агорело, и потому линии его стали более четкими, чем  раньше,  ее  движения
были раскованными и непринужденными, легкими  и  свободными.  Она  держалась
спокойно, как дама, и все-таки это была девушка.
     Они шли рядом по снегу. Кай впечатывал в него каблуки.
     - Мы давно не видели снега, Барбара, - в Средиземноморье цветут  мимоза
и нарциссы.
     Она улыбнулась.
     - Здесь на склонах уже цветет крокус,  нарциссы,  наверно,  тоже  можно
будет скоро увидеть.
     Они попали в плен к вертящейся стеклянной двери, разделенной  на  шесть
частей. Секунду Кай и Барбара стояли рядом, словно в стеклянном шкафу. Потом
хрусталь и латунь крутанулись дальше и выдули их в прохладный холл,  который
казался полутемным после ослепительно сиявшего снега.
     - Я выбрала для вас хорошие комнаты, Кай. У вас там прекраснейший вид и
прекраснейшие шезлонги.
     - Но, Барбара, это же просто замечательно, когда о тебе так заботятся.
     Они условились встретиться через час. Кай быстро переоделся и спустился
в холл, Хольштейн между тем еще плескался в ванне. Внизу Кая уже  дожидалась
Барбара, одетая в лыжный костюм. Рядом с ней сторожко сидела Фруте, так и не
отходившая от нее ни на шаг.
     Кай на миг остановился. Это была  картинка:  девушка,  которая  стояла,
прямая и стройная, как ива, изящно вскинув голову над  облекавшей  ее  плечи
жесткой тканью костюма - какая же она тоненькая! - а рядом с нею сидел  дог,
уши торчком.
     - Вы, Барбара, единственный человек, с кем Фруте мне изменяет.
     Собака с несколько виноватым видом встала  и  недоуменно  взглянула  на
Кая. Потом предпочла стать у него  за  спиной  и  напоминать  о  себе,  лишь
тихонько похлопывая его хвостом по ногам.
     Барбара оттащила ее за ошейник к себе и взяла в руки ее голову.
     - Я часто думала - у нее  ведь  серовато-желтые  глаза.  Это  наверняка
заколдованная собака.
     - Навряд ли. У нее слишком уж естественное пристрастие к сырому мясу.
     Барбара рассмеялась.
     - Это чудесно, Кай, что вы приехали.
     - Я тоже радуюсь тому, что мы здесь. Вы оказываете  особое  воздействие
на человека,  Барбара:  когда  находишься  рядом  с  вами,  жизнь  перестает
казаться сложной.
     Она призадумалась и чуть улыбнулась.
     - По-видимому, у вас она очень сложная?
     - Лишь изредка. Но и тогда не слишком долго.  Чем  старше  становишься,
тем проще она выглядит. Словно ты вырос из костюма и в конце концов кажешься
смешным, если принимаешь это слишком всерьез. Но не стоит говорить  о  таких
вещах, давайте прихватим Хольштейна и покатаемся на лыжах.
     Ландшафт предстал перед  ними,  будто  застывший  взрыв,  -  необоримое
извержение света, белизна, умноженная белизной, сияние и блеск. Разноцветные
свитеры ползали по этой белизне, кружили и сжимались в комочки возле ледяных
прудов, пестрые, как амазонские попугаи.  Встречались  смелые  женщины,  что
расхаживали в клетчатых бриджах в обтяжку и не  испытывали  стыда,  но  зато
сеяли его за собой. Странно смотрелись на загорелых  лицах  очки  в  золотой
оправе. Кай уверял, что нигде не видел таких сияющих лысин, как  здесь.  Они
светились, словно звезды.
     Барбара болтала о том, о  сем.  Она  была  прелестна,  а  потому  могла
говорить все, что ей вздумается. Снег она расшвыривала ногами, мяла в руках,
стряхивала с тяжело нагруженных  им  еловых  лап,  пристально  разглядывала,
нюхала, уверяла, будто что-то  нашла,  в  итоге  подбрасывала  вверх  и  под
падающими снежками пролетала дальше.
     Но нечто совсем невероятное творилось с Фруте. Как бешеная, грызла  она
снег и гоняла  его  с  хитрой  миной,  тщетно  пытаясь  настичь  торопливыми
прыжками. Это опять-таки давало юной Барбаре  повод  побегать  -  девушка  и
собака ловили друг друга и забрасывали снегом, пока не падали,  запыхавшиеся
и обессиленные, а собака при каждой попытке девушки  встать  мягкими  лапами
опрокидывала ее обратно и носилась вокруг, издавая короткий, отрывистый лай.
     Эта забава длилась недолго, Хольштейн  тоже  принял  в  ней  участие  -
началась перестрелка снежками, собака скакала от  одного  к  другой,  а  Кай
стоял и всех подстрекал. Однако сам он не  вмешивался  и  при  этом  не  мог
отделаться от безотчетного чувства, странного и не то чтобы  неприятного,  -
от  какого-то  легкого  стеснения,  чего-то,  что  его   сдерживало   помимо
собственной воли.

     Вечером  они  пошли  танцевать.  У  моря  и  в  горах   легкие   бывают
торжественно настроены благодаря  мягкому  шелесту  дневного  воздуха,  кожа
словно выдыхает солнечное тепло, и часы, проведенные  между  прихотливыми  и
резкими линиями гор, горизонтов и далей, придают вечернему  общению  отблеск
такого деятельного и гармоничного здоровья, что кровь бежит по жилам и поет,
что мысли вроде бы сами пританцовывают и во  всем  теле  пульсирует  упоение
самим собой.
     Отблески в стаканах, скрипки, завешанные гардинами  окна,  за  которыми
стояли горы, небо, ночь и бесконечность, - Барбара и Хольштейн  ни  разу  не
упустили случая ступить на танцевальный квадрат.
     Кай испросил себе освобождение от  танцев.  Он  занялся  приготовлением
коктейля - это была кропотливая работа. Прежде чем выпить, он чуть  иронично
и благожелательно подмигнул стакану.
     Всякий раз, когда Барбара проносилась в танце мимо него, глаза ее из-за
плеча Хольштейна останавливались на нем. Он неизменно отвечал на этот взгляд
с почти флегматичной отвагой и чувствовал себя неуютно, но все-таки был рад.
     С Барбарой к нему возвратилась тишина, с нею были связаны платаны перед
домом в степи, красный закат на равнине, ночи без пробуждений, леса, звезды,
ранний  свет,  ясный  день.  Но  с  нею  возвратился  и  конфликт,  какое-то
внутреннее торможение и необъяснимая робость.
     Становилось поздно. По Хольштейну было видно, как он устал. Кай  сделал
знак им обоим.
     - У нас  позади  напряженный  день,  Барбара.  Особенно  у  Хольштейна,
давайте-ка отправим его спать. До завтрашнего, заметьте -  раннего  -  утра,
Хольштейн!
     Попытавшись вначале протестовать,  юноша  послушался  и  ушел.  Барбара
положила руку на плечо Каю.
     - Может быть, мы немного пройдемся? Я это делаю каждый вечер...
     Кай надел на нее пальто. Воздух был настолько холодный, что это уже  не
чувствовалось - не было ветра. Лапы Фруте неуверенно ступали  по  промерзшей
земле, как беспомощные детские ножки.
     Барбара рассказывала про старого господина фон Круа, про брата и сестру
Хольгерсен,  про  кобылу,  которая   принесла   белоснежного   жеребенка   с
треугольным черным пятном на  лбу,  -  в  Египте  его  наверно  объявили  бы
священным животным, - про своих собак, про парк, про соседей и  друзей.  Кая
словно охватило тепло погожего летнего дня. Он молчал, не зная, что сказать,
кроме обычного в подобном разговоре набора слов.
     Они повернули обратно. В холле Барбара остановилась.
     - Спокойно ночи, Кай...
     Она посмотрела на него таким странным безличным взглядом,  что  на  миг
стала уже не Барбарой, а какой-то совсем  чужой  женщиной,  потом  знакомое,
близкое вернулось.
     - Спокойной ночи.

     Пошли дни, когда Кай все  утро  сидел  в  отеле.  Говорил,  что  должен
написать письма. Тогда Барбара и Хольштейн шли без него кататься  на  лыжах.
Они быстро привыкли друг к другу - ведь оба были очень молоды.
     Порой, выходя вместе с ними из дома, Кай  ловил  на  себе  взгляд  юной
Барбары, который его тревожил и показывал: в своих мыслях  он  слишком  мало
считался с тем, что она не только принцип, не только ребенок, но что  сейчас
она в таком возрасте, когда жизнь за один месяц продвигает человека  дальше,
чем позднее за несколько лет.
     Дни для него тянулись долго, если он оставался один. Он ложился у  себя
на балконе, а остальное предоставлял солнцу.
     К ланчу Кай являлся поздно, надеясь, что когда он выйдет на веранду, то
застанет там Барбару и Хольштейна. Если их места оказывались пустыми, он был
разочарован, но при этом не мог удержаться от улыбки.
     Для него всегда резервировали маленький столик так же, как и для других
гостей. Однажды он спустился вниз и нашел зал в  волнении.  Фруте  все  утро
бегала одна, на воле, и, кроме того, подружилась с персоналом  кухни.  Когда
пробил  гонг,  она  точно  вовремя  побежала  к  столику  Кая,   чтобы   его
приветствовать. Однако там его не нашла и улеглась под  столиком,  дожидаясь
хозяина.
     Целая компания американок, ничего не подозревая, направилась в  аккурат
к этому столику, чтобы с непринужденностью  этой  нации  его  аннексировать.
Когда они были от него в двух шагах, Фруте зашевелилась, стоило  им  сделать
еще один шаг, как она встала, а когда рука одной  из  них  легла  на  спинку
кресла, собака так недвусмысленно обнажила верхние зубы,  что  вся  компания
остановилась.
     Менеджер объяснил, что этот столик занят, а для них оставлен другой. Но
в руководительнице группы разом взыграла гордость всех  женских  объединений
ее  родины.  Она  потребовала,  чтобы   собаку   убрали.   Зал   был   полон
растерянности, злорадства и громких звуков этого оригинального языка,  когда
вошел Кай.
     Дог перестал скалить зубы, но продолжал сторожить место и навстречу Каю
не бросился. Только когда он  подошел  к  столу,  собака  подпустила  его  к
креслу. Кай беглым взглядом оценил  обстановку  и  спокойно  уселся,  словно
ничего существенного для себя не заметил.
     Протест мягко сошел на нет. Кивая головами и довольно хмыкая,  компания
двинулась к  соседнему  столу.  За  едой  руководительница  группы  особенно
пеклась о двух девушках, как будто им  угрожала  смертельная  опасность.  По
поводу каждого блюда сначала проводилось короткое совещание.
     Фруте растянулась у ног хозяина и  потягивала  носом.  Руководительница
группы явно беспокоилась о том, как бы ей уладить дело.  Она  пошепталась  с
девушками, отрезала кусок котлеты и, со странным присвистом, чмокая  губами,
протянула  его  собаке.  Дама  исполнилась   решимости   завязать   короткие
отношения.
     Фруте на миг повернула голову и наставила уши. Потом больше не обращала
внимания на этот призыв, однако легким царапаньем напомнила Каю, что пора бы
сделать ей бутерброд. Кусок котлеты был убран, но елейный голос все  еще  не
сдавался:  американка  в  профессиональных  выражениях  расхваливала  хорошо
воспитанную собаку. Кай приготовился к дальнейшим атакам.
     Барбара и Хольштейн не пришли к ланчу. Они  попросили  упаковать  им  с
собой жареное мясо, фрукты, ломтики поджаренного хлеба, масло и оставили Каю
записку, чтобы он присоединился к ним наверху. Он представил  себе  картину:
они сидят гдето там в снегу, а мир сияет вокруг их юных шевелюр.
     - Что нам делать, Фруте?
     Он бродил с собакой вокруг отеля.
     - Ты не поверишь, Фруте, но вот уже несколько дней, как я чувствую себя
старым. Человек действительно стар, если простое кажется ему трудным  только
оттого, что оно такое простое. Видишь, наш Хольштейн знает, что надо,  и  он
это делает. Я же сначала сам строю себе  барьеры,  а  потом  удивляюсь,  что
дорога перекрыта. Можешь ты себе представить, что этот человек рядом с тобой
с помощью не вполне пристойного блефа покорил Агнессу Германт, а потом почти
целый месяц морочил ей голову, уверяя, что не сможет ее удовлетворить? И вот
теперь он стоит здесь возле тебя совершенно  беспомощный  и  не  знает,  что
делать. Странно получается с женщинами, которых ты  знал  детьми  и  которые
выросли у  тебя  на  глазах:  к  ним  трудно  найти  подход.  Трудно  бывает
установить новые отношения с людьми, которых знаешь давно.
     Американская группа вывалилась из отеля и  уже  компанейски  ухмылялась
Каю. Это окончательно испортило ему настроение. Он весь день просидел у себя
в комнате, пока Барбара его оттуда не вытащила.
     Вечером Фруте отличилась еще в одном приключении. Кай допоздна читал  и
потому завыл  запереть  комнату  на  ночь.  Фруте  воспользовалась  случаем,
открыла дверь и предприняла вылазку в коридор. Кай испугался, услышав чей-то
подавленный крик, а когда увидел, что собаки нет, бросился в коридор.
     Наискосок от своей комнаты он  увидел  мужчину  в  пижаме,  который  не
осмеливался закрыть за собой приотворенную дверь, потому что прямо у его ног
стояла собака. Кай подозвал ее к себе, а пижама улизнула с такой  быстротой,
что Кай не успел извиниться за собаку. Он решил сделать это завтра  утром  и
запомнил номер комнаты.
     Однако, когда он спросил у портье, кто там живет, тот  назвал  ему  имя
некой дамы из Пенсильвании и тем избавил от дальнейших расспросов.

     Последний день Барбара пожелала провести в  горной  хижине.  Фруте  они
оставили в отеле, а сами еще ночью пустились в путь  с  фонарями.  Снег  был
бледносерый, как утопленник, а круги от фонарей из-за  его  бесчувственности
казались маленькими и бесконечно сиротливыми.
     Через два часа над горными вершинами забрезжил свет. Некоторые  из  них
стали более различимы, возле других можно было увидеть завесу тумана.  Потом
они опять потемнели, зато воздух под ними посветлел и от них отодвинулся.  В
этой игре света и тьмы победили опять вершины. Красные лучи солнца коснулись
их и  заструились  у  них  по  плечам,  вниз  по  склонам,  туман  заблистал
перламутром, все искрилось и сверкало, резко обозначились, словно  застывшие
в полете, позлащенные зарею гребни, - свет  сокрушал  крепости,  над  горами
всходило солнце.
     Холод  отступал.  Барбара   вскоре   сняла   шапку.   Хольштейн   начал
расстегивать куртку. Кай предложил проделать всю эту работу сразу. Куртки  и
свитера перекочевали в рюкзаки, рукава были закатаны,  и  Барбара  в  тонкой
белой блузке шагала впереди, похожая на мальчика, и направлялась  к  хижине,
которая лепилась к склону, маленькая, коричневая и затерянная.
     Сначала гости попадали в кухню с плитой и дровами, чтобы ее  топить.  К
одному  из  стенных  бревен  был  прикреплен  листок   с   доброжелательными
наставлениями.  За  кухней  следовала  спальня.  Вдоль  южной  стороны  дома
тянулась лавка. Они обследовали территорию вокруг и  собрали  хворост,  дабы
пополнить запасы топлива, - таков был закон хижин. Потом  каждый  улегся  на
солнце, где ему хотелось.
     После полудня Барбара  принялась  возиться  с  кастрюлями  и  горшками.
Сильный запах кофе взбудоражил Хольштейна.
     - У цивилизации есть  свои  прелести,  -  объявил  он  так  ошеломляюще
неожиданно, что Кай зашелся от смеха, и пошел на кухню. Попозже они  листали
книгу записей, а Хольштейн дал блистательный концерт на губной гармонике.
     Вечер настроил Кая на меланхолический лад.  Он  наблюдал  снаружи,  как
армия теней окружила свет, который обратился  в  бегство  и  уже  готов  был
сдаться в плен, покамест одним прыжком не вознесся с крыши  хижины  прямо  в
небо.
     Молчание волновало его, - он чувствовал, что остался один, и, когда  до
него донесся из  хижины  приглушенный  разговор  Барбары  и  Хольштейна,  им
завладело ощущение глубокого одиночества.
     Он с  сомнением  посмотрел  своей  жизни  в  глаза,  и  ему  показалось
невеликой заслугой собирать урожай, не сея.  Поселянин,  возделывающий  свое
поле, более честен и  правдив,  а  может  быть,  и  героиней.  Вершить  свой
повседневный труд и довольствоваться малым, конечно, хорошо. Только все  это
ложь, ибо первое столь же непритязательно, как второе, и  ни  так,  ни  эдак
ничего не добьешься.  Кай  отколол  палкой  кусок  снежного  наста,  который
перекувырнулся и покатился вниз.
     Кай  задумчиво  следил  за  катящейся  ледышкой  и  забрел  в   область
символики, подбирая сравнения, что напрашивались  сами  собой,  так  что  он
начал скатываться к безвкусице. Конца между тем не предвиделось,  ибо  такие
сравнения подобны четкам, где  одна  бусина  автоматически  тянет  за  собой
другую.
     Вдруг он услышал свое имя - Барбара звала его, и он вернулся в  хижину.
К балке на кухне была подвешена  керосиновая  лампа,  под  конфорками  плиты
полыхало пламя. Барбара, высоко засучив рукава, готовила еду  в  закопченных
кастрюлях и сковородках. Хольштейн мешал ей советами.
     Тем не менее ужин получился.
     На ночь они мобилизовали все теплое, что у них было, - одеяла,  свитера
и куртки. Первым заснул Хольштейн. Голос Барбары еще несколько раз прозвучал
в темноте, потом послышалось ее ровное дыхание.
     Кай долго не мог заснуть. Это была ночь раздумий. Однако  единственным,
что к полуночи стало ему совершенно ясно, было то, что он голоден. Он достал
из рюкзака печенье и в конце концов заснул.
     Утро было свежее и лучистое. Все трое резвились в  снегу  и  заливались
смехом. Тучи пушистого снега взметались ввысь, когда лыжи скользили под гору
и тела пружинили на поворотах.
     До отъезда оставалось еще несколько часов.  Хольштейн  пошел  в  отель,
чтобы вызволить из плена Фруте. Кай еще раз остался наедине с Барбарой.  Они
сидели друг против  друга  и  ждали.  Кай  снова  почувствовал  на  себе  ее
испытующий взгляд, на который он не находил ответа. И вдруг  ему  показалось
бессмысленным полагать, будто  у  Барбары  есть  какое-то  чувство  к  нему.
Прощание все преуменьшало, и понять что-либо было уже невозможно.
     Кай знал, что он ошибается, но у него не хватало мужества себе  в  этом
признаться. "Мне грустно", - с удивлением подумал он.
     Показался  Хольштейн  в  сопровождении   Фруте.   У   Кая   взметнулось
мгновенное, отчаянное желание, - но Хольштейн уже подошел к ним.
     "Все, проехало", - подумал Кай.
     У входа в отель они попрощались.
     - Смотрите, Барбара, Фруте горюет, что ей придется уехать...
     - Да, Кай...
     Машина заурчала.
     - До свидания, Барбара...
     Потом надвинулся ближайший поворот, и воцарилась пустота.

XII

     У Мод Филби ляжки были стройными, как у Дианы, они  не  полнели  ни  на
сантиметр сверх нормы и придавали ей нечто парящее, ускользающее, то, что  в
большей  степени  должно  бы  подвигнуть  поэтов,  обладай  они  вкусом,  на
сочинение гимнов, нежели целые центнеры души.  Над  коленом  была  небольшая
впадинка, позволявшая ей  сохранять  грацию  и  эластичность  даже  в  самом
невыгодном для женщины ракурсе - со спины, босиком, ступнями в песке.
     Уж кто-то, а Кай это заметил сразу; он знал, что такое дается  немногим
женщинам и что изящество фигуры зависит не только от суставов стопы, но и от
формы колена.
     Мод Филби в купальном костюме из синего  шелка  балансировала  рядом  с
Фруте на камнях ограждения. За спиной  у  нее  колыхались  синие  и  красные
зонты, осеняя круглые столики. Между пляжными  кабинками,  занимая  изрядное
пространство,  размещался  буфет  с  бутылками  в   футлярах   и   салатами.
Божественно прекрасных учителей плавания осаждали  американки,  продолжавшие
неспешно и неуклонно исполнять свой долг: демонстрировать загар, стройность,
мускулы и очарование. Они ежечасно переодевались, демонстрируя все  новые  и
новые трико. Однако в воду они входили неохотно. Да от них этого,  в  общем,
никто и не требовал.
     Кай  лежал  на  каменной  дорожке,  немного  заходившей  в   море,   и,
сощурившись, наблюдал за одним креолом, который нырял, как  амфибия.  Дальше
на воде лежали плоты, выстланные кокосовыми циновками, и  оттуда  раздавался
галдеж, на какой способен лишь единственный язык в мире - англосаксонский.
     Сцена во время стрельбы по голубям явилась  для  Мод  Филби  неприятным
сюрпризом. Она сразу смекнула, в чем дело, так же как тотчас  заметила,  что
Кай намеренно ее туда привел. Результат оказался для нее неожиданным, -  это
был  полнейший  срыв  ее  собственных  планов.   То,   что   она,   как   ей
представлялось, выстроила за много недель, в один миг обесценилось. Не имело
значения, был ли Кай еще раньше знаком с Лилиан Дюнкерк или оба затеяли свою
блестящую, отчаянную и весьма увлекательную игру лишь в тот  момент,  -  это
б