еле,  это
бесподобно. Принятие, подчинение, покорность. Кто это сказал, что  евреи  не
были христианами? Идемте отсюда. Если когда-нибудь, слышите,  Соня,  я  буду
счастлива,   обещаю,  я  пешком   отправлюсь  в  Лурд16,    чтобы    обрести
спасение... Старая дама долго держала меня за руки:
     -  До  свидания,  Мишенька,  до  свидания...  Позаботьтесь  о  ней  как
следует...
     Она твердо взяла меня под локоть и не отпустила, пока я не оказался  за
дверью.


     Глава VIII
     Сидя в машине, безразличная ко всему, закрыв глаза, положив  голову  на
подставку, специально для того  предназначенную,  она  ждала,  молча,  в  то
время как вокруг нас суетилась невидимая  команда  помощников,  тех,  что  с
таким  вниманием  следят  за  чемпионами  мира,  слушают  стук  их   сердца,
направляют шаги, внимают их просьбам, протирают лобовое  стекло,  заправляют
полный бак и желают доброго пути.
     - Я, конечно, вела себя гнусно, но сейчас мне лучше. Где это,  Каракас?
Знаете, мне даже предлагали одну должность в Организации помощи беженцам,  в
Бангкоке. Это слишком для меня, я знаю. В какой момент  мы  превращаемся  из
просто несчастной женщины в злобную стерву?
     - Спросите об этом  у  нашего  общего  директора  музыкальных  театров,
Лидия.
     - Я ничего не понимаю в любви.
     - Это оттого, что сама любовь все понимает, на  все  имеет  ответ,  все
решает, и нам остается только позволить  ей  делать  свое  дело.  Достаточно
взять абонемент, проездной на все виды транспорта.
     - Я любила его, по-настоящему, десять лет.  А  когда  я  перестала  его
любить, я постаралась полюбить его еще больше. Вот и попробуйте понять.
     -  Чувство  вины.  Нам  стыдно.  Мы  не  хотим  этого  признавать.   Мы
сопротивляемся. Чем меньше  мы  любим,  тем  сильнее  наше  противодействие.
Иногда до того напрягаешься, что это вызывает  одышку.  К  тому  же  что  им
нравится, этим, наверху, так это вовсе не наши победы  или  поражения,  нет,
они в восторге от красоты  бесполезности  наших  усилий.  Вы  уже  пробовали
королевское маточное пчелиное молочко? Говорят, придает сил.
     - Я не понимаю, как любовь может кончиться...
     - Да, пожалуй, это дискредитирует само учреждение.
     - Иногда все уже кончено, а ты этого не  замечаешь,  по  привычке...  -
Она осеклась и испуганно посмотрела на меня. - Который час?
     - У нас уйма времени.
     - Когда Ален вышел из больницы, я сделала попытку. Мы по-прежнему  жили
вместе.  Он  теперь  страдал  частичной  потерей  речи:  жаргонная   афазия,
совершенно невозможно общаться...
     - Это как раз должно было все несколько упрощать, разве нет?
     - Знаете, Мишель, в вас говорит уже не цинизм, а... смерть.
     - Стараюсь как могу.
     - Так вот. Он стал слишком  говорлив,  потому  что  у  страдающих  этим
видом афазии  умственное  сдерживание  речи  нарушено,  и  они  беспрестанно
лопочут что-то на своем языке... Нельзя  же  бросить  человека  в  несчастье
только потому, что вы перестали его любить... Но нужно ли  оставаться  рядом
с ним именно потому, что вы перестали любить?
     - Пора кончать с психологией, Лидия. Она уже  примелькалась  на  афишах
нашей жизни. Нужно сменить программу. Я поговорю с дирекцией.
     - Порой я спрашивала себя,  не  придумала  ли  я  удобного  оправдания,
утешаясь тем, что перестала его любить еще до того, как случилась  авария...
Вот что страшно. Разлюбить человека и бросить его только потому,  что  он...
так изменился... Очень красиво, да?
     - Просто конкурс красоты, вне всяких сомнений.
     - Он изменился. Он стал кем-то другим.
     - Скандал! Верните деньги!
     - И еще. У меня было извинение: пусть  неумышленно,  но  он  повинен  в
смерти моей девочки.  А  если  это  тоже,  эта  ответственность,  которую  я
приклеила ему на лоб, - не было ли это еще одним оправданием, чтобы уйти  от
него?
     -  Психология  щедра  на  всякого  рода  вероятности.  Набор  вариантов
неисчерпаем.  К  тому  же  позволяется  плутовать.  В  этой    игре    можно
подкидывать, скрывать, заменять фишки. Допускаются любые приемы, только  вот
ставим мы всегда против себя. Так как если  есть  неограниченное  количество
фишек и такое же число комбинаций, то в выигрыше всегда только один игрок  -
ваше чувство вины. И все же, кто бы мы были без психологии -  звери?  Должно
быть, весело им живется, нашим братьям  меньшим.  Есть  один  поэт,  Фрэнсис
Джеймс, он оставил нам одно очень  красивое  стихотворение.  Называется:  "В
рай вместе с ослами".
     В ее глазах промелькнула дружеская усмешка.
     - Вы  в  конце  концов  добьетесь  чего  хотите,  Мишель.  Вы  как  тот
гуттаперчевый акробат из "Клапси", о котором вы мне рассказывали: так  ловко
скручиваете себя и так неистово, что скоро  свернетесь  в  кулак  и  сможете
поместиться в шляпную коробку.
     - Эй, нужно же что-то делать со своей чертовой жизнью.
     - К чему все эти крики, Мишель?
     - Крик всегда был вершиной человеческих достижений.  Все  люди  лепечут
что-то себе под нос, каждый на своем жаргоне, и человечество до сих  пор  не
нашло языка более или менее связного  и  понятного  для  всех.  Но  оно,  по
крайней мере, кричит с одного конца света на другой, и  они-то,  эти  крики,
вполне понятны. Я не говорю, что над нами сжалятся, Лидия. Я не говорю,  что
придет конец жестокости и послабление нашим мукам.  Я  не  знаю,  придет  ли
когда-нибудь Спартак, а вместе с ним и конец рабству, но  я  знаю,  что  уже
сейчас среди нас есть великие разрушители цепей. Флеминг  победил  инфекцию,
Сальк - полиомиелит, обуздали туберкулез, и, я  уверен,  рак  доживает  свои
последние дни. Мы умираем от слабости, но именно  она  дает  нам  немыслимые
надежды.  Слабость  всегда  жила  воображением.  Сила  никогда  ничего    не
выдумывала, она считает себя самодостаточной.  Гениальность  всегда  исходит
от слабости. Представляете, что было с тьмой, когда  человек  впервые  ткнул
ей в рожу горящим факелом? И что  же  она  сделала,  тьма?  Сбежала,  поджав
хвост,  жаловаться  папочке.  Нет,  это  не  варварская  песнь.  Так  шепчет
слабость, и я почему-то ей верю. В этот самый миг где-нибудь  в  лаборатории
один из нас, слабых, борется сейчас и принесет нам  всем  победу.  Именно  в
этих экспериментальных лабораториях человечество чертит линию  судьбы  своей
собственной рукой. Там, и только там,  обретает  кровь  и  плоть  Декларация
прав человека. Нас разбили, меня и вас. Мы побеждены, вне  всяких  сомнений.
Но без поражений  не  бывает  настоящих  побед.  Да,  я  пьян.  Я  растеряй.
Оглушен.  Я  бью  мимо,  мои  руки  -  ветряные  мельницы.  Конечно.  Вполне
возможно, мое жалкое доверие - всего лишь эйфория несчастного дурака.  Пусть
так. Но мы слишком слабы, чтобы позволить себе роскошь быть побежденными.
     Она вела очень медленно, как будто боялась куда-то наконец приехать.
     - Во всем этом есть что-то непреходящее, Лидия. Нужно видеть во всем  и
смешную сторону, иначе нельзя.  Раньше  это  называли  честью,  человеческим
достоинством. Отчего вы не... помогли ему?
     - Да, и всю оставшуюся жизнь терзалась бы сомнением, не  помогла  ли  я
умереть своему мужу, чтобы покончить со страданием, которое я сама не  могла
больше выносить? Вы, помнится,  говорили  о  братстве...  Я  попыталась.  Но
посвящать себя человеку, потому что  разлюбил  его,  несправедливо  обрекать
себя по каким-то этическим соображениям, все эти метания,  что  они  значили
теперь! Претензия на гуманизм, в котором не было больше ничего  человечного,
противоестественный поступок, и Ален ни за что  не  согласился  бы  на  это,
будь он... в здравом уме. Сначала он не знал, что никто его не понимает.  Он
подозревал  какой-то  заговор,  настоящая  мания  преследования...  Еще    в
больнице мне довелось наблюдать двух страдающих афазией, которые  чуть  было
не подрались из-за того, что каждый думал, что  другой  смеется  над  ним...
Такой красивый, такой галантный, он брал меня  за  руку  и  неясно  говорил:
мими малыш, мапуз ко  ко  ко,  и  так  -  целыми  часами.  Мысль-то  цела  и
невредима, но заперта под семью замками. В придачу и  зрение  повреждено  на
восемьдесят процентов. Я видела в нем теперь только виновника аварии...  Чем
больше я на него сердилась, тем сильнее пыталась любить. Но во имя чего?  Во
имя чего, Мишель? Во имя какой-то там идеи  справедливости,  полагаю...  или
несправедливости. Солидарности всех  живущих  на  земле.  Отказ  подчиняться
варварству. Это был вопрос...  культуры,  цивилизованности,  что  ли.  Но  я
вынуждена была признать, что дело здесь уже не в Алене. Я посвящала себя  не
человеку, а некой идее о человеке, а в этом уже не было ничего  человечного.
Ура нашему знамени! Ура чести! Но это уже нельзя назвать  жизнью.  И  потом,
не забывайте о Соне. Ее вера в несчастье полностью  оправдала  себя,  и  она
оказалась на высоте положения, наша замечательная  Соня.  Она  уже  тридцать
пять лет жила на одном своем характере: куда мне было с ней  равняться.  Все
свои  возвращались  к  ней  потом...  Муж,  братья  и  вот  теперь  -   сын.
Истребление всей семьи не  казалось  ей  чудовищным:  это  был  своего  рода
закон. Не знаю, была ли эта заповедь выточена в камне, весьма возможно:  она
ведь каменная. Долина слез.  Мы  пришли  в  этот  мир,  чтобы  страдать.  Да
исполнится воля Господня! Каменная;  мало  того,  без  нее,  как  оказалось,
нельзя  обойтись,  она  служит  прекрасным  оправданием:  невозможно    быть
счастливым, не стоит и пытаться, таков мировой порядок. Думайте  что  угодно
об "Орестее" и греческой трагедии в целом, но  для  меня  значимым  является
прежде всего то, что они  играли  под  открытым  небом,  чтобы  кто-то  там,
наверху, надорвался от смеха. Я хочу сказать, что в  гуманности  есть  место
безумию, и оно уже не принадлежит человеку... Вот. Вы меня выслушали.  Очень
мило с вашей стороны. Надеюсь, я немного помогла вам... забыть...
     - Ну конечно; признаем мы это или нет, но мы всегда  рассчитываем,  что
кто-то придет на помощь...
     - Наживка...
     - Может, и так; но, в конце  концов,  мы  ведь  с  вами  сейчас  здесь,
вы и я.
     - Расскажите мне о ней.
     - Что ж... Как-то она мне сказала: "До сих пор, но не дальше".  Она  не
просто отказывалась страдать: это был вкус к полноте жизни. У нее этот  вкус
был слишком развит, чтобы согласиться вылизывать объедки с тарелок. Тогда  я
трусливо ответил: "Раз так, уйдем вместе". У меня был повод рассердиться  не
на шутку, "Не может быть и речи. Ты говоришь так, как будто один  ты  имеешь
право любить. Мне ненавистна сама мысль о том, что я умру, унеся с  собой  и
смысл моей жизни. Не знаю, что это может значить: быть  „очень  женственной"
или „очень мужественным", если не быть прежде всего тем, кого  любишь,  жить
им. Так что обещай... обещай  мне,  что  не  будешь  оправдывать  все  своей
печалью,  прятаться  за  ней.  Мрачное  пристанище  среди  руин,    поросших
терновником. Нет! Я не хочу, чтобы смерть прибрала к рукам больше того,  что
может унести. Ты не станешь запираться в темнице  воспоминаний.  Я  не  хочу
помогать камням. Мы с тобой были счастливы: теперь мы в  долгу  у  счастья".
Что мне еще сказать, разве вот что:  я  все  ей  отдал,  и  все  это  мне  и
осталось. Любовь - единственное богатство, которое преумножается, когда  его
расточаешь. Чем больше  отдаешь,  тем  больше  остается  тебе.  Я  жил  этой
женщиной, и я не понимаю, как можно жить  иначе.  Хотите  воспоминаний?  Вот
одно, пожалуйста. Она лежала. Она уже очень страдала тогда. Я склонился  над
ней... Сильная рука, мужское присутствие, поддержка, в духе "я с  тобой...".
Повеситься молено. Она прикоснулась к моей щеке кончиками пальцев.  "Ты  так
меня любил, что это почти мое создание. Как будто я сделала  что-то  стоящее
в жизни. Напрасно они стараются,  те,  кто  исчисляется  миллионами:  только
двое могут рассчитывать на удачу. Можно считать до бесконечности, но  только
по два". Что-нибудь еще? У нее были очень светлые волосы... на устах  улыбка
радости, которую невозможно спугнуть... Она не  похожа  на  вас,  вы  совсем
другая; к тому же дело уже не в  вас  и  не  во  мне,  но  в  том,  что  нас
объединяет... из-за ее отсутствия... Есть одно известное  высказывание,  оно
многим нравится, потому что представляется мудрым: "Нужно  отдать  огню  его
долю, чтобы спасти остальное". Так вот, нет.  Почему?  Очень  просто:  огонь
никогда не наедается, его доля не гаснет, она  горит  вечно.  Видели  вы  на
улицах стариков, которые идут еле-еле, поддерживая друг  друга?  Это  она  и
есть, его доля. Чем меньше остается от каждого отдельно,  тем  больше  -  от
них вместе...
     Она подождала немного, слушая ночь, потом спросила:
     - Господи, но что же вы собираетесь делать со всем этим?
     Я опустил глаза, чтобы сдержаться. Я буду жить  до  глубокой  старости,
чтобы хранить память о тебе. У меня будет  родина,  будет  земля,  источник,
сад  и  дом:  отблеск  женщины.  Покачивание  бедер,  развевающиеся  локоны,
морщинки - штрихи нашего совместного творчества; я буду звать, откуда  я.  У
меня всегда будет родина в лице женщины, и если  мое  придется  оказаться  в
одиночестве, то только как часовому на посту в ожидании смены караула.  Все,
что я потерял, возвращается ко мне смыслом  жизни.  Нетронутое,  невредимое,
нетленное...  Отблеск  женщины.  Я  прекрасно  видел,  что  ты    все    еще
сопротивлялась, ты  пыталась  слушать  меня:  так  слушают,  чтобы  признать
закомый голос,  родное дыхание;  и в    какой-то  момент,  специально  чтобы
отдалить меня, с той насмешкой, что всегда придает нам сил, ты в  бессильной
ярости включила кассету, и мой голос заглушили потоки музыки,  уже  мертвые,
записанные. Помню еще какие-то улицы; ты плакала от досады, сердясь сама  на
себя за то, что отступала перед верой этого одержимого у твоих  ног;  потом:
мы у тебя, и ты, упав в мои объятья,  у  меня  на  груди  нашла  наконец  то
место, не тронутое несчастьем, где ничто нам не страшно; а я, на ком:  лежал
этот тяжкий груз ответственности, я понял, что мы спасены.  "Не  ищи  легких
путей, Мишель, не отказывайся от любви,  используя  меня  как оправдание:
смерть - прожорливая   тварь,   я   не хочу ее прикармливать. Я ухожу, но  я
хочу остаться женщиной". И когда ты, Лидия, шепнула мне,  без  тени  упрека:
"Никогда ведь не будет никого  другого,  только  она",  я  понял,  что  твое
сердце уже полно нежности к той, которую я тебе  доверил.  Мы  возвращались;
конец скитаниям, покой тихой гавани. Это был  конец  травли,  как  будто  мы
достигли того пристанища,  земли  обетованной,  где  было  все,  что  у  нас
украли. Даже если речь не шла уже ни о тебе, ни обо  мне,  но  о  борьбе  за
честь, если мы превратились в одно  воспоминание,  все  же  за  этим  стояла
победа человека. Не знаю, то  ли  это  шепот  моего  дыхания,  то  ли  голос
старого рассказчика у меня в груди... Пусть вокруг темно,  но  небезнадежно:
свет будет еще прекраснее в этой мрачной шкатулке.
     - Когда Янник объявила мне  день  и  час,  мы  были  на  озере  Эйр,  в
местечке  Иманс,  -  не  думал,  что  вспомню  эти  названия,  память  часто
загромождается всякого рода мелкими подробностями.  Она  заговорила  о  тебе
так весело и с такой  дружеской  теплотой,  что  впервые  за  эти  последние
месяцы перед нами как будто забрезжила надежда. "Моя неизвестная  сестра,  я
хочу, чтобы ты  рассказал  ей,  как  сильно  она  мне  нужна.  Я  хотела  бы
повстречаться с ней, улыбнуться, обнять. Одна беда:  мы  слишком...  зависим
от биологии, а наша жизнь, она как флакон с этикеткой: „Перед  употреблением
взболтать". Есть  молчаливая  слабость,  без  упрека,  но  под  этим  всегда
понималось: борьба. Может быть, я ужасная эгоистка, но почему ты не  хочешь,
чтобы я продолжала жить и быть счастливой, когда меня уже не будет здесь?  Я
прошу тебя не превращать память  обо  мне  в  ревностно  охраняемую  кубышку
своих воспоминаний. Я хочу, чтобы  ты  расточал  меня,  чтобы  подарил  меня
другой. Только так я буду спасена, только так  останусь  женщиной.  Когда  я
буду засыпать, то постараюсь увидеть ее, представить, какая я  буду  теперь,
сколько мне будет лет, как я буду одеваться  и  какого  цвета  на  этот  раз
будут мои глаза..."
     Она зажгла свет. Усталое лицо, мягкие морщинки - эти  следы  того,  что
мы прожили вместе, находясь далеко друг от друга, дарили  нам  двадцать  лет
общей жизни. Взгляд, изгиб плеч, беспорядок седых завитков,  легко  уязвимая
наивность в линии губ - все это слилось в одно смятение, тревогу, дрожь...
     - Вы из тех французов, которых уже давно нет: строителей  соборов...  Я
понятия не имею о "завтра", Мишель. У меня нет такой привычки к  роскоши.  Я
вся  из  маленьких  "сегодня".  Это  старая  добрая  битва,  знаю:  мужчина,
женщина, супружеский союз, во имя и против всего, но  у  меня  нет  никакого
желания покрыться пылью истории. Я хотела увидеть наши лица,  темнота,  сами
знаете, слишком обманчива. Вы лежали там, рядом со  мной,  среди  изломанных
мечей и пробитых щитов, а... я? Зачем я на этом поле брани?
     - У меня еще годы жизни впереди, я могу подарить их вам.
     - Не надо, я не хочу вашей жизни. Ни за  что  на  свете.  Мне  и  своей
достаточно. Вам удалось нечто замечательное: вы взяли у  Бога  что  могли  и
отдали все  это  любви.  Это  слишком  возвышенно  для  меня.  Слишком,  для
женщины, которая работает. Посмотрите на меня хорошенько,  старина.  На  мне
ведь живого  места  не  осталось.  Я  не  пойду  в  крестовый  поход,  чтобы
освобождать могилу супружеского союза. Раньше по крайней мере  мужчины  одни
отправлялись в Святую землю. Я хочу быть  счастливой  сама  по  себе.  Я  не
желаю бороться за счастье всего рода человеческого. Вообразите,  я  даже  не
умею летать. У меня нет крыльев. Я  представляю  из  себя  такую  малость  и
прошу еще меньше.  Немного  нежности,  мягкости,  ласки,  которую  подхватит
ведер и унесет с собой - почему нет, отчего  и  ветер  тоже  не  может  быть
счастлив?
     - Это ваш способ сказать мне, что вы очень требовательны...
     - О да. Очень.
     - Мы не станем сразу сворачивать горы. Не волнуйтесь, горы сами  придут
к нам. Если вы полагаете, что во мне проснулся сейчас рыцарский дух, то  это
ошибка.  Я  не  говорю:  "Я  вас  люблю".  Я  говорю:  "Давайте  попробуем".
Совершенно незачем расшаркиваться с несчастьем. Я в этом уверен.
     Она накинула пеньюар, закурила сигарету и стала ходить из угла в  угол,
нервно жестикулируя и этой резкостью выдавая ту  обезоруживающую  готовность
ринуться в бой, которая присуща только им, безропотным.
     - Прежде всего, речь идет о том, чтобы спасти  женщину,  так?  Она  вам
сказала: "Сделай из меня Другую"? Но я не хочу помогать вам мусолить одни  и
те же воспоминания. Увольте. Я разучилась. Может, я больше  не  способна  на
это  высшее  прозрение,  необходимое  для  того,  чтобы  продолжать  борьбу,
прозрение, которое называется ослепление. Не помню, кто сказал, что в  жизни
всякое достижение - лишь неудавшийся провал...
     - Ларошфуко?
     - Нет, не Ларошфуко.
     - Оскар Уайльд?
     - Нет, не он.
     - Тогда лорд Байрон.
     - Нет, и не Байрон.
     - Послушайте, Лидия, я предложил вам самое лучшее.  Ларошфуко,  Уайльд,
Байрон. Вершины. Со мной вы  всегда  на  вершинах.  Смейтесь,  смейтесь,  от
этого становится светлее. И не говорите:  "Я  вас  плохо  знаю".  Или,  того
лучше: "Я боюсь ошибиться". Вы же не станете просить меня не терять  головы,
когда у нас  вдвое  больше  шансов  против  непонимания?  Закройте  глаза  и
смотрите на меня. Не всякая истина - дом родной. Часто  случается,  что  там
нет отопления и просто умираешь от холода. Небытие  меня  не  интересует,  и
именно потому, что оно существует.
     - Вы романтик?
     - В том, что касается всякой дряни, да. Вовсе не  обязательно  отрицать
реальнос