о быть!

Я приоткрываю рот, и слова сами выходят из меня, как из чревовещателя:
Может ли кокон
прочесть откровение
на крыльях порхающей
бабочки?

Веда завороженно молчит, потом неожиданно спрашивает:

- А почему кокон, а не гусеница? У кокона глаз нет, он прочесть не
сможет, даже если захочет.

Терпеть не могу объяснять стихи.

- Ну... - неохотя отзываюсь я, - имеется в виду не сам кокон, а то, что
в коконе. То есть, может ли личинка, к тому же спящая, прочесть через
стенки кокона откровение, начертанное на крыльях бабочки?

- Тогда да, - вздыхает Веда.

Очарование разрушено. К тому же, пора возвращаться: мне надо быть в
столовой к началу полдника.

Это мое стихотворение - единственное запомненное мной, потому что оно
было последним. Когда оно разошлось по Интернату и дошло до учителей,
меня вызвал к себе Главный воспитатель. С виду он был добродушным
сморчком лет трехсот (во времена его молодости средство для бессмертия
уже изобрели, но старость предотвращать еще не научились), однако
отличался въедливостью и педантизмом.

- Поясните, Стип, что вы имеете в виду этим вашим белым стихотворением?
- спросил он, задумчиво покусывая маленький розовый ластик на конце
карандаша.

Я смутился: никогда до этого взрослые не интересовались моими стихами.
Взяв себя в руки, я рассказал ему примерно то же самое, что и Веде.

- Любопытно, - сказал он и надолго погрузился в размышления.

Наконец, через несколько мучительно долгих минут он вынул изо рта кончик
карандаша, резко встал, одернул идеально подогнанный под фигуру черный
мундир и официальным тоном провозгласил:

- Я запрещаю вам писать стихи. Идите.

Я был ошеломлен. Слезы брызнули у меня из глаз от обиды и отчаяния. Я
бросился вон из кабинета.

- Для вашей же пользы! - прокричал мне вслед Главный воспитатель.

То, что со мной произошло, казалось мне невероятной трагедией. Но это
была не только моя трагедия - это была и трагедия Спасителя, потому что
люди отвергли дар, которым Он наделил меня собственной рукой. Для меня
запрет на стихи означал смертный приговор, но я встретил этот приговор с
гордо поднятой головой. Я уже не страшился смерти, потому что был
уверен, что этот жестокий грубый мир, поправший в моем лице дар
Спасителя, не достоин моей жизни. Да, я умру, но я умру стоя, а не на
коленях, и встречу смерть с презрительной улыбкой на губах!

Вот и вся история о том, как в тринадцать лет я заочно расквитался со
смертью. После этого я зажил легко и непринужденно. Мне уже нечего было
терять. Только через два года я узнал, что "бабочками", по аналогии с
бабочками-однодневками, в просторечии называли ликвидантов - тех, кто
подлежал ликвидации, - и до меня дошло, почему мне было запрещено
сочинять стихи: воспитатель узрел в них опасную по своей сути аллегорию.
Но в любом случае было поздно что-то восстанавливать. Мои способности к
стихам были безвозвратно утеряны.
Интересно, кстати, какими выдающимися способностями обладает мой
временный подчиненный, этот хамоватый водитель вездехода, с виду
совершенно заурядный тип? Должен же он чем-то отличаться от тех, кто не
достоин не только вечной жизни, но и естественной смерти от старости...

2. Сюрприз


- Хотите знать, какие у меня способности? - неожиданно спросил водитель.

Я невольно вздрогнул.

- Я читаю мысли, - сказал он, не дожидаясь ответа.

- Почему же вы служите водителем, а не... - я запнулся.

- Для этого есть костоломы, - криво усмехнулся он. - Я не могу читать
мысли людей, которые испытывают ко мне сильные негативные чувства. В
таких случаях я чувствую злобу, и ничего другого.

"И поэтому ты работаешь водителем и, скорее всего, по совместительству
стукачем, - невольно подумалось мне. - Располагаешь к себе пассажиров
ненавязчивым трепом, а сам в это время лезешь к ним тихой сапой в
душу..."

Водитель гнусно хихикнул.

- Черт побери, - смутился я, - никак не могу привыкнуть к этой вашей
"замечательной способности".

- А еще я разгоняю туман, - рассмеялся он примирительным добродушным
смехом.

Туман действительно рассеялся - поднявшийся ветер изорвал его
бесконечную крахмальную простыню в мелкие кусочки. Робко выглянуло
скупое северное солнце. Вскоре на горизонте, все еще слегка подернутом
дымкой, показалось шевеление множества неясных фигур с высокими шестами.
"Гигантские полярные муравьи растаскивают телеграфные столбы для своего
муравейника", - пришла мне в голову дурацкая фантастическая идея.
Водитель с улыбкой протянул мне бинокль. Я мысленно поблагодарил его и
прильнул к окулярам. Теперь можно было явственно увидеть обнаженных по
пояс людей, ворочающих длинные металлические реи. Картина визуально
прояснилась, но по сути оставалась такой же дурацкой, как и моя
фантастическая идея.

- Что они делают? - спросил я.

- Тундру городят, - равнодушно отозвался водитель. - Директор фабрики
приказал построить дорогу. Когда оказалось, что строить не из чего, он
распорядился ее хотя бы разметить столбами.

- Зачем?

- Легендарный "орднуунг". Для порядка, короче.

- А почему они голые на холоде?

- Как голые?! - водитель бесцеремонно забрал у меня бинокль и жадно
прилепил его к глазам. - Действительно...

С ним произошла мгновенная метаморфоза: из добродушного, в меру
нахального увальня он превратился в хищного самца. Его лицо вытянулось и
заострилось, а нижняя губа сладострастно отвисла, влажно вывернувшись
наружу.

- Тощие все, "доска два соска", - пробормотал он скороговоркой. - Где же
новенькие, упитанные?

- Вам не противно? - спросил я его.

Вместо ответа он оторвал от глаз бинокль и прибавил скорость. Подрулив
на всех парах к толпе рабочих, он снова уставился в бинокль, без
стеснения рассматривая полуобнаженных короткостриженых девушек с
расстояния в двадцать метров.

- Я вам приказываю немедленно ехать дальше! - рассвирепел я от его
неприкрытой наглости.

- Ничего не получится, - спокойно ответил он. - Видите, въезд на трассу
завален сройматериалом.

- Объезжайте!

- Не имею права. Директор приказал ездить только по трассе там, где она
есть. Придется часик подождать, пока разберут штабеля.

С трудом сдерживая раздражение, я вышел из кабины и подошел к ближней
группе "бабочек". Увидев офицера в черной униформе, они бросили
разбирать штабель и встали по стойке "смирно".

- Какой идиот приказал сгрузить реи на дорогу? - спросил я у них.

Они угрюмо молчали, показывая всем своим видом, что это не их дело.

- Почему вы голые?

- Нам приказали, - дернула худым плечиком ближняя ко мне девушка.

Мне стало неловко, потому что никто из стоявших передо мной молодых
женщин даже не попытался прикрыть грудь. Видимо, они потеряли стыд,
заранее простившись с жизнью. Мертвые сраму не имут...

- Кто? - прокричал я, отводя глаза. - Кто приказал? Где ваш начальник?

- На другом конце отряда, командует установкой рей, - хрипло ответил
один парень.

Я прошел метров сто вдоль живого конвейера из "бабочек", передающих по
цепочке из рук в руки тяжелые реи, выкрашенные в серебристую
рефлекторную краску, и увидел чуть в стороне обнаженного по пояс
верзилу-охранника. Положив на висящий на шее автомат руки, он с шумным
выдохом делал приседания.

- Разминаетесь?! - набросился я на него. - Почему вы раздели
ликвидантов?

- Чтобы загорали, господин обер-кобра, - отрапортовал он, вытягиваясь по
струнке. - Им полезно, а то бледные, как смерть.

- За самоуправство будете наказаны, - пообещал я ему. - Немедленно
приведите себя в порядок и оденьте рабочих!

Охранник бросился выполнять приказание, а я вернулся к вездеходу. Там
меня ждала еще более отвратительная картина: на своем сидении я увидел
крупную женщину в ватных штанах, подпоясанных куском электропровода,
через ее белую тонкую кожу выпукло просвечивали ребра. Она обеими руками
торопливо засовывала себе в рот галеты, а водитель в это время усиленно
разминал ее большие, с синими прожилками груди...

- Немедленно прекратите! - заорал я на них.

Ноль внимания. Тогда я схватил женщину за провод и вытащил из кабины.
Изо рта у нее густо посыпались крошки.

- Я вас отдам под трибунал! - пригрозил я водителю.

Он только моргнул в ответ круглыми, ошалелыми от счастья глазами. Ну,
как бороться с такими идиотами?!

- Вы что тут, осатаанели все? - попытался я его вразумить. - Это важный
государственный объект, а не бордель! Доложите на фабрику о моем
прибытии, пусть что-нибудь предпримут. Я не собираюсь торчать здесь
вечно. И... стряхните объедки с моего кресла, черт побери!

Водитель позвонил по радиотелефону, доложил о моем скором прибытии и тут
же передал мне трубку:

- Вас. Лично.

- Вальт Стип, инспектор Вечного контроля "Кобра", - представился я.

- Дежурный по Фабрике, - послышалось в ответ. - Господин Директор ждет
вашего приезда. Он просил меня немедленно соединить вас с ним. Одну
минуту.

- Я жду.

Трубка замерла, чтобы через несколько секунд взорваться
экзальтированными воплями:

- Послушайте, любезный, где вы застряли?! Я вас жду с самого утра.
Зарубите себе на носу: если вы опоздаете к ужину, я отдам вас под
трибунал!

- Дорога перекрыта, господин директор, - не очень внятно ответил я,
несколько ошарашенный таким бурным приветствием. - Ликвиданты разбирают
завал в начале трассы. То есть в конце...

- К черту завал! К черту концы! К черту ликвидантов! Я высылаю за вами
вертолет. Вы слышите? Вас ждет сюрприз. Готовьте валидол. Все!

Трубка опять заглохла.

- Не обращайте внимания, - утешил меня водитель, заметив мой озадаченный
вид. - Он со всеми так. Очень активный человек. Бонвиан. Энергия бьет
фонтаном. Иногда - по окружающим. Он обещал вам сюрприз?

- Это не ваше дело, - поморщился я.

Фамильярность подчиненных я еще могу перенести, с ней по крайней мере
можно бороться, но панибратство со стороны начальства меня особенно
угнетает, ведь от него нет никакого универсального средства. Каждый раз
приходится ловчить и выдумывать что-то новое, чтобы увернуться от
вельможных похлопываний по щеке, а теперь ситуация особенно щекотливая,
потому что непонятно, у кого больше формальных полномочий и реальной
власти: у заслуженного трехсотлетнего ветерана с периферии или у
инспектора из центра, который в десять раз младше его. Скверный расклад.

- У нашего Директора на каждом шагу сюрпризы, - не унимался водитель. -
День для него прожит зря, если он кого-то не разыграет. Кого - неважно,
хоть распоследнего ликвиданта. Однажды он ради хохмы пустил в газовую
камеру веселящий газ. Причем не предупредив заранее охранника.
Представляете, как ошалел бедняга, когда он откупорил дверь и на него,
держась за животы от смеха, повалились хохочущие "покойники"? Его потом
лечили от острого невроза...

- Помолчите, - оборвал я водителя. - Я не люблю черный юмор.

- Как угодно, - отвернулся он обиженно.

Однако надо быть готовым к возможным сюрпризам. Что ни говори, а миссия
у меня довольно щекотливая. Надо освежить в памяти встречу с Главным
инспектором, чтобы ничего не упустить из памяти. Может случиться, что
ключ к разгадке моей миссии, а значит, и к ее успеху, лежит в
какой-нибудь малозначащей с первого взгляда реплике. Я откинулся в
кресле и сделал вид, что задремал, а сам стал во всех подробностях
припоминать аудиенцию с Главным, благо, она была довольно короткой.

В тот день я только-только сгрузил на жесткий диск своего компьютера
материалы нового дела, весьма объемного - двенадцать мегабайт отчетов,
докладных, объяснительных, рапортов, досье, доносов и кляуз - когда меня
вызвали к Главному. Это было необычно. Сотрудники моего уровня никогда
не получали заданий непосредственно от него, всегда через промежуточного
начальника, поэдела, весьма объемного - двенадцать мегабайт отчетов,
докладных, объяснительных, рапортов, досье, доносов и кляуз - когда меня
вызвали к Главному. Это было необычно. Сотрудники моего уровня никогда
не получали заданий непосредственно от него, всегда че

Мне уже приходилось несколько раз видеть этого человека на различных
совещаниях, где он раздавал указания, но впервые я попал в его кабинет и
дистанция между нами сократилась до нескольких шагов. Вблизи он оказался
раздавал указания, но впервые я попал в его кабинет и дистанция между
нами сократилась до нескольких шагов. Вблизи он оказался не таким
страшным, каким представлялся на почтительном расстоянии. На совещаниях
он выглядел резким, решительным, жестоким и беспощадным. Сам его вид
заключал в себе нечто хищное: высокий рост, широкие плечи, зачесанные
назад короткие седые волосы, агрессивно встающие над покатым лбом,
крючковатый нос, вдавленные в череп глаза, бескровные губы, даже не
губы, а их отсутствие, заполненное короткими глубокими складками
вертикальных морщин. Не человек, а кондор. Птице-человек. Никто не знал,
сколько Главному лет, но всем было слишком хорошо известно, что он один
из старейших на Земмле. Значит, ему было около трехсот пятидесяти.
Должно быть, время вытравило из него какие-либо чувства: он никогда не
был ни возбужденным, ни подавленным, ни радостным, ни грустным, ни
чем-либо озабоченным. На одном бесконечно длинном заседании я даже
задумался о том, какие жизненные стимулы движут этим человеком, и пришел
к неминуемому выводу, что им руководит сам Спаситель. Если бы наш
Главный был смертен, возможно, его после

Так вот, когда Главный в тот день пригласил меня сесть в его кабинете в
глубокое кожаное кресло, передо мной предстал расслабленный мудрый
человек, не грозный громовержец Зевс, облаченный в строгую черную форму
с тремя золотыми молниями - регалиями руководителя могущественного
ведомства, - но тихий домашний философ в сером шерстяном костюме
свободного покроя, при галстуке, но в мягких отороченных мехом тапочках.
Всем своим видом он давал мне понять, что меня ожидает не совсем
официальное задание.

Для начала он попросил меня изложить ему в деталях свою биографию - я
подробно рассказал про Интернат, про училище Вечного контроля, про
Высшую школу "Кобра" (контроль за браком) и про свою работу инспектором
Вечного контроля. Он остался недоволен.

- Даты и другие факты я могу узнать из вашего личного дела, - сказал он
твердо, но без раздражения, тоном строгого, но терпеливого наставника. -
Расскажите мне про своих учителей, коллег, друзей и девушек.

Это было несколько неожиданно. Зачем ему знать про моих друзей и
девушек? Кто-то настучал на меня? Или наоборот, кто-то из моего
окружения попался на чем-то серьезном и бросил на меня тень? Я взял себя
в руки и рассказал о всех людях, оставивших какой-либо след в моей
жизни. Рассказ занял около двадцати минут, и я ждал, что Главный меня
прервет, но он слушал внимательно, хотя по его непроницаемому лицу
трудно было сказать, насколько ему все это интересно.

- Все? - спросил он меня, когда я остановился.

- Все, - кивнул я.

- Вы женаты?

- Нет.

- Почему? - бесстрастно спросил он.

- Считаю, что молод для такого решительного шага.

Он пристально посмотрел на меня глубоко впечатанными в глазницы
темно-карими глазами. В них промелькнула какая-то важная, но непонятная
для меня мысль. Он надолго замолчал, а затем спросил:

- Как по-вашему, когда у вечного человека кончается молодость?

- Затрудняюсь ответить, - честно признался я. - Но думаю, лет в
семьдесят.

Мой ответ его, похоже, мало интересовал, потому что он тут же, без
всякого перехода, сказал:

- Вы поедете с инспекцией на сорок шестую фабрику смерти. Проверите
выполнение плана ликвидации. Учтите, что на территории этой фабрики
находится один особо важный секретный объект, в который вы не должны
совать свой нос. Этот объект подчиняется непосредственно президенту, и
если вас уличат в том, что вы им интересуетесь, вам крупно
непоздоровится. Вы меня поняли? - пристально посмотрел он на меня.

- Я вас понял, - кивнул я.

Кажется, мы на самом деле друг друга поняли.

- Что вы знаете про доктора Морта? - спросил он.

Я удивился, но не подал вида. Уже несколько лет по Комитету вечного
контроля ходили слухи о том, что в лазарете одной из фабрик смерти
существует некий таинственный доктор Морт, который ставит опыты над
людьми, причем не только над "бабочками", но и над вечными. В последнее
время про него даже появились анекдоты. Типичная легенда. Никаких
официальных сведений про Морта мне, естественно, не встречалось, поэтому
в разговоре с Главным его не должно было, по идее, существовать.

- Абсолютно ничего, - благоразумно ответил я.

- Прекрасно, - кивнул головой Главный. - Все что о нем услышите -
доложите мне.

Он встал. Аудиенция была окончена. Я вышел из кабинета в смятенных
чувствах. С одной стороны, Главный оказывает мне честь, доверяя
неофициальное задание: было ясно как день, что он хочет проверить,
существует ли на сорок шестой фабрике человек, которого называют "доктор
Морт", а с другой сторны, он недвусмысленно дал мне понять, что если
меня уличат в выведывании особо важных государственных секретов, он
отдаст меня на растерзание контрразведки. Если я выполню задание и не
засвечусь, меня, возможно, ждет повышение по службе, а если не выполню
или засвечусь... Об этом лучше было не думать. У "кобры" всегда должна
установка на победу. Только вперед - и только к успеху!

Послышался шум лопастей. Я открыл глаза и увидел подлетающий вертолет.
Пилот приземлил его всего в двадцати шагах, и я разглядел, как он, не
выключая двигателя, машет мне рукой. Придерживая рукой фуражку, я
поднялся по сброшенному мини-трапу в крошечный пассажирский отсек - и
пожалел, что по совету директора не принял валидол: в кабине меня
встречали с объятиями Игор и Аллина, тот самый Игор, с которым я прожил
в одной комнате в Интернате все свои детские годы, и та самая Аллина,
которая была моей первой девушкой и которую я давно уже похоронил в
своих мыслях, считая ее погибшей. Они усадили меня на сидение и,
подперев с обеих сторон, принялись радостно пихать в бок и строить рожи.
Говорить мы друг другу ничего не могли из-за сильного шума. Но, может, и
к лучшему: это был тот момент, когда слова излишни. Я был так возбужден,
что на какое-то время забыл и про свою миссию, и про то, куда
направляюсь, и про предстоящую встречу с директором, и про зловещего
доктора Морта, которого мне предстояло разыскать, - все поглотила
сиюминутная радость момента, светлая и безоглядная, как в детстве.

Я смотрел в безумно красивое лицо Лины и удивлялся, как мало оно, в
сущности, изменилось. Да, оно приобрело черты завораживающей
женственности, но выражение его было все тем же, хитро-озорным и
добродушным одновременно. Все те же прямые темно-русые, с медным
отблеском волосы, кончики которых у плеч игриво завиваются наружу, те же
прозрачно-серые в голубизну глаза, те же загнутые вверх уголки губ и те
же едва заметные ямочки на щеках. Именно такой она жила в моей памяти
четырнадцать лет. Если с ней и произошли изменения, то только в лучшую
сторону: на смену детской заостренности черт пришДа, оно приобрело черты
завораживающей женственности, но выражение его было все тем же,
хитро-озорным и добродушным одновременно. Все те же прямые темно-русые,
с медным отблеском волосы, кончики которых у плеч игриво завиваются
наружу, те же прозрачно-серые в голубиз

Нам было тогда по тринадцать лет. На уроке зоологии Лина стояла у
прикнопленной к доске карты мира и показывала места обитания различных
млекопитающих. Каждый выход Лины к доске был для меня праздником: я
давно был к ней неравнодушен, и когда она отвечала урок, стоя перед
классом, мог не стесняясь рассматривать ее стройную фигуру. Несколько
раз я даже собирался мысленно раздеть ее, но не решился: мне почему-то
казалось, что учитель сразу заметит по моему взгляду, чем я занимаюсь.

Чтобы остальные ученики не скучали, учитель заставлял нас задавать Лине
вопросы. Карта висела высоко, а указка была короткой, и когда Лина
показывала ареал обитания какого-нибудь гризли, ей приходилось
вытягивать руку в