". А на самом
деле толку  от него никакого: каптерщик все  свои силы вложил в производство
потомства и ослабел  голосом. Мертвый чихнет  --  и  то громче,  как говорит
старшина  Высовень.  Кстати,  старшина  рассказывал, что  три года  назад  в
батарее был солдат-сибиряк, будивший криком чуть ли не  весь городок. Умение
кричать приходит не сразу:  учась этому искусству,  я в свое время  чуть  не
сорвал  голос, но зато теперь в  случае чего могу гаркнуть так, что у самого
уши закладывает. В армии, между прочим, все продумано,  и забота  о развитии
голосовых  связок  молодого  пополнения  --  тоже   не  блажь.  Допустим,  в
неуставное  время,  как  ветеран  батареи,  классный специалист  и  отличник
всевозможных подготовок, ты прилег отдохнуть на койку, слегка закемарил, а в
казарму нагрянул комбат. Только он на порог  -- тут будто из пушки: "Товарищ
старший  лейтенант..." Морщась от раскатов рапорта, он узнает, что  за время
дежурства ефрейтора Стремина в батарее ровным счетом ничего не случилось.  И
к   тому   моменту,   когда  старлей  пытливо  заглядывает   в  казарму,  ты
сосредоточенно   рассматриваешь,   сидя  на  уставном  табурете,  солдатское
евангелие  --  тетрадь для  политзанятий. А  на вопрос, почему занимаешься в
спальном помещении, задумчиво  отвечаешь, что-де зашел за тетрадкой, но  вот
зачитался последней его, товарища Уварова, политбеседой.
     Итак,  молодежь  драила   казарму,  дневальный  безмолвствовал,   и  я,
воспользовавшись самым приятным, на мой взгляд, "стариковским" правом, лежал
в теплой постели и сквозь полудрему следил за жизнью проснувшейся казармы.
     -- Е-елин! -- раздался недовольный голос. Это снова проснулся Зуб.
     -- Где Елин? -- не унимался ефрейтор.
     -- В бытовке хэбэ гладит,--  доложил Малик, посвященный в драматическую
историю зубовского обмундирования.
     -- Позови быстро!
     Преданно  взглянув на сурового  "старика"  печальными  черными глазами,
Малик  помчался  выполнять  приказ  и  вскоре воротился с  победой, неся  на
вытянутых руках чистенькое  "хэбэ", причем  возникло такое  ощущение,  будто
именно он, Малик, а не какой-нибудь Елин, всю ночь, не смыкая глаз, смахивая
трудовой  пот, стирал и гладил, радостно представляя себе,  как суровый,  но
справедливый  Зуб на "сто дней" вырядится во все  чистое.  Следом  приплелся
Елин, у  него  бледное веснушчатое  лицо, голубые  глаза,  обиженные губы  и
странное  имя --  Серафим. Кажется,  он единственный из пополнения никак  не
привыкнет к временной  утрате шевелюры и на коварный совет причесаться перед
поверкой неизменно начинает суетливо искать по карманам расческу. И  еще: по
моим наблюдениям, он болезненнее других  воспринимает  взаимоотношения между
молодыми  и "стариками",-- может  быть,  потому,  что  перед армией  работал
пионервожатым (лучше бы помалкивал!) и привык руководить.
     Зуб  невзлюбил Едина с  первого  взгляда, со  дня  прибытия пополнения,
когда   бывший  вожак   красно-галстучной   детворы  вошел  в   казарму,  не
постучавшись,  и  сказал: "Здравствуйте,  товарищи!"  Вообще я замечал, люди
резко делятся на две категории: одни не могут жить без любви, другие --  без
ненависти; и  те,  и другие мучаются, если не встречают человека, достойного
того,  чтобы вылить  на него все, накопившееся  в  душе. Зуб такого человека
нашел, и мои попытки заступиться за  Елина наталкиваются  на чугунный ответ:
"Ничего. Пусть жизнь узнает. Ему положено!"
     Слова "положено"  и "не  положено"  определяют  очень  многое.  Мне,  к
примеру, не положено  спать во втором ярусе, а  только  --  внизу. Зуб из-за
этого  меня  буквально загрыз:  я,  видите  ли,  вношу  путаницу  в  строгую
армейскую иерархию. Но мне наверху нравится больше. Во-первых, теплее зимой,
во-вторых, над тобой  чистый,  готовый  в  красках  изобразить  любую  мечту
потолок, а не скрипучая  продавленная сетка, в-третьих, с верхней полки, как
с  НП,  видна вся  казарма:  крутятся  в  тяжелом танце,  натирая  суконками
половицы, молодые, а рядовой Шарипов, лежа на койке, задумчиво поучает:
     --   Трите  так,  чтоб  гор-рэло!   Распротак  вас   всех!  Видно,  как
заискивающий  Малик  поднес  свежевыглаженное   "хэбэ"  скривившемуся  Зубу:
наверное, манжеты все-таки влажные. Видно, как, потупившись, орудует шваброй
нескладный   Елин.   У    него    внешность    классического   "сынка"    --
устало-беспомощное лицо,  опущенные плечи, огромный,  на три размера больше,
китель,  а  голенища  сапог  настолько широкие, что ноги похожи на пестики в
ступах.  Елин  почти  всегда  молчит,   но  несогласно  молчит,  со  скрытым
протестом, что ли... Это и бесит Зуба больше всего.
     -- Елин!  Сюда  иди!  --  скомандовал  Зуб.--  Сколько  дней до приказа
осталось?
     -- Сто.
     -- А до первой партии?
     -- Сто двадцать девять,-- без запинки ответил Елин.
     Позавчера  он замялся, и я с  трудом успокоил разбушевавшегося Зуба. Но
сегодня  ефрейтор  удовлетворен  ответом,  даже  на  лице  появилось   нечто
напоминающее улыбку, и все же отвязаться от него не так-то просто:
     -- Принеси иголку.
     Елин  достал  из-за отворота пилотки  иглу с  белой  ниткой,  а Зуб тем
временем вынул  из кармана маленький календарик с аэрофлотской блондинкой. У
любого  солдата имеются такие календарики, каждое утро протыкается очередное
число, и если поглядеть на свет, то по  количеству  светлых точек становится
ясно, сколько  дней  прошло,  а  значит  -- сколько  осталось  до  дома. Мой
календарик уже напоминает мелкую терку.
     Зуб, победоносно кряхтя, проткнул новый день и снова впился в Елина:
     -- Койку заправь. Две минуты. Время пошло! Заправить койку  по-военному
не так-то просто. Штука заключается в том, чтобы одеяло было натянуто ровно,
будто  доска.  Но  этого  мало, по  краям  одеяло  "отбивается", т.  е.  его
подвернутые  края  должны выглядеть,  как  торцевые  стороны широкой,  ровно
отпиленной доски.  "Отбивка" наводится при помощи табурета и ребра ладони. Я
и сам  намучился, пока осваивал технологию. Сначала  "отбивка"  казалась мне
жутким идиотизмом, и, сохранив это  убеждение в  целом по сей день, я все же
должен признаться: если войти в казарму, где в ряд выстроились заправленные,
с  параллельными  стрелками   койки,  а  подушки  взбиты   и  туго  обтянуты
наволочками,  да  при этом "гор-рыт"  натертый суконками пол  -- впечатление
внушительное...
     -- Разве  так заправляют, чудило! -- Зуб раздраженно перевернул неумело
убранную постель-- плод стараний Елина.-- Смотри и учись, сынок!
     Зуб  ловко  натянул  одеяло,  лихо  взбил  подушку,  молниеносно  навел
стрелки.
     --  Ровно  минута!  --  полюбовался он  своей действительно  мастерской
работой и снова  перевернул  постель.--  Заправишь  свою, а потом мою -- для
тренировки. Время пошло. Ну...
     -- Не буду,-- чуть слышно проговорил Елин.
     -- Что?!
     -- Я вообще не понимаю, зачем это нужно...
     --  Что?! Что ты  сказал?! А тебе и  не  нужно ничего  понимать, понял?
Положено так. По-ло-же-но! --  И Зуб, схватив страстотерпца  за борт кителя,
встряхнул с такой силой, что пуговицы градом застучали по полу.
     -- Я из тебя борзость-то вытрясу! Понял? Понял?!
     Но Елин только помотал головой.
     Во время инцидента работа в казарме остановилась: молодые с безысходным
сочувствием (лишь Малик с деланным осуждением) следили за подавлением бунта,
но,  разумеется,  никто  и  не  подумал  заступиться  за однопризывника,  не
положено.  А  ведь только  один  замерший  со  шваброй  в руках двухметровый
Аболтыньш,  занимавшийся  на  "гражданке"  греблей,  мог бы  хорошим  ударом
красного, в  цыпках и трещинах, кулака вбить  Зуба в пол по  уши;  и случись
Эвалду  защитить того же Едина от какого-нибудь чужака, он бы так и  сделал.
Но поднять руку на своего "старика" невозможно, хотя иной раз надо бы.
     "Старики"  реагировали  по-разному:  с  одной   стороны,  их  возмущала
непокорность "борзого  салаги", с другой -- раздражала  настырная жестокость
однопризывника.
     А Зуб крепко держал Едина  за борт изуродованного  кителя  и,  судя  по
выражению лица, прицеливался, куда бы определить завершающую затрещину.
     --  Зуб,  ну почему от тебя столько шума? --  вдруг раздался утомленный
голос Валеры Чернецкого.-- Заколебал ты своей силовой педагогикой!
     --  Ничего,  пусть  жизнь  узнает!  --  с   клинической   убежденностью
огрызнулся Зуб.
     Сколько рал я давал себе слово не вмешиваться в его игры,  но это  выше
моих сил.
     --  Отпусти  парня!  -- ласково попросил я  прерывистым от  наигранного
спокойствия голосом и спрыгнул со своего второго яруса.
     Зуб повернул в мою сторону удивленную поросячью физиономию:
     -- Не понял!
     --  Вырастешь,  Саша, поймешь! Отпусти его! По казарме прокатился ропот
удивления, который  в театре достигается тем, что все начинают  одновременно
произносить  одно  и то же  слово, например, "восемьдесят девять".  Но здесь
ропот  натуральный:  "старики", да  еще  из  одного расчета, ссорятся  из-за
"салаги". Невероятно!
     --  Дежурный,  на  выход!  --  вдруг раздался  вполне  приличный  вопль
дневального  Цыпленка, тут же истошно подхваченный  старательным  Маликом. В
казарме  произошла мгновенная  перегруппировка:  молодые  принялись  усердно
наяривать пол, остальные  катапультировались  из коек  и начали стремительно
одеваться. Един полез  под кровать собирать раскатившиеся  пуговицы. Никаких
следов! Офицеров случившееся не касается.
     В казарму между тем  разворачивался и входил  своевременно обнаруженный
старшина  Высовень.   Обведя  полуодетый  солдатский   коллектив  памятливым
взглядом, со словами "сгною на кухне" он выгнал личный состав шестой батареи
самоходных артиллерийских установок на зарядку. А замешкавшемуся заряжающему
из башни рядовому Купряшину втянул жесткой отеческой ладонью по мыслительной
части, туго обтянутой уставными сатиновыми трусами.

        "5"

     ...Строй рассыпается. Комбат Уваров сердито и,  растерянно оглядывается
на замполита. И тут я слышу слова:
     -- Ефрейтор Зубов, рядовой Купряшин, ко мне!..
     Это скомандовал майор Осокин.
     Следом  за  офицерами  мы  возвращаемся  в  казарму.  За  окном  ребята
разбираются  повзводно  и  порасчетно, обсуждая,  кому где искать. Доносится
голос старшины Высовня:
     -- Ну что, чепэшники, допрыгались? Замордовали парня...
     Комбат Уваров, играя желваками, терзает свою фуражку.
     Майор Осокин медленно обводит Зуба взглядом и брезгливо спрашивает:
     --  Так что у  вас  произошло  с  рядовым  Единым?  Зуб сопит в  ответ.
Возможно, вопрос обращен  и ко  мне, но я  тоже помалкиваю.  А что говорить?
Виноват,  хотел  предотвратить, встал  грудью,  но  силенок  не хватило,  не
получилось...  А  что получилось?  Пропал солдат. Такое  бывает:  обиделся и
просто убежал куда глаза глядят, а если не убежал...
     --  Что  произошло? Я  вас  спрашиваю,  ефрейтор  Зубов?!  -- угрожающе
повторяет замполит.
     -- Мы  с  ним поссорились...-- вдруг как-то  по-детсадовски  взблеивает
Зуб.
     Комбат Уваров судорожно кривит рот и отворачивается.
     -- Поссорились...--  горько  передразнивает  майор.--  С  таким  бугаем
поссоришься! За что ты его избил?
     -- Нет... Я только...
     --  Хватит! -- обрывает Осокин.-- Слушай меня, Зубов,  внимательно: всю
округу  носом  вспашешь, а Елина мне  найдешь! Упаси  бог,  с ним что-нибудь
случится! Ты меня понял?
     --  П-понял!   --   часто   кивает   совершенно  раскисший   борец   за
"стариковские" права.
     -- Иди!
     Зуб  неуверенно   отдает  честь,   поворачивается,   чуть   не  потеряв
равновесие, а из казармы выскакивает совсем уж как-то боком.
     -- Эх, Купряшин, Купряшин,-- переключается замполит на  меня.--  А я-то
думал, ты друзей  в обиду не даешь... Куда мог пойти Елин? Земляки у него  в
других батареях есть?
     -- Кажется, нет...
     -- С Зубовым ты из-за него дрался?
     --  Из-за  него,--  соглашаюсь  я,  лишний  раз  убедившись,  что  сбор
информации у майора Осокина поставлен грамотно.
     --  Почему ко мне не  пришел? --  строго  спрашивает замполит, хотя сам
перестал бы меня уважать, прибеги я к нему с весточкой в зубах.
     -- Не успел,-- вздохнув, отвечаю я.
     -- Не  успел...  Теперь, если что,  всю  жизнь  будешь локти кусать! Не
успе-ел... Иди, догоняй своих...
     Выбегая  на  улицу,  я  слышу, как  комбат  Уваров  глухо обращается  к
замполиту:
     -- Товарищ майор, разрешите...
     Не разрешаю! -- зло обрывает Осокин.

     * * *

     На "гражданке" физкультура и  спорт -- твои личные трудности, а в армии
это  важная часть службы, большое,  общегосударственное дело.  Потому каждое
утро над городком повисает  топот сотен бегущих ног, во всех направлениях --
повзводно  --  ребята спешат  на зарядку.  Все  эти ручейки, словно огромный
темный водоворот, втягивает в себя полковой плац, по которому каждый день мы
делаем  несколько кругов.  Те,  кто посильнее,  бегут по  самому  краю,  где
брусчатка переходит в асфальт; слабые, облегчая себе жизнь, держатся ближе к
середине, и кажется, будто их поглощает водоворот.
     Утром,  получив  реактивное  ускорение  от   могучей  десницы  старшины
Высовня, я полетел на зарядку.
     Сделав   нужное  количество  кругов  по   плацу,  боковой  дорожкой  мы
направились в спортгородок, где под  командой неумолимого Зуба молодые стали
наращивать  мускулатуру и  качать  прессы, а "старики" разбрелись по любимым
снарядам.  Шарипов  с  гиканьем делал на перекладине "солнышко", здоровенный
Титаренко  жонглировал траками, Чернецкий изображал грациозные пируэты некой
восточной борьбы, а я, лениво  пробежав полосу  препятствий, остановил  свой
выбор на яме с песком, где меня и настигла задумчивость. А поразмышлять было
о  чем: конечно, я сделал ошибку, при  всех связавшись с  Зубом из-за Елина,
нужно было поговорить  потом,  с глазу на глаз. И вообще вся эта история мне
не нравилась еще и потому, что была продолжением моих личных неприятностей и
переживаний,  ознаменовавших первый  год  службы.  Помню,  когда собирался в
армию, больше  всего  боялся разных физических испытаний: думал,  вот забуду
открывать  рот  во  время  залпа и лишусь  слуха  или  не  выдержу  того  же
марш-броска.  Но бег  с полной  выкладкой меня  не убил,  рот открывать я не
забывал. Самым тяжелым оказалось совсем другое...
     Однажды ночью меня разбудил рядовой  Мазаев и распорядился принести ему
попить. Я сделал вид, что не понимаю, и  перевернулся на другой бок, но он с
сердитой настойчивостью растолкал  меня  снова и  спросил: "Ты  что,  сынок,
глухой?"  И я, воспитанный родителями и советской школой в духе самоуважения
и независимости,  крался  по  ночному  городку  в накинутой  прямо  на серое
солдатское  белье  шинели  затем,  чтобы принести двадцатилетнему  "старику"
компотика, который на кухне для него припасал повар-земляк. Попить я принес,
но поклялся в душе: в следующий раз умру, но унижаться не буду!
     "Следующий  раз"  случился  наутро.  Мазаев сидел  на койке  и,  щелкая
языком, рассматривал  коричневый подворотничок. Потом он  подозвал меня и, с
отвращением оторвав измызганную тряпку, приказал:
     "Подошьешь". И так же, как Елин  сегодня,  я  ответил: "Не буду". И так
же,  как  Елин сегодня,  подчинился, успокаивая свою  гордость тем, что  так
положено, не я первый, не я последний, нужно узнать жизнь, придет и мой час,
ну и так далее... А ночью с ужасом проснулся от мысли: если бы Лена увидела,
как я унизился, она сразу же разлюбила меня. Конечно, Лена ничего не увидела
и не узнала, но на прочности нашей любви это совершенно не отразилось.
     А  Мазаев  еще  не  раз и  не  два учил меня  жизни, и  особенно ему не
нравилось то, что я москвич. По-моему, он вообще представлял себе столицу  в
виде огромного, рассчитанного на восемь миллионов спецраспределителя!
     Все, случившееся некогда со  мной,  и все,  что переживал сегодня Елин,
имеет свое официальное название -- неуставные отношения. Несколько раз перед
строем нам зачитывали приказы  о том, как  кто-то отправился в дисбат именно
за  издевательство   над  молодыми  солдатами.  А   весной  нас   возили  на
показательный  трибунал.   Один  из  обвиняемых  --   здоровенный   парнюга,
покалечивший  призывника,  после приговора заорал  хриплым  басом  "мама"  и
зарыдал.
     После отбоя в казарме мы долго обсуждали увиденное.
     -- Пять лет! -- стонал Шарипов.-- Очертенеть можно!
     -- Закон  суров,  но  это закон,-- спокойно  заметил Валера  Чернецкий,
обрабатывая ногти надфилем.
     И тут с неожиданной яростью высказался Зуб:
     "Из-за какого-то салабона человек пропал!"
     --  Да   ведь  он   чуть  не  убил  молодого-то!  Балда...--   удивился
невозмутимый Титаренко.
     -- Распускать сынков не надо, тогда  и  бить  не придется! -- разошелся
Зуб.-- А если бить -- так по-умному...
     -- Как тебя Мазаев лупил? -- простодушно поинтересовался я.
     -- Хотя бы и так!  -- огрызнулся Зуб и вдруг заорал: -- Цыпленок,  свет
выключить! Быстро!
     И почтенный  отец семейства молниеносно  соскочил  со второго  яруса на
пол,  строевым  шагом подошел  к выключателю и согласно сложившемуся ритуалу
трогательно попросил:
     -- Товарищ выключатель, разрешите вас вырубить!
     Немного подождав, словно электроприбор мог ответить, Цыпленок осторожно
погасил свет.
     Мне  всегда хотелось узнать, что думают о "стариковстве" офицеры. И вот
как-то я сидел в штабе дивизиона и по распоряжению комбата чертил графики, а
рядом  что-то строчил в тетрадке прилежный лейтенант Косулич. Честно говоря,
сначала мы  посмеивались  над взводным:  командовал он  таким  тоном,  точно
извинялся за  причиняемые неудобства. Но  потом  оказалось, наш тихоня знает
технику  получше  комбата  --  такое  впечатление  сложилось  у  меня  после
тактических  занятий и нескольких суббот, проведенных  вместе с Косуличем  в
ангарах,  возле самоходок. А громкий  командный  голос  взводный обязательно
выработает: на то у него и погоны со звездами, а у нас байковые.
     -- Товарищ лейтенант, давно хотел спросить, да все как-то неудобно...--
профессионально робея, начал я.
     --  Я вас  внимательно слушаю!  -- отозвался  взводный, который  даже к
Цыпленку обращался на "вы".
     -- Как вы считаете, откуда пошло "стариковство"?
     --  Неуставные  отношения?..-- встревоженно переспросил Косулич.--  Вас
это интересует в связи с конкретной ситуацией или теоретически?
     -- Чисто научный интерес! -- успокоил я насторожившегося взводного.
     -- Вы знаете,--  посерьезнел он  и  поправил очеч-ки,-- я тоже часто об
этом  думаю. Говорят,  все  началось  после сокращения сроков службы  в 67-м
году. Давайте смоделируем:  вы служите три года, а  новые призывы  -- только
два!
     -- Жуть! -- возмутился я.
     -- Не надо драматизировать! -- возразил лейтенант.
     --  Конечно,  не будем! -- согласился я, потому что офицер,  изначально
заряженный на двадцать пять лет,  никогда не поймет, что значит для  солдата
прослужить лишний год!
     --  Но  обстоятельства  сложились   так,--  продолжал  взводный,--  что
"трехлетки" стали срывать зло на "двухлетках"... А дальше нечто вроде цепной
реакции...
     -- Я свое огреб, а теперь ты получи! -- подсказал я.
     -- Примерно...--  согласился  лейтенант.--  Но  я  думаю,  что тут дело
посложней. Начнем с того, что  разделение на возрастные касты  было  во  все
времена характерно для замкнутых коллективов,  каковыми  являются  не только
армейские  подразделения. Например, в пажеском корпусе тоже были "неуставные
отношения"...
     -- И ничего нельзя сделать?
     -- Почему  нельзя! Раньше куда хуже было, а теперь за  это взялись.  Но
понимаете,  Купряшин, тот  же  комбат ведь командует батареей, а  не  вашими
отношениями.  Вот  где сложность!  Нужно,  чтобы  воины  сами  прониклись...