между
днем и сумерками, еще покорный свету, но  уже  настолько  овеянный  мистикой
вечера, что  итальянки  с  Ломбардской  низменности  в  это  время  начинают
говорить: "Felicissima notte" {Счастливейшей ночи (итал.).}.
     Пора было идти. Яхта ждала. Прозрачная вода билась о ее носовую  часть.
Яхта слегка подрагивала и тихо гудела - она уже стояла под парами.
     Одним прыжком Фруте перескочила узкие сходни и очутилась на палубе. Кай
последовал за ней. Несколькими минутами позже яхта отчалила и взяла  курс  в
открытое море.

     Кай был один на палубе. Никто ему не мешал.  Он  сидел,  погруженный  в
созерцание, у перил  и  следил  глазами  за  пенистой  кильватерной  струей.
Закатное солнце просвечивало воду  красными  лучами.  Кобальтовая  синева  и
зеленые отражения прорезали ее светлыми переборками и разбивались  вдребезги
в волнах. Задул ветер.
     Фруте подняла голову. Появилась Лилиан Дюнкерк. Кай пошел ей навстречу.
Они долго стояли рядом и смотрели на отдалявшийся берег. Оба  понимали,  что
вместе с ним остаются позади  светские  условности  и  причинно-следственные
связи.
     Они так презирали все традиционное, что спокойно им  пользовались;  это
было удобно для обороны и отстранения от всего второстепенного. Но  они  его
просто отбрасывали, если встречали партнера своего уровня.
     Оба они были достаточно сильны, чтобы выдержать приключение, в  котором
перемахивали сразу через несколько ступеней, которое явилось, как подарок, и
уйдет, глухое к призывам вернуться и неудержимое.
     Поэтому они не тратили время на то, чтобы с ним освоиться и  закрепить,
а просто отдались ему, - они знали, что оно будет длиться не дольше  вздоха,
как приветствие, рукопожатие...
     В их жилах текла слишком родственная кровь для того,  чтобы  они  могли
долго быть вместе.
     Обоим пришлось отвергнуть немало рядовых  возможностей,  чтобы  всецело
воспользоваться  случаем  куда  более  незаурядным.  Скепсис,  с  каким  они
отказывались от того, что не затрагивало их чувства, помог им теперь создать
необычную   ситуацию,   которая   наивному   взгляду   могла   представиться
романтическим идеалом.
     Они были первочеловеки и плыли  в  ковчеге  по  водам  над  затопленною
Землей. Наступало утро, день, вечер, ночь, - но время не двигалось,  корабль
был заколдован, и текли часы, золотые, исполнившиеся.
     Они не старались ничего нагнетать и усиливать. Им было ведомо  счастье,
заключенное в чувстве меры, и они не придавали никакого значения весу,  зато
тем большее - соразмерности. Вещи были крупными или  мелкими,  -  какими  их
делали, они питали к этому спокойное, отнюдь не мистическое  почтение  и,  с
этим не экспериментировали; из благодарности вещи жили внутри них.
     Так что не было никакой патетики и никаких громких слов. Они бы  только
испачкали  происшедшее  между  ними.  Надо  было  лишь  беззаботно  и  верно
совершать повседневные дела. Красота мира состоит в том,  что  все  течет  и
утекает, в том, что человек это знает и  с  улыбкой  признает  свою  к  сему
причастность.
     Поэтому каждый миг расцветал восторгом. Не было плоских мест,  ибо  они
все время скользило по поверхноста. Разве не была она намного пестрее  всего
остального?
     Лилиан  Дюнкерк  и   Кай   спокойно   и   беспечально   сознавали   все
несовершенство любви; они не пытались слиться воедино,  но  очень  старались
всегда оставаться двоими.
     Они лежали в шезлонгах возле перил и смотрели, как  проносятся  в  воде
косяки рыб с темными спинками.
     Когда яхта неподвижно стояла на якоре, они удили рыбу, и  им  казалось,
что они видят  в  прозрачной  воде  каракатиц  и  черепах,  которые  плывут,
перебирая лапами. Внизу гудели мелкие волны, с  легким  плеском  ударяясь  в
борта яхты. Сидя под тентом в  светлых  рубашках,  легких  брюках  и  мягких
войлочных шляпах, они заключали пари, кто первый что-нибудь  выудит.  Иногда
стайка рыб, привлекая к себе внимание, проскакивала мимо пробок, болтавшихся
на воде, или у кого-то легонько дергалась леска.
     Красиво смотрелись овальные отражения  солнца,  качавшиеся  на  волнах.
Если совсем низко перегнуться через перила, то можно было увидеть  там,  где
нос  яхты  разрезал  воду,  что  внизу  -  бездна.  Иногда   она   безмолвно
разверзалась.
     Потом все эти вещи, из-за которых подозрительно выглядывали философия и
символика, им наскучили, и они улеглись  плашмя  на  спину.  Над  ними  была
только синева, и человек в ней терялся.
     От этой синевы исходило властное внушение. Человек сознавал, что  рядом
с ним - чудо дышащего тела. Не воспринимал его ни одним из своих чувств,  но
благодаря ему еще сильнее ощущал себя всемогущим,  глядя  на  небо,  с  этим
телом сливался, - не нарушая его очертаний, не шевелясь, пронизанный  током,
что был вездесущ, но становился ощутимым, только когда  ты  медленно  в  нем
растворялся, оказывался отключенным, как нечто единичное, когда настраивался
параллельно  всеобщему,  когда  сила  всеобщности  одолевала  и  открывались
границы особого и весьма интенсивного  чувства,  при  коем  душа,  казалось,
целиком переливается  в  кожу  -  этот  замечательный  инструмент  тончайших
ощущений.
     Но все это разлетелось, как дым, перед паштетом  из  креветок,  который
повар умел готовить поистине гениально.

     На борту имелась  радиоаппаратура,  и  временами  они  ловили  в  эфире
концерт из Лондона  или  Парижа.  Часто  к  музыке  примешивалось  невнятное
жужжание корабельных телеграфов, ибо нет на свете ничего  более  болтливого,
чем корабли в море, они непременно должны рассказать  всем  и  каждому,  что
идут в Пернамбуко или в Коломбо.
     Так проходили дни, без усилий и без борьбы. Ни он, ни  она  никогда  не
говорили о недавнем. Они его отодвинули  в  сторону,  даже  как  следует  не
обдумав.
     Иногда один оставлял  другого  в  одиночестве.  Кай  однажды  все  утро
просидел в шлюпке за чтением. Если ему хотелось, то он  сидел  там  и  после
обеда. В обоих еще просвечивала какая-то детскость, но она не вырождалась Ни
во что иное и не подчеркивалась, а вырастала из той естественности, с  какой
они жили вообще.
     Сантименты обсуждению не  подлежали.  Поэтому  они  друг  от  друга  не
уставали.
     Перед натянутым  парусом  они  фехтовали  узкими  гибкими  рапирами,  и
вечерний свет окрашивал их плечи и лица в цвет бронзы.
     Тела  подкрадывались  друг  к  другу,  как  кошки,  мягкими,   упругими
движениями, внезапно отскакивали назад, метали молнии  из  пасти.  Сталь  со
звоном билась о сталь. Напряжение разряжалось снопами искр, - так можно было
бы со шпагой в руках пробираться сквозь африканские джунгли,  где  леопарды,
налетая сверху, прыжком, напарывались бы на острие длинного клинка.
     Кай бросил оружие.
     - Пора прекратить, не то мы начнем драться всерьез. Удивительное  дело:
эти рапиры так и манят всадить их во что-нибудь живое, ведь это совсем легко
- они будто скользнут в воду.
     Ночами налетали южные ветры. На небе,  почти  как  в  тропиках,  стояла
большущая луна. Палубу  освещали  бесплотные  колебания  света.  Спать  было
невозможно.
     Они бродили по палубе. Еще лежали на виду брошенные вечером клинки. Кай
поднял их и согнул.
     - Луна их испортит. - Он подбросил рапиры высоко вверх - они полетели в
воду и слегка зашипели, погружаясь в пучину. - При такой луне оружие держать
нельзя.
     Они уселись на носу яхты прямо  друг  против  друга,  подтянув  к  себе
колени. Лицо Лилиан Дюнкерк было бледно. Море походило  на  свинец,  который
вспахивала яхта, добывая из него серебро. Серебро  фосфоресцировало  и  было
обманом; Поднялся легкий ветерок и запел в снастях. Луна угрожала смертью, и
не следовало сидеть под нею без защиты. Ее флюиды убивают  жизнь,  это  было
известно. Если под нее клали молодых животных,  они  превращались  в  ночные
тени с зелеными глазами. Если в негритянском краале в полнолуние  кто-то  ел
курятину, то обретал способность смотреть через желудок вдаль.  Удивительным
было также дерево валлала - у него трещины шли зигзагом.
     Кай рассказывал  легенды  туземцев-островитян.  Существует  колдовство,
способное убить, и амулеты, оберегающие от беды. Колдовское излучение лунных
камней и огненных опалов было однажды применено против него,  но  одна  юная
яванка принесла ему аметисты, и они его спасли.  Это  случилось  в  деревне,
когда у него уже не осталось хинина. Девушка потом ушла  с  ним,  а  позднее
пропала. Лилиан Дюнкерк поняла - ей незачем было и спрашивать: этой девушки,
видимо, уже нет в живых...
     Потом Кай с некоторой горячностью сказал:
     - До чего это тягостно - делать жизнь изо дня в день, без перерыва.
     - Так только...
     - Мучительно, что нельзя из этого дела  выскочить,  как  с  корабля  на
набережную, чтобы немного передохнуть. Какая-то езда без остановок.
     - Так только кажется.
     - Живешь и живешь -  это  пугает.  Почему  нельзя  перестать  жить,  на
некоторое время исчезнуть, а потом вернуться?
     - А разве мы не возвращаемся?
     - Так мы вперед не  двинемся,  -  ответил  Кай  и  рассмеялся.  -  Луна
подстрекает к бунту. В сосуде жизни  надо  бы  с  годами  все  перемешивать,
вытаскивать из него сегодня одно, завтра другое: один  раз  день  из  своего
сорок пятого года, другой - из восемнадцатого, без разбору, как  вздумается.
А так мы все время одни и те же, и нам чего-то не хватает.
     Лилиан Дюнкерк промолчала.
     Кай продолжал:
     - Как вы хороши в этом обманчивом, этом упадочном  и  таком  бессильном
свете. Я вижу ваши глаза и  ваш  рот,  вижу  ваши  плечи,  ведь  мы  с  вами
фехтовали, я еще чувствую ваши движения. Можете вы  понять,  что  мне  этого
мало, что я  хочу  прибавить  еще  вчера  и  завтра,  когда  буду  испуганно
вскакивать в полусне от сокрушающей мысли, что  никогда  не  смогу  обладать
неким человеком так, как мне это смутно грезится?
     Что-то в нас лишнее - наш разум или наша кровь. Было бы проще,  будь  у
нас только одно из двух.
     По вашим глазам я вижу, что ваши мысли сейчас всецело  заняты  мною.  Я
знаю, что это лишь сейчас так, а потом такого больше не  будет.  Но  я  хочу
думать об этом без напыщенности и без хитрости, ибо полная луна  преображает
человека. В этот миг я чувствую, какое счастье сидеть вот так и читать  ваши
мысли; я думаю, что если бы знать формулу, то кому-то, возможно, удалось  бы
обратить в камень дыхание времени и достичь вечности...
     И все-таки: вы всецело расположены ко мне  и  в  то  же  время  подобны
радуге, которая выступает из дымки, становится четче, еще не отделившись  от
нее, обретает форму и снова расплывается в туманный обруч. Но я хотел бы так
же стянуть оба меркнущих конца дуги - держать их руками, как  лук,  натянуть
тетиву, наложить стрелу и выстрелить в то,  что  за  этим  стоит.  Наполнить
однажды этот круг всем, что исходит от меня,  ощущать  у  себя  тысячу  лиц,
очутиться  в  ином  пространстве!   Сейчас   я   ненавижу   последовательное
Одно-За-Другим, лучше бы существовало Одно-Рядом-с-Другим.
     Это очень странный момент. Здесь нет ничего, кроме нас, все  мои  мысли
сходятся к вам, все ваши мысли - ко мне, это самое благоприятное для счастья
положение светил, какое только возможно,  и  все  же  оно  оставляет  желать
чего-то еще.
     И разве этот момент нашего совершеннейшего  счастья,  с  понятливейшими
руками, с мудрейшими сердцами, с сосредоточенной душой, дистиллированный как
чистейший продукт бытия, подобие произведения искусства, - целая жизнь могла
бы уйти на то, чтобы оно ощущалось без примесей,  -  разве  этот  момент  не
вызывает тоски?
     Лилиан Дюнкерк подняла  руки,  сложила  пальцы  решеткой  и  посмотрела
сквозь нее. Потом сказала:
     - Если мы захотим, время умрет...
     - Можно сказать и так. А когда светит луна, чувство пускает  пузыри.  Я
убежден, что сейчас вел себя глупо.
     - Наоборот - очень вдохновенно. Однако взгляните-ка  разок  сквозь  мою
решетку. Море выглядит за ней, как  стадо  слонов  с  серыми  спинами.  Это,
несомненно, и есть Одно-Рядом-с-Другим...
     Что-то медленно топало по палубе. Потом послышалось сопенье и появилась
Фруте, какая-то призрачная в лунном свете  -  серая  и  странная  со  своими
длинными ногами и стеклянными глазами. Но кожа у  нее  была  теплая,  и  она
подсунула голову под руку Кая вполне привычным движением.
     Наступила тишина. Слышно было только дыхание  Фруте.  Под  приглушенный
плеск волн яхта поднималась и опускалась - она  вовлекала  в  свое  движение
горизонт, который колыхался, как кринолин.
     Началось плавное круженье, в центре коего были они трое -  три  сердца,
над которыми ночь раскинула свои крылья. Каждое гляделось в себя, а над ними
витала общность всего живого. Они  чувствовали  за  горизонтом  необъятность
Вселенной, ее текучесть и бесконечность, но  спокойно  ставили  ей  границу,
имевшую начало и конец и носившую имя - Жизнь.

     Они не забылись: вот уже Лилиан Дюнкерк потребовала  себе  изобретенный
Каем коктейль из козьих сливок, Marasquino di  Zara,  небольшого  количества
вермута и нескольких капель ангостуры. И разве удивительно было то, что  для
себя  Кай  принес  графин  коньяка,  а  для  Фруте  -   толстенную   салями,
реквизированную у кока?
     Так они торжествующе встретили зарю.

     Текли дни, и  никто  их  не  считал.  Приподнятое  настроение  все  еще
длилось, возводя над яхтой арку от горизонта до горизонта.
     Но вот наступил день, когда опять заявили  о  себе  часы,  и  время,  и
сроки. Яхта держала курс на Неаполь и Палермо.
     В последние ночи бушевал шторм, и не  закрепленные  предметы  в  каютах
катались, гремя в темноте, как ружейные выстрелы. К утру  ветер  стихал,  но
море еще продолжало волноваться. Вода успокаивалась далеко не сразу.
     Во второй половине дня на горизонт вползла какая-то бухта. В полдень  в
небо уже взвился одинокий дымок.
     Кай улыбнулся, глядя на Лилиан Дюнкерк.
     - Мы не станем ничего опошлять, ибо знаем: то, что было, -  неповторимо
и безвозвратно. Почувствуем, что это  последние  часы  с  их  меланхолией  и
тоской - нюансами счастья. Чего стоило бы счастье без прощания?
     Бухта все росла и росла. Она обнесла себя горной цепью и, вырвавшись  с
обеих сторон  из  синей  дымки,  обрела  очертания  и  пространство  вокруг.
Террасами вверх по склону до вершины горы поднимался город - Неаполь.
     Он остался позади -  соскользнул  в  море.  Потом  с  шумом  надвинулся
роскошный берег Сицилии. У него был другой  вид,  уже  немного  тропический.
Яхта замедлила ход.
     Всего несколько слов. Лилиан Дюнкерк махнула рукой и крикнула:
     - Я буду на чемпионате Европы.
     Маленькая лодка улетела прочь, и земля, пальмы и люди отделили  Кая  от
яхты.

XIV

     В Палермо Кай пробыл совсем недолго. Он взял машину и поехал в Термини.
Шофер одолел тридцать семь километров за двадцать пять минут.
     Большой, полный воздуха и света гараж; перед ним стоял  покрытый  пылью
гоночный автомобиль. Кай вгляделся повнимательнее:  похоже,  машина  той  же
марки, что у Мэрфи. Он велел шоферу затормозить и увидел самого  Мэрфи,  тот
тоже посмотрел на него, а потом энергично махнул кому-то в гараже. Вышли два
механика и принялись заталкивать машину вовнутрь.
     Мэрфи повернулся к  Каю.  Они  обменялись  несколькими  незначительными
словами. Кай чувствовал в Мэрфи сопротивление, - тот  уклончиво  отвечал  на
вопросы и был замкнут.
     Проехав  дальше,  Кай  наткнулся  на  Хольштейна,  тот   бросился   ему
навстречу, держа в руках свечи зажигания. Кай  невольно  задумался:  сколько
времени он его не видел? С их последней  встречи  прошло  меньше  месяца,  а
могло показаться - год. Однако сейчас, когда юноша стоял перед ним, они вели
себя как ни в чем  не  бывало  и  естественно  подхватили  обрывок  времени.
Приключение с Лилиан Дюнкерк ушло под воду, как затонувший  остров,  никакие
нити не тянулись от него дальше. Кай повеселел и спросил:
     - Что приключилось со свечами зажигания?
     - Мы уже несколько дней их меняем.  Сейчас  у  нас  есть  новые,  более
прочные, они могут долго выдерживать даже высокую  скорость.  Между  прочим,
для вас есть почта.
     Он принес охапку писем и журналов.
     Кай бегло их просмотрел.  Хольштейн  сообщил,  что  получил  письмо  от
Барбары.
     Барбара...
     Письма от нее были и в его собственной почте,  тем  не  менее  от  слов
Хольштейна он словно бы ощутил укол.
     Кай сам себе удивился - какая странная штука сердце: он ушел  от  одной
женщины, с которой забыл другую; он думал о другой, и забывал ту, от которой
ушел. Но ни одна из них при этом не исчезла  из  его  жизни.  На  свете  нет
ничего, о чем с меньшим правом фантазировали бы больше, чем о любви.
     Прежде всего, она требует гораздо большей краткости, чем  полагают.  Ее
нельзя слишком  долго  выносить  безнаказанно.  Чтобы  длиться  дольше,  она
требует пауз. Кай  считал,  что  сроки  гонок  с  прямо-таки  метафизической
мудростью подогнаны к его психологии. Они наступали в точности, когда надо -
вот как последние.
     Ясным взглядом посмотрел он на горный массив, на улицы и на небо.
     - Вы тут часто ездили, Хольштейн?
     - Почти каждый день.
     - И в дождливую погоду тоже?
     - А дождя не было. Мы немножко переделали тормоза, и  я  думаю,  что  в
мокрую погоду можно будет очень быстро сбрасывать скорость.
     - Льевен уже здесь?
     - Да, он тоже бывал на трассе.
     - Не очень часто?
     - Не слишком часто.
     - Механики?
     - Все здесь.
     - Мы будем стартовать тремя машинами. А сколько их  пойдет  той  марки,
что у Мэрфи?
     - Четыре.
     - Четыре?
     - Он крайне осторожен.
     - Это я уже заметил. Осторожен до тошноты.
     - Только с недавних пор. Раньше он был вполне доверчив. Приходил каждый
день и даже давал мне советы, очень дельные. Я толком не  понимал,  чего  он
хочет. В конце концов, до меня  дошло,  что  он  окольными  путями  пытается
выведать, как мы усовершенствовали карбюратор. Когда я ему всерьез объяснил,
что он ошибается, что  этого  нам,  к  сожалению,  сделать  не  удалось,  он
отступился. У меня такое впечатление, будто он  ужасно  жалеет,  что  вложил
некоторые свои советы в пропащее дело. Иначе я его  поведение  объяснить  не
могу.
     Кай очень даже Мог объяснить это иначе. Он спросил:
     - А Мод Филби в Сицилии?
     - Да, она в Палермо.
     - И здесь побывала тоже?
     - Один раз, с Льевеном.
     Кай забарабанил пальцами по  капоту.  Ему  эта  музыка  понравилась,  и
другой рукой он принялся изображать литавры. Но вдруг перестал.
     - Хольштейн, мы во что бы то ни стало должны выиграть.
     - Ясное дело, должны.
     - Завтра начнем зверски тренироваться.
     - Можем прямо сегодня.
     - Лучше завтра. Сегодня, мне думается, я получу для этого заряд.

     Найти кого-либо в Палермо было нетрудно. Спустя короткое время Кай  уже
связался с Льевеном по телефону, и тот настаивал на том, чтобы немедленно  с
ним переговорить. Несколько удивленный, Кай отложил  их  встречу  на  вечер,
поскольку Льевен никакой определенной причины не назвал.
     Он был до некоторой степени заинтригован и подозревал забавную интригу,
связанную с Мод Филби.
     Чтобы создать более приятную атмосферу, Кай сидел  в  ресторане,  когда
пришел Льевен, и пригласил его с ним поесть. Заметил,  что  Льевену  это  не
нравится, так как вначале он раздраженно отказался.
     - Я, собственно говоря, предпочел бы кое-что с вами обсудить, Кай.
     -  Для  того  мы  сюда  и  пришли.  Однако,   когда   ешь   один,   это
обескураживает. А эти маленькие закуски просто неповторимы. В таком виде  их
можно получить только здесь, у моря.
     Льевен был в нерешительности. Потом понял, что  противиться  бесполезно
и, может быть, лучше немножко отложить разговор, а в  это  время  чем-нибудь