колонну по четыре, мы  отправились  в  столовую,  но  путь,
обычно занимавший пять минут, на этот раз длился полчаса.
     --  Батарея! --  скомандовал комбат.  И тотчас на  брусчатку обрушились
слабенькие  ножки  молодых  -- словно  горох  по полу запрыгал.-- Отставить!
Кругом!
     И   мы   вернулись  к  родной  казарме,  остановились  и  застыли,  как
декабристы, ожидавшие помощи со стороны несознательных народных масс.
     Я переминался с ноги на ногу и думал о том, что комбат, хотя и неплохой
мужик,  но с  самодуринкой:  то  ему  на  все  наплевать, то хочет враз  все
переделать.  Лично  мне  симпатичнее  лейтенант Косулич  или даже  прапорщик
Высовень,  они  тоже  иной  раз  любят  дисциплиной   подзаняться,  погонять
туда-сюда, но  делают это без упоения,  а,  так  сказать, подчиняясь суровым
обстоятельствам.  И хотя взводный  при  этом утомительно  вежлив, а старшина
обзывает нас  "плевками природы" и  "окурками  жизни", зла  на них  никто не
держит.
     --  Батарея!--скомандовал старлей, решив, что мы  все осознали, и строй
снова двинулся к столовой.
     На   подмогу  немощным  "салагам"   и   "скворцам"   пришли   "лимоны",
сообразившие,  что  положение  нужно  спасать, хотя в принципе свое  они уже
оттопали. Но горох остался горохом, правда, несколько увеличился в размерах.
     -- Отставить! Кругом!
     И опять мы неподвижно стояли возле казармы.
     -- Хреновые дела,-- шепнул Зуб,  до сего момента не  замечавший меня.--
Комбата кто-то разозлил.
     Хотел я было  объяснить однопризывнику, что этот "кто-то" -- он сам, но
решил не опережать события.
     Наконец, с  третьей  попытки, когда,  забыв свою  гордость  и  вспомнив
далекую  молодость, приударили ножкой  и  "старики",  дело пошло  на  лад. В
казармах задребезжали  стекла, казалось,  еще один  удар -- и вся батарея во
главе с комбатом провалится сквозь гудевшую брусчатку.
     -- Запевай!
     С песней повторилось  то же самое,  что и со строевым шагом. Но в более
сжатые сроки.  И когда  каждый топал и пел из последних сил, а батарея стала
похожа  на  громыхающий  колесами и  подающий  непрерывный  гудок локомотив,
комбат решил, что жратву мы заработали, и повел нас на завтрак.
     По  команде мы  забежали  в столовую  и, как обычно, расселись за пятью
длинными столами --  у окошка "старики", а дальше, к проходу, в соответствии
со  сроками  службы,-- остальные. В огромном зале висел милый сердцу каждого
солдата  густой звон мисок и ложек, а на стене красовался знаменитый лозунг,
выполненный клубным деятелем младшим сержантом Хитруком:

         "ХЛЕБА К ОБЕДУ В МЕРУ ЛОЖИ,"
         "ХЛЕБ -- ЭТО ЦЕННОСТЬ,"
         "ИМ ДОРОЖИ!"

     Питание личного  состава  батареи  строилось обычно следующим  образом:
первыми хлеб,  кашу, мясо и  прочее "ложили" "старики". Но  поскольку  у них
перед "дембелем" аппетит почему-то  пропадает,  то молодым,  которым  всегда
хочется  рубать  со  страшной  силой,  еды  хватает,  разве  что  чай бывает
неприторным. Но никто и не говорит, что служба -- сахар!
     Главный  ритуал  "ста дней"  в  том-то и  заключается, что сегодня  все
происходит наоборот: первыми еду берут самые  молодые,  а мы --  под  конец.
Естественно,  они смущаются  и стремятся, косясь на ветеранов батареи, взять
кусочки  поплоше,  но   картина  все  равно  впечатляет!  Затем   начинается
кульминация:  "старики" отдают  молодым  свое  масло. Все это,  по  замыслу,
должно символизировать  преемственность армейских  поколений.  Но когда свою
желтую  шайбочку я положил  на хлеб Елину,  тот  посмотрел  на  меня  такими
глазами,   что   весь   ритуал,  казавшийся   мне  очень  остроумным,  вдруг
представился полным идиотизмом.
     Я  рубал  солдатскую  кашу  "шрапнель" и думал о  том странном влиянии,
какое оказывает на меня нескладеха Елин. С ним я снова переживаю свои первые
армейские месяцы, когда думаешь, будто шинель, китель, сапоги и т.  д.-- это
уже навсегда, будто  домой не вернешься  ни за что; когда все вокруг пугающе
незнакомо, когда находишься  в страшном напряжении, словно зверь, попавший в
чужой лес; когда можно закричать оттого, что  из дому снова нет писем, когда
от  жестокой шутки  немногословного  "старика"  душа уходит в  пятки,  когда
понимаешь,  что  жить  в солдатском обществе можно  только по его  законам и
нельзя  купить  билет  да уехать  отсюда,  как сделал бы  на "гражданке", не
сойдясь  характером с тем же самым Зубом.  Армия -- это не военно-спортивный
лагерь старшеклассников с  итоговой раздачей  грамот  за меткую стрельбу  из
рогаток. Армия  -- это долг. У них --  повинность, у нас  -- обязанность, но
везде--долг! Значит, нужно смирить душу и вжиться.  Сила характера не в том,
чтобы ломать  других,  как считает  Уваров, а в том,  чтобы  сломать себя!..
Стоп. А нужно ли  ломать, нужно ли привыкать к тому, к  чему приучил себя я?
Может  быть,  прав  смешно  уплетающий  "шрапнель"  Елин:  сначала  мы  сами
придумываем свинство, а  потом от него же мучаемся... Зачем все эти жестокие
игры в "стариков" и "салаг"?! Армии они не нужны,  даже вредны,  если верить
замполиту; я без своих  дембельских привилегий обойдусь. Остается -- Зуб, но
и он как-нибудь перетопчется. Следовательно...
     -- Встать! Выходи строиться,-- скомандовал комбат.
     Я  плеснул  в  рот  остатки  чая  и направился  к выходу. К  сожалению,
дисциплина порой несовместима с логическим мышлением.
     -- Направо! Шагом  арш! -- продолжил свою воспитательную работу старший
лейтенант.
     Я  шагал и пел  о  том, что "всегда стою  на  страже", а сам думал, как
после  обеда, воспользовавшись законным личным временем, пойду в библиотеку,
буду  говорить с  Таней.  Удивительно,  но  с  самого  утра, вообразив  себя
Главпуром  и решая  актуальные  проблемы  политико-воспитательной  работы  в
Вооруженных  Силах, я  почти  не вспоминал  о Тане. Да, все-таки  солдат  не
должен много  думать,  иначе,  как  я сейчас,  он  теряет  ногу  и  семенит,
подпрыгивая, чтобы снова совпасть с родным коллективом.
     --  Батар-рея!  -- рявкнул наш трехзвездный  Макаренко,  и сытый личный
состав  с такой  силой шарахнул  о брусчатку, что видавшие  виды гарнизонные
вороны взвились в воздух и обложили нас пронзительным птичьим криком.


        "7"

     -- Значит, письмо нашли?! -- вскидывается Зуб.-- А дальше?
     Скотина! Он  и сейчас думает только о том, как бы отвертеться,  свалить
случившееся на кого-нибудь  другого, на ту же шалопутную  елинскую подружку.
Ему  хорошо известны случаи, когда  молодые делают над  собой глупости из-за
таких вот писем...
     Мы  бежим  по  Аллее  полководцев  --  заасфальтированной  дорожке,  по
сторонам которой установлены щиты с портретами славных ратоборцев, начиная с
Александра  Невского.  Аллея  ночью освещается фонарями.  Мимо  нас мелькают
рисованные лица -- и мне  мерещится, что вся  героическая  история  русского
оружия  с осуждением смотрит нам  вслед. А  маршал Жуков даже хмурит  брови,
точно хочет сказать: "Что же это у вас солдаты пропадают?! Распустились!"
     Аллея  полководцев кончается  возле  полкового  клуба -- многобашенного
здания,   похожего   на   средневековый   замок.   В   этом  замке  работает
библиотекаршей  прекрасная  принцесса  по имени  Таня. Таня  --  жена нашего
комбата. И мне чудится, что налетевший ветер доносит запах ее необыкновенных
духов.
     --  Клевая у  комбата  жена!  -- глянув на  меня, сообщает  озабоченный
Цыпленок.-- Я давеча...
     --  Я тебя, сыняра, спросил,  что  было  после письма? --  задыхаясь от
злобы и бега, перебивает Цыпленка Зуб.-- Ты оглох, что ли?
     Но я и сам могу рассказать ему, что случилось потом, после письма...

     * * *
     Солдатское воскресенье -- это изобилие личного времени. Но расположение
нашей  части  таково,  что  увольнений не  бывает:  идти  некуда,  ближайший
населенный  пункт -- в тридцати километрах. Раз в полгода нас возят туда для
торжественного     братания    с     местной    молодежью,    в     основном
девчонками-старшеклассницами. Не дай  бог влюбиться: назначить  свидание еще
можно, но вот осуществить -- полная безнадега. Правда, за полигоном проходит
железнодорожная   ветка,   но   поезда   пролетают   наши    Палестины,   не
останавливаясь. Как говорит старшина Высовень, жизнь пронеслась мимо,  обдав
грязью...
     Воскресные  дни  у  нас  проходят однообразно: "салаги"  пишут  письма,
"старики   сидят   в  солдатской  чайной   или  готовятся  к  торжественному
возвращению  домой,  по  вечерам  смотрим  кино  в  клубе  или  телевизор  в
ленкомнате,  днем  принимаем  участие  в  массовых  спортивных мероприятиях.
Сегодня, например, товарищеская встреча по волейболу между первым  и  вторым
дивизионами. Но я решил после завтрака заняться своим дембельским хозяйством
и отправился в каптерку.
     Там  уже  изнемогал над  "парадкой" завистливый  Шарипов, а у  него  за
спиной примостился  услужливый Малик и  с  упоением наблюдал за превращением
обыкновенной   уставной  парадной  формы  в   произведение   самодеятельного
искусства.
     Камал,  поставивший перед собой сложную задачу -- модно ушить форменные
брюки,-- походил  на  сосредоточенного  хирурга  и,  орудуя  попеременно  то
бритвой, то ножницами, властно требовал у ассистировавшего Малика: "Булавку!
Бритву!"
     Вдоль стены, в два яруса,  как в  магазине "Одежда", висели "парадки" и
шинели. Я снял с  вешалок  и разложил на длинном  гладильном столе  всю свою
экипировку. Шарипов оторвался от работы и сокрушенно зацокал: моя--пушистая,
словно мохеровая, шинель была предметом его постоянной зависти. В свое время
ему досталась коротенькая  шинелька б/у, вытертая,  кое-где прожженная  -- и
все старания привести ее в нормальный вид ничего не дали. Тщетными оказались
и  попытки  "махнуться" с кем-то из  молодых: мол, тебе все  равно,  в какой
служить, а мне скоро домой,-- старшина Высовень строго следил за тем,  чтобы
новенькое обмундирование не уплывало на "гражданку" вместе с предприимчивыми
"дембелями".
     Говоря  честно,  экипировка  кое у  кого  --  главный предмет  забот  в
последние  полгода  службы.  Спроси  любого  задумавшегося  "старика" --  он
размышляет о том, как будет одет  в день увольнения. Вот почему я смотрел на
разложенный  почти   полный  дембельский  комплект   с  чувством   глубокого
удовлетворения.   Прежде  всего   шинель,  которую,  расчесывая  специальной
металлической щеткой, я сделал по длине и густоте  ворса похожей на лохматую
шкуру странного  серо-защитного  зверя. Далее --  "парадка".  Операцию,  над
которой  мучился Шарипов,  я  уже провел и  обладал  роскошными  брюками. На
китель  были нашиты совершенно новые  шевроны,  петлицы, а  также офицерские
пуговицы  --  они  в отличие  от  солдатских  густо-золотого  цвета.  Погоны
пропитаны специальным клеем,  что  делает их  твердыми и  придает элегантную
четкость  всему  силуэту.  Камал,  я  знаю,  подложил  под  погоны   обычные
пластмассовые  пластины  и свалял дурака: их заставят  вынуть  при первом же
построении. Не положено!
     Рядом с "парадкой" во  фланелевой  тряпочке -- сияющие значки отличника
боевой  и  политической  подготовки, специалиста  2-го класса.  Кроме  того,
совсем недавно  мне  удалось выменять  на офицерские  пуговицы комсомольский
значок,  не  прикалывающийся,  как  обычно,  а   привинчивающийся,--  жуткий
дефицит.  В  слесарке мне уже вытачивают для него латунное оформление в виде
взлетающей  ракеты.  В  другой  фланельке  --  пряжка,  которую  при  помощи
наждачной  бумаги,  специальной пасты  и  швейной  иголки я довел  до такого
совершенства,  что,  глядя  в  отполированную  поверхность,  можно  бриться.
Нерешенная проблема--ботинки: надо бы  нарастить  каблуки. Все  это  отлично
делает полковой сапожник, мой земляк, но даже из земляков к нему выстроилась
такая очередь, что до меня дело дойдет лишь через месяц.
     Чемодан, Он небольшой,  потому что  везти особенно нечего, но  зато  на
крышке я изобразил  взлетающий самолет и  надпись "ДМБ-1985". Наивно думать,
будто с таким чемоданом меня выпустят за ворота части, но и мы тоже два года
не  зря  служили!  Делается  это  так: рисунок  заклеивается  полиэтиленовой
пленкой,  хуже --  бумагой  (может  промокнуть)  и  закрашивается  под  цвет
чемодана, когда же опасность минует, маскировка срывается. Военная хитрость!
     И, наконец, дембельский альбом.  Мой --  высшего качества,  в  плюшевой
обложке.  Он  пока  девственно  чист, хотя я приготовил  для  него несколько
отличных фотографий, запечатлевших мою солдатскую жизнь и ребят из  батареи.
Я  мыслю  альбом  так:  фотографии с  пояснительными  подписями и  несколько
страниц  для  пожеланий и напутствий  однополчан.  На память. Но  чаще всего
дембельские альбомы напоминают  альбомы уездных барышень, о которых писал А.
С. Пушкин. Это соображение я высказал еще в  начале службы рядовому Мазаеву.
Я  вклеивал в его альбом фотографии и умирал со смеху. Нужно  знать Мазаева:
парень  восемь  на  семь, глаза в разные стороны, двух  слов не свяжет, если
только при помощи фигуральных выражений, глубоко чуждых армии и печати.
     Альбом  у него  был такой. На  первой странице --  сплошные виньетки  и
надпись: "Слава Советским Вооруженным Силам!" На  следующей -- вырезанный из
"Советского   воина"   плакат  времен   гражданской  войны:   "Ты  записался
добровольцем?" Под  плакатом  приклеена  подлинная  повестка.  На  следующих
страницах -- фотографии: Мазаев с автоматом,  Мазаев  со снарядом, Мазаев  в
окружении земляков, Мазаев на плацу... Были еще какие-то  "фотки",  но самая
умора  дальше: фотография очень  хорошенькой девушки и письмо,  начинавшееся
словами: "Дорогой, любимый Антон!"  Весь юмор  в том, что за два года -- это
знала вся батарея -- Мазаев не получил  от девчонок ни  одного  письма,  но,
главное,  имя "Антон" было явно  и неумело переправлено из  имени  "Андрей".
Любовную страницу украшали виньетки с целующимися голубками.
     В довершение ко всему он оказался любителем поэзии. Из каких журналов и
книг взялись эти стихи, не знаю. Одно, помню, заканчивалось:

          "Мир на белом свете будет --"
          "Я страну свою люблю."
          "Спи, Отчизна, спите, люди,"
          "Потому что я не сплю!"

     Я попытался представить себе неспящего Мазаева и захохотал: с койки его
обычно  поднимала  только крупнокалиберная ругань  прапорщика  Высовня.  Мой
работодатель,  который к смеху-то  вообще относился подозрительно,  услышав,
как я  потешаюсь над его альбомом, влепил мне такую затрещину, что теперь на
вопросы врачей, имел ли травмы черепа, отвечаю уклончиво.
     Первое  время все эти  мелочные приготовления, споры  до хрипоты, в чем
лучше  прийти  --  в  "парад-ке" и  ботинках  или  в  "пэша"  с  белоснежным
подворотничком и  сапогах  -- казались мне смешными. Главное -- дождаться, а
там  какая разница,  в  чем ехать домой, лишь бы домой! И  только теперь мне
стало понятно, что  преддембельская  суета идет не от дурацкого  щегольства,
вернее,  не только  от него, а от стремления заполнить,  заглушить  томление
последних месяцев, которые тянутся, тянутся и не кончатся, кажется, никогда.
     Но есть  у меня и другая  версия. Однажды  ты начинаешь  понимать,  что
скоро нужно будет уходить из этого городка, знакомого до выбоин на асфальте,
уходить от друзей-однополчан, от командиров, уходить  в ту, былую жизнь, где
у тебя пока нет места. И мне кажется, что вся наша альбомно-чемоданная суета
-- только способ заглушить чувство неуверенности,  облегчить  расставание  с
армией, ставшей  если не родным, то очень привычным домом... Вы скажете, что
две эти версии противоречат друг другу. Возможно, но ведь и душа  солдатская
все-таки посложней, чем передовые статьи в нашей газете "Отвага".
     В минуту глупой откровенности я  пытался растолковать свои теории Зубу,
но  он угрюмо выслушал  меня  и обозвал идиотом, потому  что, имея земляка в
типографии,  я  собираюсь  оформлять   дембельский   альбом   общедоступными
плакатными перьями.  Другое дело  -- настоящий наборный шрифт! Разумеется, в
тот раз я, не задумываясь, послал ефрейтора к чертям  собачьим, но теперь...
Теперь придется соглашаться и  шлепать  на поклон к Жорику  Плешанову, чтобы
выручить этого бунтаря-доходягу Серафима Елина.
     Отправившись  искать  Зуба,  я сначала заглянул в штаб дивизиона, чтобы
прихватить и свой альбом, хранящийся в шкафу вместе с  карандашами, кистями,
красками, тушью, рулонами бумаги.
     Наш  дивизионный  штаб  состоит  из  большого,  заставленного  казенной
мебелью  холла  и  трех  кабинетов,  принадлежащих  соответственно  комдиву,
отбывшему  в отпуск, начальнику штаба и  замполиту. Две первые комнаты  были
заперты и  даже  по  случаю воскресенья опломбированы,  а  вот  из  кабинета
замполита   сквозь   неплотно  прикрытую   дверь   доносился   разговор,   и
прелюбопытнейший. Разумеется, я не стал вставлять ухо в щель, мне  и так все
было слышно.  В конце  концов я  принимал присягу и  умею хранить  военную и
государственную тайну.
     -- Послушай, Уваров, ты сам в батарее порядок наведешь или тебе помочь?
-- сурово спрашивал замполит.
     --  Товарищ  майор,  я  же  вам доложил,--  раздраженно объяснялся  наш
комбат,-- ничего не случилось, просто молодые устроили возню... Защитнички!
     -- А "старики" полезли разнимать?--иронически осведомился майор.
     -- Да, мне так доложили.
     -- Удивительное  дело: у  всех молодые  как молодые, а у  тебя какие-то
игрунчики! То синяк под глазом, то пуговицы с  мясом  выдраны, то чья-нибудь
мамаша  пишет  мне  душераздирающие   письма  и  грозится  министру  обороны
пожаловаться... Неужели ты всерьез  думаешь, что дисциплину в  батарее можно
при помощи "стариков" держать?
     -- Виктор  Иванович,  а неужели вы думаете,  что приказами сверху можно
вытравить  то,  что  у солдат  в  крови... Я  считаю  так: если "дедовщина",
несмотря на  всю  борьбу  с ней,  существует,  значит, это нужно  армии, как
живому организму. Так везде...
     -- Значит, стихийное творчество масс?
     -- Да,  если  хотите...  Умный  командир не  борется со "стариками",  а
ставит неуставные законы казармы себе на службу...
     -- Умный командир -- это ты?
     -- Во  всяком случае, за  порядок у  себя в  батарее я спокоен. Это  --
главное. А пуговицы можно пришить.
     --  Можно.  А  вот  как вернуть парню-первогодку  веру  в  командирскую
справедливость? Или пусть себе вырастает в держиморду,  а  потом  наводит  в
батарее террор?
     -- Дисциплину! -- поправил настырный Уваров.
     --Террор! И поверь моему опыту, эти заигрывания с казарменной "малиной"
плохо заканчиваются... И для солдат, и для офицеров...
     -- А я-то думал, у нас просто откровенный разговор!
     --  Он и  был  откровенным. А теперь  -- официальная часть.  Я, товарищ
старший  лейтенант,  очень уважаю генерала  Уварова, но  в академию, считаю,
тебе  еще рановато! Это во-первых! Второе:  послезавтра  собрание, и я  хочу
тебя  предупредить,  что  самых  резким  образом поставлю вопрос о состоянии
политико-воспитательной  работы  в шестой  батарее.  Третье: пришли  ко  мне
Елина! Прямо сейчас...
     -- Есть.
     -- И еще один вопрос... Может быть, некстати.. Вы помирились с Таней?
     -- Так точно! -- отчеканил комбат.-- Разрешите идти?
     -- Идите...
     Кипя так, что из-под  фуражки вырывались струи  пара, старший лейтенант
выскочил из кабинета и остолбенел, уставившись на меня. Но я смотрел на него
совершенно пустыми  глазами, как разведчик,  работающий по легенде "немого".
Решив,  видимо,  что  мне  ничего  не было  слышно, Уваров хлопнул дверью  и
вылетел на улицу, следом за ним, сжимая под мышкой альбом, выбежал и я.
     О,  если бы такой  разговор услышал, например,  младший сержант Хитрук,
через полчаса  о нем знали  бы даже  неходячие  больные из санчасти капитана
Тонаева. А  все-таки инте