лишений  шипы  стали  острыми,  а
камни твердыми. У меня была моя родина - женщина, и мне нечего  было  больше
желать.  Голос  моей  любимой,  казалось,  сотворен   самой    жизнью    для
собственного  удовольствия;  полагаю,  жизнь  тоже  не  может  без  радости:
взгляните хотя бы на полевые цветы, как они веселы - с другими не  сравнить.
В наш дом в Бриаке время не входило, всегда покорно ожидая за порогом;  этот
ревнивый страж был так хорошо выдрессирован, что  принимался  лаять,  только
когда она, отправившись в поселок, долго не возвращалась. Я  вовсе  не  хочу
сказать, что те пути, которые преодолевала каждая пара с начала мира,  могут
составить  самую  длинную,  самую  широкую  дорогу  на  земле.  Я  говорю  о
счастливом отсутствии всякой оригинальности, потому что  счастью  нет  нужды
выдумывать что-либо. Ничто из того,  что  нас  объединяло"  не  принадлежало
только нам и никому  больше:  что-нибудь  необычное,  единственное  в  своем
роде, редкое или исключительное; было постоянство, нечто  непреходящее,  был
наш  союз,  старше  самой  памяти  человеческой.  Не  думаю,  чтобы   вообще
существовало  когда-нибудь  счастье  без  терпкого  привкуса    незапамятной
древности. Хлеб и соль, вино и  вода,  лед  и  пламя,  нас  двое,  и  каждый
другому земля, и каждый другому солнце.
     - Я часто думаю, что бы с нами было, если бы мы не встретились...
     - То есть не переспали бы.
     - Столько мужчин и женщин  проходят,  не  замечая  друг  друга!  И  что
потом? Чем они живут? Ужасно несправедливо. Я даже думаю,  что,  если  бы  я
тебя не узнала однажды, я бы всю жизнь тебя ненавидела.
     - Именно поэтому вокруг столько ненависти. Мы  постоянно  видим  людей,
которые ненавидят всех тех, с кем им не посчастливилось встретиться;  то  же
называют дружбой между народами.
     - А в шестьдесят, когда я состарюсь?..
     - Ты, твой живот, твоя грудь, твои бедра?..
     - Ну да. Это же ужас! Нет?
     - Нет.
     - Как это "нет"? Когда от меня только дряблая кожа и останется?
     - Не бывает дряблой кожи, бывают истории без любви.
     Наши ночи были островами. Мои губы свободно гуляли по пустынным  пляжам
горячего тела. Я боролся со сном: этот  воришка  отнимал  у  меня  бесценные
минуты.
     - Не слышу, Мишель. Ты  уткнулся  носом  мне  в  шею"  ворчишь  что-то,
шепчешь. Что еще?
     - Р-р-р-р.
     - Изволь объяснить нормально, в чем дело, раз уж разбудил меня?
     - Я ничего не говорил.
     - Не говорил? Ладно. Что же это за мурлыканье в таком случае?
     - Если я не кошка, уж и помурлыкать нельзя?
     - Не можешь уснуть?
     - Почему, могу. Но не хочу. Рядом с тобой слишком хорошо.
     - Ну, иди сюда, ляг, вот так, теперь спи.
     - Янник, как это возможно, столько лет прошло, а  это  осталось  в  нас
нетронутым, как в первые  дни?  А  ведь  говорят,  все  проходит,  ломается,
надоедает...
     - Да, у тех, кто только и может прийти, испортить и бросить...
     - Что с нами, с тобой, со мной? Проблемы семейной пары и все такое?
     - Проблемы семейной пары, что за ерунда. Либо  есть  проблемы,  либо  -
семья.
     -  Быть  вместе  -  порой  это  кажется  таким  сложным  делом,    даже
мучительным, все не клеится, протекает. И в один прекрасный день смотришь  -
а ее и нет, пары-то...
     - Слушай, Мишель, что  это  тебе  взбрело  будить  меня  среди  ночи  и
говорить о каких-то мифических проблемах семейной пары? Твой бедный  желудок
не может справиться с паэльей?
     - Я хочу знать, почему у нас нет этих проблем" что такого?
     - Бывают неудачные встречи, вот и все. Со мной такое случалось. Да и  с
тобой тоже. Как, по-твоему, люди могут отличить  настоящее  от  поддельного,
если они умирают от одиночества? Встречаешь человека, пытаешься  представить
его интересным и полностью выдумываешь его, наделяешь качествами, которых  у
него нет и в помине, закрываешь глаза, чтобы лучше его видеть, он  старается
выдать желаемое за действительное, ты - тоже. Он -  смазливый  дурак?  -  вы
находите его умным; он считает вас недалекой? - зато рядом с вами он -  семи
пядей во лбу; заметили вашу отвислую грудь? -  не  страшно,  он  найдет  это
своеобразным; вы начинаете чувствовать, что  здесь  пахнет  деревенщиной?  -
надо ему помочь; он необразован? - ваших университетов хватит на  двоих;  он
хочет заниматься этим без передышки? - он вас так любит!  он  не  слишком  в
этом силен? - что ж, это не самое главное  в  жизни;  жмот,  каких  свет  не
видел? - у него было трудное детство; хам? - просто держится естественно.  И
вы продолжаете отбиваться руками и ногами, лишь бы не  замечать  очевидного,
а оно уже режет глаз,  это  и  называется  проблемы  семьи,  одна  проблема,
строго говоря, когда мы не в  состоянии  дальше  выдумывать  друг  друга;  и
тогда приходит время печали, злобы, ненависти, мы пытаемся склеить  разбитое
- ради детей или просто потому, что  предпочитаем  терпеть  неизвестно  что,
нежели остаться наконец в одиночестве. Всё. Спи. Ну вот,  я  сама  себя  так
запугала, что теперь не  смогу  уснуть.  Включи-ка  свет  на  минутку,  хочу
посмотреть на тебя. Уф! Это в самом деле ты.
     Я смеялся, вспоминая, к  тому  же  в  бутылке  оставалось  еще  немного
коньяку. "Двадцать пять лет, Мишель, я жила, дышала, думала, не  зная  тебя,
- чем я жила, чем дышала, что это были за  мысли  без  тебя?.."  Я  заучивал
наизусть эти письма, которые она посылала мне  с  воздуха  и  из  транзитных
портов, "обрывки вечности", как она их называла, столь  банальными  казались
ей ее слова. Износившиеся слова со стертым значением,  цепляющиеся  одно  за
другое, складываясь в непрерывные цепи,  уходящие  в  глубь  веков,  избитые
фразы, ты была права, элементарная банальность, как те пресловутые  признаки
жизни, которые  мы  с  таким  рвением  спешим  отыскать  на  других  орбитах
Солнечной  системы,  основы  основ,  находящиеся  под  постоянной    угрозой
забвения из-за непрерывных катаклизмов, терзающих здравый  смысл,  вы  ищете
глубины, а находите лишь пропасти. Ночами, сидя в кресле  пилота,  я  слушал
знакомое нашептывание древнейшего чтеца у себя в груди; те же,  кто  потерял
память, теперь  не  могут  даже  расслышать  нашего  старого  суфлера.  Люди
высокого призвания, оставившие сиюминутное, кого вы  спрашиваете,  зачем  вы
здесь, что все это значит и  почему  вообще  мир  существует,  -  и  сколько
великих имен слышится в ответ и теряется в этом потоке сознания вопиющих!  -
вы пытаетесь уверить нас, что так вопрошает вселенная, тогда как  это  всего
лишь вопросы, звучащие внутри каждого  из  нас.  Конечно,  мы  находились  в
физических пределах, пришлось разъединить наше дыхание, оторваться  друг  от
друга и разойтись в  разные  стороны,  раздвоиться  и  расстаться,  в  таких
случаях всегда теряешь... Если у тебя два тела, непременно наступит  момент,
когда останется только половина.
     - Разве я захватчица?
     - Еще какая, особенно если тебя нет рядом. Я  встал  и  распрощался  со
своим двойником в зеркале.


     Глава IV
     Я поднялся в бар, где было полным-полно японцев;  впрочем,  может,  мне
только так казалось, из-за усталости. Сеньор Гальба как раз  был  на  сцене.
Семь белых пуделей и один розовый сидели на  стульях,  свесив  задние  лапы,
изображая барышень в ожидании кавалера на  каком-нибудь  балу  супрефектуры.
Сеньор Гальба стоял слева: фрак, черная  накидка,  складной  цилиндр,  белый
шелковый  шарф,  сверкающая  белизной  манишка,    трость    с    серебряным
набалдашником... Он достал из жилетного кармашка сигару и  сделал  вид,  что
ищет спички. В этот момент на сцену вышел шимпанзе, деловой, с зажигалкой  в
руке, и направился обслужить хозяина. Сеньор Гальба  предложил  ему  сигару.
Тот взял, откусил кончик и закурил. Затянулся,  посмаковал  сигарный  дым  и
удалился.
     - Во дает, - сказал один японец рядом со мной.
     Я удивленно взглянул на него.
     - Джексон - самый большой шимпанзе нашей эры, - сказал бармен.
     Сеньор Гальба сделал несколько затяжек, потом щелкнул  пальцами.  Вновь
появился шимпанзе, подошел к проигрывателю, стоявшему  на  изящном  столике,
покрытом бархатной скатертью, и нажал на кнопку. Раздались звуки  пасодобля,
шимпанзе направился к розовому пуделю, сидевшему в кругу других  пуделей,  и
пригласил  его  на  танец.  Розовый  пудель  соскочил  с  табурета,  секунду
постоял, переминаясь на задних лапах, и шимпанзе  подхватил  его  за  талию;
тут я поспешил опрокинуть одну за другой сразу две рюмки  коньяку,  так  как
вид черного волосатого шимпанзе и розового пуделя,  танцующих  пасодобль  El
Fuego de Andalusia10, показался  мне  слишком  явной  и  циничной  насмешкой.
Японцы  смеялись,  и  белизна  их  оскала  лишь  подчеркивала  темноту.    Я
облокотился на стойку, отвернувшись от оскорбительного действа,  и  встретил
сочувствующий взгляд бармена:
     - Вам плохо, месье?
     - Ничего, пройдет, как только все это закончится.
     - Сеньор Гальба считает этот номер творением всей своей жизни.
     - Преотвратно, - заключил я.
     - Совершенно с вами согласен, месье.
     И все же этот ужас  притягивал  мой  взгляд.  Было  что-то  вызывающее,
издевательское, почти враждебное в "творении" сеньора Гальбы,  То,  что  это
было "творением всей жизни", ничего не меняло; напротив:  язвительные  нотки
лишь усугубляли все, что было в нем циничного и оскорбительного.
     Пудель  и  шимпанзе  носились  вдоль  и  поперек  по  сцене,  в   свете
прожекторов, под клацающие звуки пасодобля El Fuego de Andalusia.
     - Бытие и небытие, - начал бармен. - Неаполь, объятый пламенем.
     - Отстаньте. И без того тошно.
     - Никогда не видел,  чтобы  шимпанзе  с  пуделем  танцевали  пасодобль,
что-то  новенькое,  -  произнес  мой  сосед-японец  с  сильным   бельгийским
акцентом.
     Я взглянул на него:
     - Вы из Бельгии?
     - Нет, почему?
     - Так, ничего. Это, верно, что-то со мной... Еще коньяк, пожалуйста.
     - Не нужно бояться заглянуть в самую суть вещей, - сказал бармен.
     - Почему он выкрасил его в розовый, этого пса?
     - Жизнь в розовом цвете, - предположил бармен. - Немного оптимизма.
     - Но почему пасодобль? Есть ведь  вальс,  танго,  менуэт,  классические
балеты, наконец; ну правда, есть из чего выбирать!
     - Вы  правы,  -  согласился  бармен.  -  Действительно,  этого  -  хоть
отбавляй. Мне лично  нравится  чечетка.  Но  понимаете,  сеньор  Гальба,  он
испанец  в  душе.  Fiesta  brava11.  Весь  в  ярком  свете.  Жизнь,  смерть,
muerte, и все такое,
     - Смрт, - вставил я.
     - Что?
     - Смрт, ползет по ноге, опаснее, чем ядовитый скорпион, вот и все.
     - В жизни не видел лучшего номера дрессировки, чтоб мне провалиться!  -
воскликнул японец с бельгийским акцентом.
     Бармен, вытирая стакан, спокойно возразил:
     -  Это  как  посмотреть.  Всегда  можно  сделать  лучше.  Нет  пределов
совершенству.  Вы  немного  опоздали,  тут  недавно  другой    номер    был.
Человек-змея. Он складывался  совершенно  противоестественным  образом,  так
что даже смог уместиться в шляпной коробке. Каждый изворачивается как может.
     Бутылки стояли в ряд вдоль зеркала, и я видел, как шимпанзе  с  пуделем
танцуют у меня за спиной. Еще я видел свое лицо, едва  изменившееся.  Всегда
думаешь о себе лучше, чем оказываешься на самом деле.
     Я спросил у бармена жетон,  спустился  в  подвальный  этаж  и  позвонил
Жан-Луи. Я не виделся с ним месяцев семь.  Я  не  верил  в  дружбу,  которая
всегда заканчивается одними разговорами. Янник  не  хотела  ни  расстраивать
ближних, ни вызывать их сочувствие.  И  мы  решили,  что,  кроме  ее  брата,
никому ничего не скажем.  В  таких  случаях  поведение  друзей,  даже  самых
искренних, превращается  в  нелепый  ритуал  чередования  робости,  тревоги,
неловкости; они усиленно это скрывают, стараясь в то же время держаться  как
можно более естественно и  непринужденно,  что  в  конце  концов  становится
невыносимо. Десять  лет  Янник  работала  стюардессой  на  рейсах  в  Индию,
Пакистан и Африку. "Там мне было бы легче, - пояснила  она.  -  У  нас  люди
отвыкли умирать". Вот мы и решили никого не беспокоить. Однако брата все  же
нужно было поставить в известность; не то чтобы они  были  сильно  привязаны
друг к другу" но она очень любила родителей, а  он  был  единственным  живым
напоминанием  о  них.  Ничего  особенного  он  из  себя   не    представлял,
ограниченный малый, в постоянных мечтах о новой  машине;  а  так  как  Янник
была красивой, веселой и счастливой, мне всегда казалось, что он  злился  за
это на сестру, как если бы она отобрала причитающуюся ему  долю  наследства.
Узнав о  ее  несчастье,  он  сразу  засуетился,  стал  говорить  о  каких-то
чудесных операциях - их делали на Филиппинах прямо голыми руками,  об  одном
своем друге - его отец прожил после этого еще  десять  лет,  о  сенсационных
исследованиях - они должны были  вот-вот  закончиться;  словом,  не  захотел
ничего знать и повел  себя  как  последняя  свинья:  наобещают  что  угодно,
только бы их оставили в  покое.  Он  даже  проторчал  два  дня  в  Институте
радиологии,  проходя  полный  медицинский  осмотр:  он,  видите  ли,  где-то
слышал, что это наследственное. "Ничего, купит новую тачку и  успокоится,  -
сказала тогда Янник. - В  сущности,  это  из-за  меня  он  такой".  Итак,  я
постепенно отдалился от всех своих друзей,  взял  в  "Эр  Франс"  отпуск  на
полгода и в настоящее время находился  в  подвалах  "Клапси",  среди  хаоса,
который, кстати, можно  было  расценить  и  как  проявление  милосердия:  он
освобождал меня от необходимости платить по счетам реальности.
     - Да, алло... Я его разбудил.
     - Это я, Мишель... Дружба, сплотившая нас за двадцать  лет  полетов  во
все концы света...
     - Ну, ты нахал, шесть месяцев прошло, больше...
     - Если бы друга нельзя было оставить на время, это уже не считалось  бы
дружбой...
     - Да, но почему ночью, позволь спросить?  Полгода  не  звонил,  мог  бы
пару часов и подождать... Или что?.. Что-то серьезное?
     - Как Моника?
     - Прекрасно, все остальные тоже. Что с тобой?
     - Она всегда меня жалела, потому что я не могу плакать.  Она  говорила,
что я не представляю, как это хорошо.
     Он молчал. Должно быть, голос мой звучал надломленно. Как она  сказала?
"Сиротствуете без женщины..."
     - Мишель, что с тобой? Сейчас же иди домой. Пропал, как в  воду  канул,
а теперь... Да что происходит?
     - Пасодобль. Черная обезьяна танцует пасодобль с розовым пуделем.
     - Что за бред?
     - El Fuego de Andalusia.
     - Что?
     - Ничего. Абсолютно ничего. Так называемый конкурс дрессировки,  только
мы не знаем, кто музыку заказывает. Они забрались на свой чертов Олимп,  эту
гору дерьма,  и  наслаждаются.  Каждый  должен  объять  необъятное,  это  их
присказка, они требуют этого от нас. Знаешь, тут один  так  извернулся,  что
поместился в шляпную коробку. Один из нас, из тех, кто прогибается.  Гнусные
боги-макаки восседают на Олимпе из наших  гниющих  останков  и  забавляются.
Вот. Это я и хотел тебе сказать. Все мы ходячие шедевры.
     - Ты пьян.
     - Нет еще. Но я стараюсь.
     - Ты где?
     - В "Клапси".
     - Это еще что?
     - Ночной клуб, всемирно известный.
     - Хочешь, чтобы я пришел?
     - Нет, что ты. Я так просто звоню,  чтобы  время  быстрее  прошло.  Это
скоро закончится. А может, уже закончилось.
     - Что ты там забыл, в своем "Клапси"?
     - Жду  одну  знакомую,  ей  тоже  плохо.  Мы  решили  создать  общество
взаимопомощи. Извини, что разбудил тебя.
     Жан-Луи молчал. Настоящий товарищ. Помогал мне убить время.
     - Как Янник?
     - Мы расстались.
     - Не может быть. Ты что, смеешься? Только не вы двое.
     - Она ушла от меня сегодня ночью. Наверное, поэтому  я  тебе  и  звоню.
Мне нужно было кому-то сказать об этом.
     - Не верю. Вы были вместе, дай  бог  памяти...  двенадцать,  тринадцать
лет?
     - Четырнадцать, с небольшим.
     - Я никогда не встречал такой пары, как ваша. Такой...
     - Неразделимой?
     - Просто не верится! Ну хорошо, поссорились; только не говори мне,  что
это окончательно.
     - Это окончательно. Она уходит. Мы никогда больше не увидимся.
     - В каком она рейсе  сейчас? Эй! Ю.Т.А.!12 Мишель!  Алло! Ты  слушаешь,
Мишель?
     - Да. Я здесь. Извини, что разбудил, но... не было другого  выхода.  Мы
всё долго обсуждали, спокойно...  пока  наконец  это  не  стало  пыткой.  Мы
решили порвать одним махом. Никакой агонии, бесконечно незаживающих  ран.  У
нее  еще  оставалось  немного  женского  тщеславия.  Нет,  просто  гордости,
достоинства. Это дело  чести  -  не  позволить  издеваться  над  собой.  Они
заставляли  нас  ходить  на  задних  лапках,  надрессировались,    довольно.
Однажды, старик, мы сами возьмем кнут в руки, и он будет  плясать  под  нашу
дудку, как бишь его... какой-нибудь сеньор Гальба. В  ней  был  этот  отказ,
этот... вызов. Честь существует, Жан-Луи. Честь человека, клянусь тебе.  Они
не имеют права так поступать с  нами.  И  она  не  хотела  быть  игрушкой  в
чьих-то руках, позволить растоптать себя. Конечно, мы могли бы  продержаться
еще немного.
     Протянуть еще  месяц,  неделю.  Ждать,  пока  нас  обоих  не  скроет  с
головой. Но ты ее знаешь. Она гордая. И мы решили, что я уеду в  Каракас,  и
она тоже отправится куда-нибудь далеко-далеко...
     - Нет ничего более мучительного, чем пара, которая распадается, но  все
плывет по воле волн, тогда как лодка уже  дала  течь  и  вот-вот  пойдет  ко
дну... В таких случаях, конечно, лучше разом покончить со всем.
     - Но знаешь, то, что разбивает пару, в итоге еще больше ее  сплачивает.
Трудности, сначала разделившие  двоих,  в  конце  концов  их  объединяют;  в
противном случае они и не  были  парой.  Два  несчастных  человека,  которые
ошиблись, переводя стрелки, и оказались на одних путях...
     - Никогда бы не подумал, что ты и Янник...
     - Мне самому не верится. Это противоестественно.
     - Извини, что я спрашиваю об этом, но... может, есть кто-то другой?
     - Не знаю. Совершенно ничего не могу сказать. Я неверующий, ты  знаешь,
но, может быть, где-то сидит эта сволочь, не знаю...
     - Мишель, ты расклеиваешься буквально на глазах...  Я  тебя  спрашиваю,
есть ли у Янник другой мужчина.
     Я не понимал. Я уже ничего не понимал. О чем он спрашивал?  Что  я  ему
ответил?
     - Прости, старик,... я немного не в себе. Уже не соображаю,  о  чем  ты
говоришь. Правда, извини, что разбудил, но... я пьян.  Да,  точно,  набрался
по  самое  горло.    Я  не  должен  был  поднимать  тебя  с  постели...    Я
запаниковал...
     - Запаниковал, ты? Забыл, верно; как у нас  загорелись  оба  мотора?  И
еще две сотни пассажиров на борту...
     - Да, но гораздо труднее, когда некого спасать...
     - Ты правда не хочешь зайти к нам? Тут рядом Моника, можешь сказать  ей
словечко.
     -  Нет,  все  образуется;  у  меня  скоро  самолет...  улетаю  с  одной
знакомой. Янник очень хотела, чтобы мы летели вместе...
     - Женщины, мне их не понять.
     - Не говори ерунды, они  -  единственное,  что  поддается  пониманию  и
имеет смысл, здесь, на грешной земле...
     - Она уходит, но не хочет оставлять тебя одного, так?
     - Да. Она прекрасно знает, что я не могу жить без нее.
     - И посылает вместо себя подружку? Ну знаешь, у меня одиннадцать  тысяч
летных часов, но... чтобы на такой высоте!
     - Я эгоист. Эгоизм, кроме всего прочего, означает  еще  и  то,  что  ты
живешь для другого, что у тебя есть смысл жизни.
     - Для меня это  слишком  сложно...  Мишель?  Ты  еще  там?  Тебе  нужно
поспать, старик.
     - Ничего, скоро пройдет, я тут жду  кое-кого...  Я  только  хотел  тебе
сказать, что Янник...
     Но я не мог  позволить  себе  эту  низость,  хоть  бы  она  и  принесла
облегчение. У Жан-Луи обостренное ч