогнул
Елин, давно не слышавший своего имени.-- Ты  особенно не расстраивайся. Зуб,
конечно,  заводной  парень,  но  его  в свое  время  тоже  гоняли,  особенно
Мазаев...-- Говорил я совершенную чепуху, но остановиться не мог.-- Скоро мы
уволимся,  полгода "скворцом" побудешь, а там  уже  и  "дембельский"  альбом
готовить надо. Главное, не бери в голову! Дома-то все в порядке?
     По тому, как Елин  глубоко вздохнул  и промолчал, я  понял, что дома-то
как раз не все в порядке. Вычислить ситуацию было несложно: мама с папой  не
разлюбят  и письмо написать  не забудут. Если б кто-то серьезно заболел или,
не  дай бог,  помер  --  Елина  по телеграмме отправили  бы в  краткосрочный
отпуск. А он здесь, сидит и орудует иголкой. Остается заурядная, но чреватая
тяжелыми   осложнениями  "салажья"  болезнь   --   разочарование  в  женской
преданности.  Ну что же, я  сам  прошел  через такое  и поэтому хирургически
точным вопросом коснулся раны:
     -- Последнее письмо от нее давно получил?
     -- Месяц назад.
     -- Подожди, тебе же вчера письмо было!
     -- Это не от нее.
     -- Значит, теперь от нее жди!
     -- От нее больше не будет.
     Елин  наклонился  перекусить  нитку,  и  на  кителе  расплылось  мокрое
пятнышко.
     -- Почему больше не будет? -- спросил я, словно не понимая.
     И тогда он  достал залохматившийся по краям конверт. Я прочитал письмо.
Это была обыкновеннейшая армейская история, Елинская подружка  сама написать
не  решилась, а попросила их  общего друга,  на которого  наш балбес, уходя,
оставил свою  зазнобу. После сбивчивых предисловий -- "сердцу не прикажешь",
"правда  между  товарищами  прежде всего" --  тот  хмырь сообщал, что "давно
любит  Люсю" и  что неделю назад они  подали  заявку. Вот  ведь  какой  гад!
Нравится  -- женись, но зачем плевать  в душу  парня, который, между прочим,
охраняет твой блудливый покой. Мне рассказывали один случай, девчонка писала
до последнего дня: люблю, жду, приезжай! Он приехал -- здрасьте! У нее давно
муж и ребенок ползает.  Парень, конечно, мужу в торец, ей, я думаю, тоже.  И
успокоился. А она ему логично  объяснила: "Тебе и так было тяжело, не хотела
расстраивать..." Может, случай этот -- вранье, но уж коли  обманывать -- как
та девчонка. Елину я сказал другое:
     --  Во-первых, Серафим, рубить лучше  сразу -- значит, не любила. А то,
бывает,  путается  со  всем  микрорайоном и ждет. Знаешь,  у  девчонок такая
теория  появилась: главное  --  верность  духовная.  Во-вторых,  зема, давай
философски.  Девчонок тоже  в чем-то  понять можно.  Вот  мне  одноклассница
написала (написала она не мне, а Чернецкому, но в данном случае это значения
не имело). Ждала парня два года, а он вернулся и смотреть не хочет: у  него,
видите ли, за  время  службы вкус изменился.  А ей куда  два  года домашнего
ареста девать? Можно ее понять?
     -- Можно... Правильно ребята еще в карантине говорили: хочешь спокойной
службы -- сразу забудь. Я же чувствовал,  что-то у них не так! И на проводах
тоже. Обидно только!
     --  А мне, думаешь, не обидно было? -- сказал  я и осекся. Елин смотрел
на  меня, ожидая продолжения. Ну уж нет! -- В общем,  так,--  подытожил я.--
Выбрось  все из головы  --  этого  добра у тебя еще навалом будет! А  теперь
давай  договоримся насчет Зуба. Я, конечно, с ним потолкую, но и ты старайся
не связываться. Сам понимаешь, "этот мир придуман не нами..."
     -- А, по-моему, мы сами это свинство придумали и сами мучаемся,-- вдруг
выдал бывший пионерский вожак.-- Но я не буду терпеть!
     -- Ну, и что ты сделаешь?
     -- Я? Знаю! Вот увидишь! Я... Я...
     --  Ладно  тебе!  "Я,  я"! Лучше  скажи, тебя  не в  честь шестикрылого
Серафима назвали?
     --  Н-нет! --  удивился  Елин и улыбнулся, обнажив два  заячьих зуба.--
Просто у моего дедушки...
     Но сколько крыльев  было  у  елинского  деда, я так  и не  узнал: дверь
распахнулась, и в бытовку вошли майор Осокин и комбат Уваров. Мы вскочили.
     --  Вольно.  Занимайтесь  своим  делом,-- разрешил замполит  и, оглядев
бытовку, сказал: -- М-да...
     Хотя сегодня воскресенье, меня нисколько не удивило появление комбата и
замполита: в дни солдатских праздников,  таких,  как "сто дней", офицеры  не
знают покоя.
     Осокин  колупнул пальцем  штукатурку,  попробовал  ногой  расходившуюся
половицу, еще раз оглядел комнату и остановил глаза на Елине.
     -- Майский? -- спросил он комбата.
     -- Так точно,-- подтвердил Уваров.
     -- Ну, как служба? Привыкаешь? -- осведомился майор.
     --  Привыкаю,-- промямлил Елин и, почувствовав, что ответ прозвучал  не
по-военному, добавил: --Так точно!
     Вообще  "так точно" и "отставить" удивительно  въедливы.  Я,  например,
замечал, как старшина Вы-совень, начав что-то делать неверно и  заметив это,
сам себе командует вполголоса: "Отставить!"
     --  Дай-ка сюда! -- неожиданно  потребовал замполит,  протянув  руку  к
кителю.-- Кто же это тебе все пуговицы с мясом выдрал?
     Наступила тишина, только глухой топот доносился со второго этажа.
     --  Я  вас  спрашиваю, товарищ  рядовой! Елин стоял,  опустив голову, и
крутил в пальцах непришитые пуговицы.
     -- Купряшин, что здесь произошло?
     Я понимал, что  нужно оперативно соврать: ну, зацепился и так далее. Но
выгораживать  Зуба  мне не  хотелось, ей-богу,  стоило  бы поглядеть, как он
будет извиваться перед замполитом, потому что ефрейтор такой храбрый  только
с молодыми и то не со всеми: здорового Аболтыныпа он, например, старается не
"напрягать". Подумав так, я открыл рот и ответил:
     -- Не знаю, товарищ майор.
     --  Кто  командир  расчета? --  Осокин дернул головой  и  повернулся  к
комбату.
     -- Сержант Титаренко.
     -- Это там, где Зубов? -- что-то припоминая, спросил замполит.
     -- Так  точно, товарищ  майор. Я разберусь и вам  доложу!  -- торопливо
заверил комбат и, выходя из бытовки вслед за побагровевшим Осокиным, резанул
нас бешеным взглядом.
     -- Все -- хоккей! Да  садись ты! -- успокоил я разволновавшегося Елина,
и  тот вернулся к  своим реставрационным работам.  Но мне-то было ясно,  что
дело приняло  скверный  оборот! Комбат  не первый год на этой работе и, зная
Зуба, как облупленного, конечно, догадался, кто тряхнул Елина. Сама  по себе
случившаяся история не  стоила выеденного яйца,  когда бы  не  замполит.  Уж
он-то разберется, кто  обрывает молодым пуговицы  и почему командир  батареи
допускает подобные безобразия во вверенном ему подразделении.  Поэтому можно
представить, из каких  слов сейчас состоит внутренний  монолог  Уварова. И я
тоже,  чурка  неотесанная:  "Не  знаю, товарищ майор".  А что сделаешь? Есть
заповедь -- не заклади! То есть -- не  заложи! Вот  черт,  такой день  и так
паршиво начался!
     -- Батарея, выходи строиться! -- натужно проорал Цыпленок.
     Обычно  первыми  выскакивали  из  дверей  "салаги",  потом  с  солидной
неспешностью   выходили  "лимоны",  наконец,  выплывали  уставшие  от  жизни
"старики".   Они   неторопливо  занимали  промежутки   в   строю,  заботливо
припасенные молодыми. В этот момент  обычно возникал жизнерадостный старшина
Высовень, и начиналось:
     -- Аболтыньш! Молчание.
     -- Аболтыньш!
     -- Я!
     -- Головка от крупнокалиберного снаряда. Не спи -- замерзнешь!
     Но  построения  по  всем  правилам  не получилось,  потому  что  вместо
прапорщика,  влюбленного  в  меткое  народное  слово, перед  шеренгой  стоял
разозленный комбат  Уваров,  и  встречал он явление  личного состава  народу
таким взглядом,  что даже самые лихие "старики", вроде Шарипова, менялись  в
лице,  торопливо застегивали воротники  и перемещали ременную пряжку с  того
места,  где  обычно расположены  фиговые  листочки,  на  плотную дембельскую
талию.
     -- Вот черт, сам поведет,-- тоскливо сказал мне Чернецкий.-- И чего ему
дома не сидится, с женой, что ли, поругался?
     Заслышав про комбатову жену, Шарипов лукаво толкнул меня локтем.
     -- Нет, боится,-- ответил вместо меня Зуб.-- Помнишь, в день приказа он
вообще в казарме ночевал?
     --  Мать честная! И  так двадцать  пять  лет  жить! -- покачал  головой
Камал.
     --   Отставить  разговоры!  Батарея,  равняйсь.  Смирно!  --  Титаренко
строевым шагом подошел к комбату, лихо повернулся и, отдав честь, отчеканил:
--  Товарищ   старший  лейтенант!   Шестая  батарея  построена.  Заместитель
командира взвода сержант Титаренко.
     -- Здравствуйте, товарищи артиллеристы! -- недружелюбно поприветствовал
нас комбат.
     --  Ва-ва-ва-ва-ват!  -- проревела батарея,  что в  переводе  означает:
здравия желаем, товарищ старший лейтенант.
     Затем  Уваров принял из рук Титаренко  красную папку со списком личного
состава и провел перекличку, в ответ на каждое "Я!" вперяя испытующий взгляд
и  чувствуя  себя  в  эту  минуту,  наверное, обалденным психологом.  Потом,
перестроившись в