верх, платье натягивалось на ее фигурке, изгибы тела
обрисовывались предельно четко, и у меня сладко замирало сердце.
Подавляя в себе предательскую дрожь возбуждения, я поднял руку, и когда
учитель обратил на меня внимание, сказал: "Хочу увидеть, где живет белый
медведь".

Лина поднялась на цыпочки - ноги ее вытянулись из-под короткой юбки, из
которой она выросла еще два месяца назад - и я мысленно застонал... В
этот момент случилось невероятное: она услышала мой внутренний голос,
резко отдернула от карты, как от горячей плиты, протянутую вверх руку,
полуобернувшись, метнула в меня насмешливо-веселый взгляд, ткнула
указкой в Австраллию и с вызовом посмотрела на меня. Под хохот класса
наши глаза встретились, и от зрачков к зрачкам словно прошла
электрическая дуга - мы поняли друг друга и почувствовали между собой
некую волнующую таинственную связь.

Учитель решил, что Аллина над ним издевается, и поставил ей "двойку".
Это была ее единственная неудовлетворительная оценка за все время учебы
в Интернате. В остальном она неизменно оставалась круглой отличницей и
считалась самой способной среди своих сверстников. У нее был целый букет
талантов: она прекрасно рисовала, сочиняла стихи (в отличие от моих - с
безупречной рифмой), играла на арфе и исполняла арии. В школьном театре
она неизменно играла роль Бруунгильды, и сам директор Интерната
восхищался ее голосом и актерскими способностями. Когда я серьезно думал
о Лине и ее замечательных качествах, она представлялась мне самим
воплощением Вечности. Что может быть достейнее вечной жизни, чем женская
красота? Так думал я тогда и так думаю сейчас.

Получив "неуд", Лина ни капли не расстроилась: она никогда не теряла
уверенности в себе. И все же мне показалось, что она над чем-то
задумалась. Сидя на задней парте, я смотрел на ее медно-золотистый
затылок, пытаясь понять, о чем она думает, но безуспешно. Через какое-то
время ее голова наклонилась, и в просвете между завернутыми вверх
локонами и кружевным воротничком платья показалась интимно-белая полоска
нежной шеи - Лина что-то писала. Сердце мое забилось: шестым чувством я
понял, что она пишет мне записку. Не оборачиваясь, чтобы не заметил
учитель, она завернула руку с надписанной бумажкой за спину - записка
была подхвачена и пошла по рядам. Наконец, с громко стучащим сердцем я
развернул аккуратно сложенный вчетверо листок и прочитал: "На перемене
за школой". Больше там ничего не было. Ни приветствия, ни подписи.

Через десять минут я стоял, прислонившись спиной к холодной бетонной
стене школы, ловил ртом капель со свисающих с карниза пухлых мартовских
сосулек и наслаждался радостью ожидания. Волнение не было тяжелым, оно
приятно грело кровь и щекотало нервы. Краем глаза я увидел
приближающуюся Лину, но не прервал своего занятия, демонстрируя
выдержку. Она подошла вплотную - я опустил голову. Вода теперь капала
мне прямо на макушку и стекала за шиворот. Вид у меня, надо полагать,
был глупый. Аллина рассмеялась звонким смехом, я сдержанно улыбнулся в
ответ.

- Любишь меня? - неожиданно спросила она, испытующе заглядывая мне в
глаза.

Не задумываясь, я кивнул в ответ. Она подставила мне щеку - я
прикоснулся к ней губами. Нежная кожа пахла весной и подснежниками - так
почему-то мне показалось. Лина доверительно положила мне руку на плечо и
сказала:

- Завтра здесь, до начала занятий, я буду ждать тебя. Принесешь мне
дневник Игора.

- Зачем? - неприятно удивился я.

Она только улыбнулась в ответ уголками губ, повернулась и ушла. Ее
просьба меня расстроила, но не удивила. Игор был высоким и крепким
парнем, спокойным и умным. На него засматривались многие девочки, но его
интересовали глобальные философские вопросы, а не мелкие интриги. Его
подчеркнутое равнодушие к девочкам еще больше возбуждало их. Не
составляло труда догадаться, что Лине было любопытно проникнуть в мысли
Игора и узнать, такой ли он холодный, каким его принято считать.

Без зазрения совести я украл у Игора из тумбочки дневник, пока он спал.
Я был уверен, что он доверяет бумаге свои заумные мысли, которые не
вызовут у Лины никакого интереса. Не выполнить ее просьбу мне не
приходило в голову, хотя формально это было проще простого, ведь она
ничем не могла мне угрожать. Да, я украл дневник у друга, поступил в
сущности подло, но не видел в этом ничего плохого: Лина прочтет его
каракули, увидит, что там нет ничего особенного, и вернет дневник. В
Игоре она разочаруется и оставит его в покое, а меня будет любить за
преданность. Всем будет хорошо.

- Принес? - серьезно спросила Лина, когда я встретился с ней за школой
за пять минут до звонка на первый урок.

Я протянул ей толстую тетрадь. Из деликатности я даже не заглянул в нее
заранее. Лина тут же раскрыла дневник на последних страницах и стала
внимательно читать. Щеки ее зарделись румянцем. Меня неожиданно осенило:
"Она знала, что там про нее написано. Между ней и Игором что-то
произошло!" Пораженный этой запоздалой догадкой, я выхватил у Лины
дневник, но она с кошачьей ловкостью выдернула его у меня из рук,
прижала к груди и убежала. Догонять ее было бесполезно: у нее были
длиннее ноги.

- Завтра... здесь, - крикнула она, едва обернувшись.

Вечером того же дня Игор заметил пропажу дневника, и ему сразу стало
ясно, что его украли по наущению девчонок. Последними словами он
проклинал "подлого предателя, попавшего под каблук похотливых мартышек",
а я как мог вторил ему, боясь, что он меня уже заподозрил и таким
образом проверяет. И еще я уверял его, что не все потеряно и дневник
может найтись, будучи сам уверен в том, что Лина вернет его, когда
прочитает.

Когда я встретился с Линой на следующий день, она уже не выглядела такой
божественной, как прежде, хотя старалась всячески подчеркнуть свое
достоинство. Она ждала меня, уперев одну руку в бок, с царственно
поднятым подбородком. Сразу стало ясно, что дневник она мне не отдаст.
Когда я подошел, то увидел, что губы ее мелко подрагивают.

- Ты должен побить его, - сказала она неожиданно твердо.

Мне очень хотелось возразить, но я боялся, что она сочтет меня трусом.
Она заметила мои душевные муки и понимающе погладила меня по щеке своей
узкой прохладной ладонью. Все мои сомнения тут же улетучились - я был
готов на все.

В классе я уже не заглядывался с прежним упоением на Лину. Я все еще
любил ее, но ореол загадочности вокруг нее пропал. К восхищению
примешивалось сострадание: я не знал, чем Игор обидел ее и не чувствовал
за собой права на истину, но готов был отомстить за нее кому угодно,
даже лучшему другу. Однако когда я очутился наедине с Игором в нашей
маленькой уютной комнате - он сидел за столом, восстанавливая по памяти
свой дневник, а я без дела лежал в одежде на кровати - меня охватили
мучительные сомнения. В условиях Интернатской жизни, когда я видел
родителей по два часа один раз в неделю, он был для меня самым родным на
свете существом. И я - для него. Всегда и везде мы были вместе, и до сих
пор между нами не было никаких тайн. Его смех был моим смехом, его слезы
- моими слезами. Мы готовы были на все ради друг друга, хотя никогда не
клялись в этом... А может, напрасно мы не клялись в своей дружбе? Ведь
это Игор первым предал меня, когда не рассказал про свои отношения с
Линой. Могу ли я теперь доверять ему? Чем больше я думал об этом, тем
сильнее на меня накатывало тяжелой мутной волной раздражение против
него. Да, это он, а не я - предатель. Это он сделал тот первый неверный
шаг, с которого все началось, а теперь он считает себя пострадавшим,
потому что некий "злодей" украл у него дневник. Ему все равно, почему
это было сделано, он со спокойной душой восстанавливает свои записи и
только рассмеялся бы, узнав, что "злодея" терзают муки совести.

- Интересно все же, кто этот негодяй, опустившийся до такой мерзости? -
неожиданно послышался голос Игора из другого конца комнаты.

- Не хочешь ли ты сказать, что это я?! - я подпрыгнул на кровати, будто
кто-то пнул меня снизу ногой через пружинный матрац.

В ответ он пробурчал что-то неопределенное.

- Что ты сказал? - подскочил я к нему.

Он повернулся на крутящемся кресле и посмотрел на меня снизу вверх. В
первый момент его глаза были ясно-спокойными, но тут же в них мелькнул
черной молнией испуг. Очевидно, он не ожидал от меня такой яростной
злобы.

- Теперь я вижу, что это ты, - сказал он в некотором смятении.

- Ах, я, да?!

Я вмазал Игору со всего размаха в глаз. Он опрокинулся вместе с креслом.
Физически он был сильнее меня, да и драться умел лучше, но теперь он
сопротивлялся как-то совсем вяло, будто парализованный какой-то очень
неприятной для него идеей. Я долбил его кулаками по чем попало, и очень
скоро растратил таким образом свою злость. Тогда я неожиданно разразился
слезами, отпустил Игора и повалился на кровать, содрогаясь от рыданий.
Он не подошел ко мне, и через какое-то время я уснул, обессиленный от
нахлынувших на меня переживаний.

Когда я проснулся посреди ночи, то увидел, что Игор опять сидит за
столом. Левой рукой он прикладывал к лицу свинцовую примочку, а правой
писал в тетради - он все так же терпеливо восстанавливал свой дневник.
От этого его занятия веяло какой-то особо успокаивающей и обнадеживающей
стабильностью. В мире все встало на свои места... кроме меня самого. Я
почувствовал в себе непреодолимое желание покаяться, и тут же все
рассказал Игору. Он серьезно и внимательно выслушал меня, а затем
поведал мне свою историю. Оказалось, Лина писала ему записки, в которых
назначала, как и мне, свидания за школой, а он не приходил. И на записки
не отвечал, считая это глупостью. Только и всего. Мы обнялись с ним и
тут же решили поклясться на крови в вечной дружбе. Так мы и сделали -
надрезали запястья перочинным ножиком, соединили свои порезы, чтобы
смешалась кровь, и произнесли торжественную клятву, ту самую клятву из
Священной книги, которой некогда соединили свои судьбы Каальтен-Бруннер
и Гиммлерр.

- Но, брат, что же мне делать? - спросил я у Игора, когда обряд был
закончен. - Эта коварная женщина имеет надо мной магическую силу. "Нет
человека, которого нельзя сломить, дело только в средствах", как сказал
Великий Каальтен. Когда я вижу ее, то теряю голову и способен на все
ради того, чтобы дотронуться до ее волос или подержаться за край платья.
Как мне разрушить ее каббалу?

- Все очень просто, - ответил мне Игор, просветленно глядя на меня
своими мудрыми глазами. - Апостол Геббельсс сказал: "Лучшее противоядие
- это сам яд". Уже несколько веков лучшие философы мира бьются над
смыслом этой глубокой фразы. Есть несколько сот трактований, но нет
единого, так почему бы тебе не подумать над этим самому?

Когда мы, наконец, легли спать, я задумался над смыслом великого
изречения, и ответ не замедлил долго ждать, меня точно осенило: надо
подружиться с другой девчонкой, которая не будет иметь надо мной такой
власти, как Лина. В идеале мне нужна девушка, которая сама будет
выполнять все мои приказания. Эта мысль чрезвычайно возбудила меня. Я
представил себе красивую девочку, точно такую же с виду, как Лина, но во
всем послушную моей воле. Услужливое воображение тотчас стало рисовать
разные захватывающие дух картинки, в которых моя девушка с удовольствием
исполняла любые мои прихоти, а если у нее вдруг что-то не получалось,
сама требовала для себя наказания. Картинки станозамедлил долго ждать,
меня точно осенило: надо подружиться с другой девчонкой, которая не
будет иметь надо мной такой власти, как Лина

Утром я пришел в класс разбитым и невыспавшимся. К тому же, после того,
что со мной произошло на исходе ночи, я не был уверен, все ли в порядке
с моим здоровьем. И все же я без промедления приступил к своему
духовному освобождению. План мой был прост: я выбрал себе в жертву
некрасивую застенчивую девочку на первой парте (даже имя у нее было
несуразное - "Даммна") и строчил одну за одной записки, в которых без
стеснения делал ей различные грязные предложения. По моему убеждению,
это безобразное мягкотелое создание должно было с радостью всецело
подчиниться моей железной мужской воле. Эта девочка была для меня
привлекательна еще и тем, что она сидела на одном ряду с Аллиной и все
мои послания неминуемо проходили через мою мучительницу, отравившую мою
душу опасным ядом. Имея в виду Аллину, я действовал наверняка,
надписывая все записки "Даммне от Вальта". Даммна непрестанно ерзала на
стуле и мелко и часто трясла под партой острым коленом в кремовых
колготках (вот так скромница!), а Лина, напротив, как-то странно
окаменела и шевелила рукой только когда надо было передать записку или
записать что-то под диктовку учителя. Непонятно, кстати, как учитель не
заметил невероятной почтовой активности на уроке - видно, сам Спаситель
хранил меня, иначе если хоть одна записка попала бы на глаза моих
строгих наставников - меня исключили бы из Интерната с "волчьим билетом"
за аморальное поведение. В последнем своем послании я предлагал Даммне
встретиться на перемене за школой, чтобы "проверить, все ли у нее под
юбкой на месте".

Когда прозвенел звонок, я и правда направился по коридору на выход,
чтобы поджидать за школой свою жертву. Ни возбуждения, ни волнения я не
чувствовал - я был холоден и спокоен. Но не успел я спуститься с
третьего этажа на первый, как на лестничной площадке кто-то положил мне
сзади руку на плечо. Я обернулся и тут же получил сильную звонкую
пощечину. Сердце прыгнуло от неожиданной боли, и перед глазами все
поплыло. Я увидел пунцовое лицо Аллины, и тут же она отвернулась и
взбежала по лестнице. Я почувствовал всеми своими клетками, что ей
стыдно, и ее стыд мгновенно передался мне. Потирая горящую щеку, я
понуро побрел обратно на третий этаж. Так я и не знаю, ждала ли меня за
школой Даммна, но думаю, что нет...

3. Проверка на вечность


Я смотрел на радостные лица Игора и Алины, веселые и беззаботные, и
радовался тому, что мы встретились сейчас, когда то, что было между
нами, прошло очистку временем и на поверхности остались лишь светлые
воспоминания, а все тяжелое и грязное похоронено на дне души. Главное -
не копать глубоко. Это, конечно, означает, что у нас уже не будет тесных
отношений. Лучшее, что нам остается - легко и непринужденно играть
опереточные роли старых друзей, особенно на людях.

Но все ли похоронено? Похоже, Главный инспектор не из праздного
любопытства просил меня рассказать о своих бывших друзьях. Разумеется, я
рассказал ему далеко не все. В сущности - те же светлые воспоминания,
которым теперь радуюсь вместе с Игором и Линой. Но было и другое... Нет,
к черту другое, мир прекрасен, человек звучит гордо и во всем царит
гармония! Какие под нами прекрасные виды: внизу, совсем рядом, под
длинной стрелой подъемного крана, раскачивался от поднятого вертолетом
ветра подвешенный на стальном тросе знаменитый 70-метровый дюралевый
колосс Каальтена. Сквозь шум лопастей явственно проступал жутковатый
металлический скрип. Эта знаменитая виселица, служившая местом
ежегодного паломничества вечных, вырастала гигантским деревом из
высокого черного холма, насыпанного из обуви ликвидантов. Черт, забыл,
сколько там пар: то ли пять миллионов, то ли семь, а ведь читал же
брошюру. Надо пить витамины для укрепления памяти!

Мир прекрасен... Только воздух слишком засорен пеплом, а у нашей
допотопной "вертушки" отвратительная герметизация. Мы пролетаем вблизи
от главной трубы (диаметр у основания сто метров - есть еще память!),
Игор протягивает мне заботливо припасенный респиратор. Дышать стало
легче, но приходится закрыть глаза, иначе залепит так, что понадобится
долгое промывание. Мир прекрасен... и отвратителен. Чего в нем больше?

Хандра все же берет свое: мутным осадком на мозг оседают воспоминания о
последних месяцах, проведенных в Интернате. По всем показателям я был
последним в своем классе, и уже ни на что не надеялся. Однако мысль о
скорой смерти меня не пугала, а забавляла. Если абстрагироваться от
страха, то на самом деле интересно, как это случается: в какой-то момент
ты есть, а в следующий - тебя нет. Естественно, плоть остается, по
крайней мере, на какое-то время, пока ее не засунут в печь, но куда
уходит душа? В Священных книгах, доступных смертным, на тему загробного
мира ничего не говорилось. Когда я задал этот волновавший меня вопрос
воспитателю, он не очень уверенно пояснил, что ответ можно найти, если
постараться, в Книге Вечности, но эту книгу могли читать только вечные
люди.

- Зачем бессмертным знать о смерти? - задал я воспитателю дерзкий
вопрос.

- Подумай сам, - ответил он после долгого молчания, - Смертные рано или
поздно отправятся в другой мир и все увидят сами. Но откуда узнать
вечному человеку о смерти, если не из Священной книги?

- Но эту книгу писали вечные, ведь так? - задал я риторический вопрос. -
Знакомы ли они с предметом в достаточной мере?

В ответ воспитатель не сдержался и наорал на меня, что я недостаточно
тверд в своей вере. Наверное, так оно и было: я готовился все увидеть
собственными глазами и авансом презирал людей, которые познают истину из
книг, а не из своего опыта. Нарочито грубо я послал воспитателя подальше
- мне нечего было терять. Он по-жабьи выпучил глаза и раздул щеки в
бессильной злобе. Считается, что вечным людям нечего опасаться,
поскольку их жизнь в безопасности, но и мне бояться было нечего, потому
что я смотрел на мир глазами покойника. Нельзя отнять то, чего нет. Моя
жизнь уже не принадлежала мне - я заранее сдал ее на тот свет под
расписку и теперь как бы потрясал полученной взамен нее бумажкой,
дававшей мне право на бесшабашность.

Моя умиротворенность была нежданно-негаданно нарушена за месяц до
выпускных экзаменов. К самим экзаменам я, кстати, не готовился. Зачем?
Пустая трата времени. Целыми днями я сибаритствовал в кровати,
прогуливая занятия, и в буквальном смысле слова плевал в потолок. У меня
была такая игра: доплюнуть до потолка, а если не получится - увернуться
от падающего плевка. Можно было, конечно, убивать время более интересно,
например, по утрам гонять мяч на спортплощадке, а по вечерам гулять с
девчонками, но это так же, как экзамены, представлялось мне суетой. Мое
мировосприятие тяготело к биполярному экстремизму: или высшая польза или
никакой. Высшей пользы я ни в чем, кроме своей грядушей смерти, не
находил, и потому мне нравились чисто бесполезные занятия.

Так вот, в один прекрасный день (прекрасный ли?) мое покойное настроение
было неожиданно потревожено, когда по Интернату распространился слух,
будто Приемная комиссия будет выдавать аттестаты только тем, у кого
идеальное здоровье. Таланты и способности больше не имеют решающего
значения, достаточно не завалить экзамены и пройти медицинскую комиссию.
В догонку первому слуху прошел второй: медкомиссия будет очень строгой и
врачам дано указание забраковывать даже тех, кто страдает плохим зрением
или у кого не в порядке зубы. Отличники-очкарики, сломавшие глаза на
штудировании учебников, тотчас приуныли, а кровь-с-молоком дебилы,
напротив, впервые за много лет воспряли духом. На переменах между
уроками появилось новое развлечение: рослые жизнерадостные парни, не
отягощенные губительным для здоровья интеллектом, которых раньше никто
не замечал как вполне заурядных, загоняли в угол яйцеголовых "доходяг",
хватали их широкой ладонью одной руки за нижнюю челюсть, двумя пальцами
другой руки зажимали нос и орали в ухо: "Больной, покажите зубки!"
Причем, вытворяли это те самые подростки, которым ранее принято было за
глаза сочувствовать в их отсталости и которых никто из деликатности не
упрекал в природной тупости.

Что касается меня, вновь обретенная надежда на бессмертие обрекла мою
душу на страдания. Так, наверное, бывает с матросом, выпавшим за борт
корабля в открытом океане. Сначала он в отчаянии пытается догнать
корабль, хотя сразу должно быть понятно, что это бесполезно, затем он
поднимает крик в надежде, что его услыш